Текст книги "Евреи-партизаны СССР во время Второй мировой войны"

Возвратившись с боевого задания, командир рейдовой группы Анатолий Цыганов привел с собой на одну из запасных точек в район центральной базы семь новичков и в их числе двух женщин. Одну из них, молодую и красивую девицу, все называли «невестой».

Цыганов мне доложил, что приведенные им люди помогли его группе разгромить два имения и крупный спиртозавод с большим запасом готовой продукции для гитлеровской армии.

Я любил Цыганова Анатолия и вполне доверял ему. Мне он стал дорог еще тогда, когда мы в декабре 1941 года, преследуемые карателями, голодные, в течение нескольких суток петляли по березинским болотам, не смея заглянуть в запасную землянку только потому, что в ней, неспособный двигаться, с распухшей ногой, лежал Анатолий.

На этот раз группа Цыганова успешно выполнила поставленное ей боевое задание: на перегоне Столбцы – Негорелое, между Барановичами и Минском, ею в течение недели было сброшено под откос шесть вражеских эшелонов, а на обратном пути сожжено более 200 тонн необмолоченного хлеба и большой спиртозавод в районе местечка Тимковичи. Цыганов рассказал интересные подробности этого дела. Посланные им двое мужчин и одна женщина из числа приведенных им новичков под видом новобрачных въехали с гармошкой среди белого дня в имение, в котором была церковь, на глазах у полиции и гитлеровцев подвалили огромные скирды необмолоченного хлеба и ускакали, отстреливаясь от преследователей. Разбушевавшееся пламя пожара уничтожило не только скирды хлеба, но и стоявший поблизости спиртозавод. Гитлеровцам был нанесен огромный урон. Девушка-«невеста» вела себя при выполнении этого задания очень хорошо.

Вторая женщина принимала участие в разоружении бельгийцев, охранявших имение в районе Несвижа. И тоже показала себя неплохо.

Однако доводы Цыганова показались мне недостаточно убедительными. Гитлеровцы в это время старались открыть местонахождение базы подрывников и вербовали для этой цели главным образом женщин. А шпионки могли к нам попасть только вместе с какой-либо партизанской группой, в которой они уже зарекомендовали себя и замели все следы своих связей с гестапо. Участие женщин в уничтожении имений и спиртозавода, принадлежавших фашистским захватчикам, еще ничего не доказывало. Для того чтобы заслужить доверие партизан, шпион должен был сделать что-то реальное против оккупантов.

Я приказал представить мне для ознакомления документы, если таковые окажутся у этих женщин, и выяснить некоторые детали их биографии. К вечеру мне доставили два паспорта: один на имя Елизаветы Васильевны Алексеевой, другой – на имя Шаманской Веры. Оба паспорта были выданы в городе Минске в начале 1942 года, то есть около семи месяцев тому назад. Алексеева значилась по национальности русской, Шаманская – полькой. Дополнительно к этому мне было известно, что обе женщины могут говорить неплохо по-немецки. Алексеева якобы была даже некоторое время у гитлеровцев переводчицей.

Почти всю ночь я не спал, обеспокоенный появлением на базе «партизанок», и чем больше размышлял, тем больше мне начинало казаться, что к нам проникли шпионки.

Утром наступившего дня у меня в этом уже не оставалось больше никаких сомнений. Меня успокаивало только одно: им потребуется прожить месяцы на вспомогательной точке, чтобы получить сколько-нибудь ясное представление о центральной базе, о других вспомогательных пунктах, о периферийных отрядах и способах управления ими. Но появление поблизости врага не давало мне покоя, и рано утром с группой ребят я направился на вспомогательную точку Александрова, где находились все «новички». Я понимал, что от людей, подосланных врагом, нелегко добиться признания. Однако я должен был с ними побеседовать и тщательно их допросить, прежде чем отдать приказ о расстреле.

Ко мне в отдельную землянку вызвали сначала Алексееву.

Попросив ее рассказать мне, кто она и как попала к партизанам, я внимательно слушал и пристально следил за ее поведением. Алексеева вела себя совершенно спокойно. Излагая свою биографию, она обстоятельно рассказывала о том, как работала у фашистского коменданта в Минске переводчицей и как потом, поссорившись с ним, приняла решение уйти в лес к партизанам, что и сделала при первой возможности.

Все это было похоже на вымысел и не внушало ни малейшего доверия. Я терялся в догадках.

«Что за черт, – думал я, – неужели эта девица не понимает, чем она рискует, давая такие показания? Или все это – ловкий ход хорошо подготовленной к шпионской работе особы, сознательно бравирующей полным безразличием к смерти?»

Слушая Алексееву, я не перебивал и не задавал вопросов, стараясь создать у нее впечатление полного удовлетворения тем, что она рассказывала о себе.

– Хорошо, вы можете быть свободной и заняться своим делом, – сказал я, отпуская ее.

Алексеева вышла. Я приказал пригласить Шаманскую и, как только она войдет ко мне, взять Алексееву под стражу.

Эта так же спокойно уселась против меня, как и первая.

– Расскажите, кто вы и как к нам попали? – задал я тот же вопрос, внимательно смотря в глаза женщине.

На лице ее появилась тревога. Чувствовалось, что она решает вопрос: что нужно сказать и о чем умолчать. Я спокойно ждал.

– Я – Шаманская Вера Михайловна, полька, – медленно заговорила она. – До войны и во время войны жила в Минске. А когда пришли гитлеровцы, деваться было некуда. Многие из немцев знали польский язык, а я немного знакома с немецким, и мне не представляло труда поступить к ним на службу в качестве официантки столовой.

Я молча слушал, не сводя глаз с собеседницы.

– Однажды на работе я поссорилась с администратором-немцем. Меня за это уволили, и я той же ночью убежала в лес к партизанам.

– Сколько вы пробыли в лесу вместе с Алексеевой?

Женщина бросила на меня испуганный взгляд.

– Мы… мы пробыли вместе около шести месяцев…

– А не расскажете ли вы мне, кто она такая?

Женщина беспокойно заерзала на сиденье. Врать дальше было опасно. Ведь та могла рассказать о себе больше, чем они когда-то условились. Попав в затруднительное положение, Шаманская начала еще больше волноваться и краснеть.

– Ту девушку я совершенно не знаю и сообщить о ней ничего не могу, – проговорила Шаманская, преодолев волнение.

– Ну, хорошо, мне все ясно. Я принял решение вас обеих расстрелять как шпионок, – сказал я спокойно.

Шаманская порывисто встала. Ординарец, стоявший у выхода из землянки, в упор наставил на нее автомат. Потрясенная таким неожиданным оборотом дела, она побелела как бумага и в изнеможении привалилась к стене. Я уже собирался уходить.

– Разрешите, товарищ командир, добавить еще несколько слов к тому, что я вам рассказывала? – собравшись с духом, тихо проговорила Шаманская.

– Говорите, – я остановился, ожидая саморазоблачения от этой окончательно запутавшейся в своих показаниях шпионки.

– Вы извините, товарищ командир, но все, что я вам здесь говорила, является ложью от начала до конца, – призналась она и заплакала. – Я… мы… я думала, все это так же сойдет, как сходило до сих пор… А теперь вижу, что этого делать было нельзя. Мы обе с этой девушкой еврейки.

Ординарец переступил с ноги на ногу и незаметно для себя опустил автомат.

– Она мне доводится дальней родственницей, и я вам могу рассказать о ней все, что вас интересует, – продолжала Шаманская. – А говорили мы вам все это потому, что паспорта у нас подложные.

Это заявление меня страшно обозлило. Хотелось выругаться. Но я сдержался…

– А чем вы докажете, что вы еврейка?

– У вас здесь есть три еврея, и, если вы разрешите мне с ними побеседовать, они поручатся за нашу национальность.

– Откуда вам известно, что здесь есть три товарища еврейской национальности?

– Да разве не видно, что они евреи?

На точке Александрова были действительно три бойца еврея, но двое из них были совсем не похожи на евреев, и о том, что они евреи, никто, кроме меня, не знал.

– Хорошо. Такую возможность я вам предоставлю.

Соответствующее распоряжение было передано Шлыкову.

Через несколько минут мне все трое подтвердили, что обе женщины действительно еврейки, сбежавшие в лес из минского гетто. Разумеется, это не снимало полностью моих подозрений. Пришлось заняться выяснением их личностей окольными путями через гетто и попутно проверять на боевой работе. Последующее подтвердило, что мы могли быть за них спокойны.

Часть четвертая
Партизанская война

Я назначен командиром отряда парашютистов. Отряд уже сформирован и проходит специальную подготовку, но тысячи забот волнуют меня, – и среди них одна главная: в отряде нет комиссара.

Сентябрь сорок первого года. Вечер. Я еду по затемненной Москве в трамвае и, думая о комиссаре, мысленно перебираю своих знакомых коммунистов. В памяти проходят многие, но ведь на пост комиссара, трудный, ответственный, нужен человек особого склада, особых качеств.

Внезапно откуда-то сзади я ощущаю на себе взгляд и, не успев еще оглянуться, слышу голос:

– Григорий Матвеевич! Что же ты не показываешься? Куда ты пропал?

Высокий человек с темными волосами и черными глазами на открытом моложавом лице крепко жмет мне руку.

– Давид! Вот хорошо, что мы встретились! Ну как там у нас, в лаборатории?..

Давид Кеймах и я – оба инженеры. До последнего времени мы вместе работали в научно-исследовательской лаборатории. Оба вели активную партийную работу: я был парторгом, Давид – членом бюро.

– Что говорить о лаборатории, – досадливо отмахивается Давид, – стоит на том же месте: все у нас как прежде. Даже фугаски нас милуют…

– А тебе что, фугасок захотелось?

– Да нет, не в этом, конечно, дело. Не сидится мне дома вот что… Мне кажется: мое место на фронте… Не могу я в такие дни спокойно заниматься в лаборатории…

Я посмотрел на Давида Кеймаха с возросшим интересом. С первых дней войны я испытывал те же чувства.

– А правда, Григорий Матвеевич, что ты назначен командиром отряда парашютистов? – шепотом спросил меня Кеймах.

– Правда!

Давид смотрит на меня во все глаза:

– Какой молодец! Какой счастливец!..

И вдруг у меня мелькнула мысль: «Комиссар! Вот он, комиссар!»

– Давид! Ты пойдешь в мой отряд комиссаром?

– Я?.. – он секунду молчит. – Ты это серьезно?

– Какие тут могут быть шутки?

– Ну, коли серьезно, – так я с радостью! Надо что – заявление подать?

– Такие вопросы нельзя решать на ходу в трамвае, – возразил я. – Вот тебе мой телефон. Если не раздумаешь, через три дня позвони.

На третий день Давид позвонил мне по телефону и снова подтвердил свое согласие.

Я доложил по инстанции. Охарактеризовал Давида и просил назначить его комиссаром в мой отряд. Через несколько дней Давид уже был в отряде. Он весь сиял радостью и был горд оказанным ему доверием. В тяжелый путь я отправлялся с надежным другом. Давида я знал давно. Сын портного из Одессы, он в 16 лет стал комсомольцем, активным профработником, затем депутатом Одесского горсовета. В 1929 году Кеймаха, студента Московского электромашиностроительного института, члена Краснопресненского райкома комсомола, приняли в ряды партии. Получив диплом инженера, он остался аспирантом, а потом ассистентом одного из факультетов института.

Я знал эту биографию, как свою. Хорошо знал я и жизнь Давида Кеймаха – прекрасного работника, замечательного и чуткого товарища, примерного семьянина. На партийной работе и в лаборатории мы хорошо дополняли один другого. Сейчас нам предстояло снова работать вместе, дополнять друг друга в сложной боевой обстановке вражеского тыла. Лучшего комиссара я и желать не мог.

* * *

В ночь на 17 сентября сорок первого года на семи тяжелых транспортных самолетах отряд наш поднялся в воздух для перелета через линию фронта.

Но нам не повезло. Сильный дождь и встречный ветер помешали нашим самолетам. Десант был выброшен неудачно. Люди оказались разбросанными небольшими группами на десятки километров одна от другой. Многие из них сразу же попали в окружение карателей и погибли смертью храбрых в первой схватке с врагом. Давид Кеймах и я также были выброшены далеко друг от друга.

Двадцать девять дней я ходил один по лесам и населенным пунктам в поисках своих людей и комиссара. Столько же дней с небольшой группой десантников разыскивал меня и Давид Кеймах.

Надвигалась осень, обнажались деревья, сохла и исчезала в поле растительность, шли унылые затяжные дожди. По нашим следам неотступно двигались каратели.

Напрягая неимоверные усилия, мы продолжали поиски. Упорство и настойчивость, выносливость и большевистская вера в общее дело победили. Как-то вечером я сидел в белорусской хате. Вдруг распахнулась дверь, и на пороге показался Кеймах. В грязной потертой стеганке, обросший, утомленный, но весь засиявший от радости, он бросился ко мне. Из-за его плеча выглядывал молодой паренек, московский физкультурник Захаров.

Мы горячо обнялись и оба, расчувствовавшись, прослезились.

С этого момента мы снова были вместе в тылу врага. У нас не было связи с Москвой. Почти не осталось боеприпасов, но крепка была наша воля к борьбе, наша ненависть к врагу, и мы начали заново создавать отряд.

В лесу, куда привел меня Кеймах, оказались десяток москвичей и человек 30 из окруженцев и местного населения, которых сумел сорганизовать комиссар за время своих блужданий.

Много было желающих вступить в отряд из окруженцев и местных жителей. Но вокруг нас были уже и растленные врагом люди, изменившие родине, продавшиеся фашистским извергам, ставшие агентами гестапо. Нелегко заглянуть в душу человека, распознать, кто он такой. А надо было знать, с кем ты имеешь дело. И вот тут-то, в этот сложный организационный период, Кеймах был незаменим. Он отличался удивительной способностью определять людей, разбираться в том, чем каждый дышит, что думает, чем живет. Он легко угадывал и разоблачал подосланных немцами провокаторов и шпионов. Ни разу не ошибался он, говоря о ком-нибудь из вновь вступивших в отряд: «Это парень свой, ему можно доверять».

Давид Кеймах горячо любил молодежь. В лагере, на отдыхе он всегда был окружен ребятами, которые так же горячо любили его, поверяли ему самые задушевные тайны. Он умел вовремя поговорить с человеком, вовремя поддержать. Среди юношей он и сам казался молодым человеком, смеялся заразительно громко и охотно, глаза у него блестели и румянец пробивался на щеках…

Осенью и зимой 1941 года немцы, хотя и не чувствовали себя хозяевами захваченной ими советской земли, но всячески делали вид, что устраиваются прочно и надолго.

Однажды наши разведчики, вернувшись из деревни, с волнением сообщили, что немцы строят в селе школу.

– Школу? Не может быть! – решил Давид. – Кто это вам сказал, что они строят школу?

– Все об этом говорят, все деревенские, – красный от волнения, докладывал боец. – Немцы, товарищ комиссар, знаете, объявили, что в селе будет школа и что наших советских детей будут учить по-немецки! Через бургомистра объявили, официально. И в других деревнях тоже строят школы! А в Рудне уже фундамент готов, правда! Выходит, насовсем здесь устраиваются гады!

– Нет, тут что-то не то, – сказал Кеймах. – Немцам сейчас не до школ, наступление им нелегко дается.

И он попросил у меня разрешения самому сходить в деревню. Он забрал с собой тех же разведчиков и ночью отправился в Рудню. Вернулся веселый и довольный:

– Ну, так я и знал! Какие там школы! Опорные точки, укрепления – вот что строят немцы! А местами – кирпичные фундаменты для тяжелых орудий. Значит, надеются удержаться, к обороне готовятся.

И тут же, не отдыхая, Кеймах присел на пенек, составил листовку об этом, а ребята размножили по деревням…

Шли дни. Мы уже сколотили боеспособный отряд человек в 120 и, кочуя с одной лесной базы на другую, появляясь то тут, то там, тревожили немцев дерзкими налетами. Пока это были еще небольшие дела: в одном месте подпилили сваи у моста, и мост проваливался под тяжестью немецкого танка, в другом – ликвидировали какого-нибудь фашистского наймита бургомистра или полицейского; то оборвали телеграфные провода, то устроили засаду на дороге.

Взрыв большого моста через реку Эссу, соединявшего шоссе Лепель – Борисов [Витебская и Минская области БССР], обратил на нас особое внимание карателей. Против нас был выслан полк полевых войск, вооруженный орудиями и минометами, и нам пришлось, бросив свои базы, отступить в глубину болот. Несколько часов мы шли по пояс в холодной воде, покрытой тонким льдом, высоко поднимая оружие, ведя под руки и неся на плечах раненых и больных. Насквозь промокшие, промерзшие, мы выбрались на сухой островок, где без риска могли развести костры, чтобы обогреться и обсушиться.

Втроем – с Давидом и начальником штаба – собрались мы на «военный совет» и решили разделить отряд на две части: одну я выведу на место нашей старой базы в Ковалевическом бору, а другую Давид поведет на нашу запасную точку в труднопроходимую местность к озеру Палик.

Приняв решение, мы обнялись, – кто знает, доведется ли еще раз увидеться? Я скомандовал своей части отряда подъем, и мы снова погрузились по пояс в болото. Вечерело. Давид стоял, освещенный костром, и напряженно всматривался в нашу сторону. Заметив, что я обернулся к нему, он снял шапку и замахал ею над головой. И я еще раз подумал о высоком чувстве патриотизма этого человека, оставившего свою спокойную должность, любимую жену, ребенка для того, чтобы идти в эти промерзшие болота на жестокую борьбу, а может быть, и на смерть.

В первой же деревне, к которой подошел наш отряд, выбравшись из болота, мы узнали, что весь район полон немецкими войсками. Две дивизии, пришедшие сюда на отдых с фронта, наводнили селения. Борьба с ними была нам не под силу. Немцы отрезали нас от верных людей, через которых мы получали все интересующие нас сведения, оружие, боеприпасы, продукты питания. Мы были в кольце фашистских войск, пытавшихся во что бы то ни стало с нами покончить.

Обосновавшись в намеченном лесном массиве, я начал высылать связных на базу к Кеймаху. Две пятерки не пришли, погибли в пути. Позже, проходя со своим отрядом, я увидел на берегу труп всеобщего любимца десантника Захарова, до последней минуты защищавшего свою жизнь, и его неразлучного друга «Чапая», неподвижно лежащего рядом с ним.

Третья пятерка вернулась и сообщила, что база у озера Палик разгромлена, а кругом на снегу валяются трупы партизан. Люди в деревнях говорят о Кеймахе всякое: кто, что он погиб в перестрелке с карателями, кто, что он с несколькими бойцами выбился из кольца облавы и ушел от немцев через фронт.

Трудно описать все тяжести первой партизанской зимы. Не раз и мне приходила в голову мысль о том, что разумнее было бы перейти фронт и потом опять выброситься с самолетов с новым отрядом, рацией, боеприпасами. Но я отгонял эту мысль. После каждого удара, вырывавшего из наших рядов лучших наших людей, мы снова и снова выходили на дороги, рвали мосты, подстреливали фрицев, резали провода.

Нашу базу в Ковалевическом лесу ребята прозвали «военкоматом», – так много проходило через нее желающих вступить в отряд для борьбы с ненавистными оккупантами.

Несмотря на жестокий террор немцев, пытавшихся запугать население, глубокие, почти непроходимые снега и засады на дорогах, мы, благодаря тесным связям с нашими людьми в деревнях, сложившимся еще при комиссаре, продолжали действовать, нанося врагу чувствительные удары.

Но кончались наши боеприпасы, не стало взрывчатки, нечем было заминировать подходы к базам. Мы были вынуждены свертывать нашу боевую работу.

Наступила последняя декада марта 1942 года. Мои бойцы, возвратившиеся с разведки, доложили мне, что в деревне Станчевка появилась какая-то группа хорошо одетых и вооруженных автоматами людей, выдающих себя за десантников и добивающихся связи с нашим отрядом. Я решил, что это очередная провокация гестапо.

Через несколько дней я узнал, что вызывавшие подозрение люди разыскали председателя местного колхоза Озоронка, который работал в нашу пользу, пришли к нему с автоматами, объявили, что они, мол, десантники из Москвы, которые ищут отряд Бати, и потребовали показать им дорогу на нашу базу. Но Озоронок заявил, никакого Бати знать не знает, так же, как я, решив, что это гестаповцы. Он поспешил к бургомистру и рассказал ему о парашютистах с тем, чтобы немцы сами стали ловить своих шпионов.

Однако и бургомистр, видно, «раскусил», в чем дело: «Ловите парашютистов своими силами, – заявил он Озоронку, – вас послушай, так под каждым кустом парашютист сидит!»

Но каковы же были мое изумление и восторг, когда спустя несколько дней я разоблачил собственную ошибку и установил, что к нам действительно прибыла группа десантников из Москвы во главе с… комиссаром Кеймахом.

Все получилось как в волшебной сказке. 27 марта 1942 года я встретился вновь с моим другом и комиссаром. Нужно ли говорить, что мы провели за беседой всю ночь.

– Как ты решился, после сурового опыта этой осени, прилететь сюда еще раз? – спросил я Давида. – Ведь ты, очевидно, слышал разговоры о том, что мы разгромлены, и о том, что я погиб?

– Что ты погиб, об этом я слышал, – ответил Давид. – Только, как бы это тебе сказать… я знал, что ты жив. Заметь, я не говорю верил. Верил – этого мало. Знал.

– Ну хорошо, положим, что это так, но какие были у тебя шансы найти меня здесь, в районе, переполненном карательными отрядами?

– Вот нашел же, и при всех обстоятельствах нашел бы. Первый раз мне народ помог, и теперь тоже. Я же не в пустыню шел, а к народу. Вот, говорят, комиссар – душа отряда. Ну а как же душе без тела существовать? – пошутил он. – Душе без тела неудобно, неуютно, потому-то я и стремился с самолета прыгнуть к вам с небес на землю…

Мы возобновили активные действия. И снова Давид был впереди.

Торопясь покончить с партизанами до наступления весны, немцы свирепствовали по деревням, хватая и расстреливая всякого мало-мальски подозрительного человека.

Народ хлынул в наш «военкомат». Давид неустанно отбирал людей. Тем временем на центральной базе мы организовали лесные курсы подрывников, на которых обучали партизан новому увлекательному делу: подрыву немецких поездов и железнодорожных путей. Мы решили выходить к железнодорожным магистралям, как только стает глубокий снег. Первый отряд, который в составе 40 человек вышел на линию Вилейка – Полоцк, возглавили начальник штаба Щербина и Кеймах. Жаль мне было отпускать от себя ближайших соратников, но делать было нечего: на новый важнейший вид работы надо было послать лучших людей.

К первому мая отряд Щербины-Кеймаха рапортовал о подрыве трех немецких поездов, шедших на восток с живой силой. При каждом крушении погибло не менее 200–300 немцев.

Последнюю из этих трех диверсий осуществлял Кеймах с пятеркой партизан. Заминировав пути, Давид и его люди спокойно отошли в лес. Он не знал, что уже после второго крушения немцы насторожились и теперь полк карателей прочесывал все прилегающие к месту взрыва леса.

Настроение у Давида и его ребят было приподнятое. Выбрав удобное местечко на холмике, поросшем частым, уже опушенным первой зеленью кустарником, они видели, как мчащийся поезд наскочил на мины и как полетели в воздух расщепленные части вагонов. Они слышали крики и стоны немцев, видели пламя и широкие клубы черного дыма, валившего из разбитой и загоревшейся нефтяной цистерны.

Полюбовавшись своей работой, Кеймах приказал отходить. С холмика ребята отползли, в лесу пошли в рост, но почти бегом, а отойдя километра за три, спокойно расположились на отдых. Зажгли костер, разулись, развесили портянки на просушку. Вода закипала в походном котелке, когда в лесу послышался треск веток… Немцы окружили поляну, на которой мирно расположилась пятерка бойцов-подрывников под предводительством отважного комиссара.

Кеймах приказал всем приготовить гранаты, отойти на другой край поляны, но костер велел не гасить. Когда зашевелились ветви ближайших кустов, Кеймах подал команду: «Гранатами, огонь!» Шесть гранат упали в кусты. Грохот взрывов и визг осколков ошеломили фрицев и заставили их залечь на землю. Открыв огонь из автоматов, группа вырвалась через кольцо врагов, замкнутое у самой поляны, от которой подымался дым костра к вершинам деревьев.

В первый момент фрицы растерялись и не открыли огня по подрывникам. К тому же немцам нельзя было стрелять, чтобы не поразить своих, а когда каратели перестроились, комиссар со своей группой был уже далеко.

Только потом поняли бойцы, почему комиссар не велел гасить костер, когда к поляне начали приближаться немцы, а только перебежал с людьми на противоположный край полянки. Всё внимание немцев было сосредоточено на костре. Возле него они рассчитывали захватить врасплох группу подрывников и уничтожить. Рассчитывали, да просчитались.

Через несколько часов Кеймах с группой, в которой лишь один боец был слегка поцарапан немецкой пулей, благополучно прибыл на свою базу.

Позже, перейдя со своим отрядом в другой район, я выделил группу Кеймаха – Щербины в самостоятельную боевую часть. Кеймах пожелал остаться со Щербиной. Разрастаясь, эта часть отряда охватила своими действиями местность радиусом в сотни километров. А когда Василий Васильевич Щербина погиб на боевом посту, Давид возглавил отряд как единоначальник, и имя его, как командира сильной и неуловимой партизанской части, стало знаменем борьбы для населения и грозой для немцев и их наймитов. Родина отметила боевую работу Давида Кеймаха орденом Ленина и орденом Отечественной войны I степени.

Давид Кеймах не дожил до счастливого дня победы над фашистской Германией. Он погиб на боевом посту в сентябре сорок третьего года, когда при перелете линии фронта его самолет был сбит немцами в районе Великих Лук.

Я потерял лучшего своего друга, страна – верного сына и доблестного защитника, память о котором будет жить в сердцах всех, кто хотя бы однажды встречал его.