Текст книги "Молитвы об украденных"

Глава 5

Мой отец мог поднять змею за хвост и, скрутив, разорвать надвое, как жевательную резинку. Его пронзительный свист вмиг сметал игуан с лесных тропинок. Он постоянно пел.

– Зачем разговаривать, если можно петь? – шутил он.

Выглядел он обычно так: между пальцами сигарета, в левой руке бутылка пива, на голове соломенная шляпа с узкими полями. Бейсболки, которые носили все, он ненавидел.

Каждое утро отец спускался на шоссе, садился в дешевый автобус и ехал в Акапулько, где работал дневным барменом при бассейне в отеле «Акапулько-Бэй». Мама укладывала в пластиковый пакет из супермаркета выстиранную, выглаженную сорочку и пару брюк, которые отец надевал на работе.

В течение дня я наблюдала за мамой. По мере того как вечерело, она все больше и больше оживлялась. Подползающая к восьми стрелка сообщала: автобус высадил отца на шоссе, и он поднимается к нам на гору. Тут мама проводила помадой по губам и переодевалась в чистое платье. Еще не видя отца, мы узнавали о его приближении по песне, летевшей к нам из черной глубины бананово-папайевой рощи.

Появившись наконец в дверях, он закрывал глаза, раскидывал руки и спрашивал:

– Кого обнять первой?

Первой всегда оказывалась мама. Она больно наступала мне на ногу, отпихивала меня, а то и оттаскивала за шиворот, лишь бы я ее не обогнала.

Отец проходил в комнатенку за кухней, служившую нам чем-то вроде гостиной, где мы могли прятаться от москитов, усаживался там, и начинались рассказы о том, как он провел день, обнося коктейлями и кокой туристов из Штатов и Европы. Иной раз ему случалось обслужить звезду мыльной оперы или политика. Такие истории нас особенно занимали.

Однако с годами мама озлобилась и стала часто напиваться. Я помню один вечер почти через год после того, как прооперировали Марию. У мамы развязался язык.

– Твой папаша путался с матерью Паулы, Кон-чей, и с матерью Эстефании, и вообще со всей округой. Да, он поразвлекся с каждой из моих подруг, с каждой. А хочешь, скажу, с кем у него до сих пор шашни? С Рут! – выпалила она.

Мама взяла следующую бутылку пива и, запрокинув голову, надолго присосалась к горлышку. Глаза у нее сошлись к переносице.

– Да-да, Ледиди, – продолжала она, – пора, пора тебе узнать правду о твоем дорогом любящем папочке. Всю правду.

– Не надо, мам. Перестань.

– Будешь ведь потом винить мать, что не открыла тебе глаза.

И она разразилась слезами, потоками слез. Моя мама превратилась в гигантский водопад.

– Нет уж, ты все-таки дослушай, – прорыдала она.

Я не хотела ничего дослушивать.

– Мать Марии он тоже охмурил. И навлек на нее проклятье, так-то. Я сказала твоему отцу: вот она, Божья кара – ребенок с лицом то ли кролика, то ли зайца.

У меня замерло сердце, как оно замирает, когда на стене у себя над кроватью замечаешь белого, почти прозрачного скорпиона. Или когда видишь змею, свернувшуюся за кофейником. Или когда бежишь домой из школы, а над тобой нависает вертолет, готовый облить тебя с ног до головы жгучим гербицидом. Или когда с шоссе доносится львиный рык сворачивающего внедорожника, хотя мне ни разу не приходилось слышать, как рычит лев.

– О чем ты, мам?

– Боже, боже! – выдохнула мама, прикрыв рот рукой.

Казалось, она выплевывала слова в ладонь, как оливковые косточки или нежующиеся жилы. Ей словно хотелось немножко их придержать, прежде чем они полетят через комнату ко мне.

Мамины слова ворвались в меня с такой силой, будто их вытолкнула внезапно разжавшаяся пружина. Они бешено метались по моему телу, как железные шары по игровому автомату, носились вверх-вниз по рукам и ногам, вертелись вокруг шеи, пока не улеглись в призовой лунке сердца.

– Не смотри на меня так, Ледиди, – сказала мама. – И ради бога, не строй из себя святую мученицу. Небось сплетни-то слыхала.

Но она прекрасно знала, что я понятия не имела о художествах отца, во всяком случае таких. Еще лучше она знала – потому что, хоть и пила, но дурой не была никогда, – что убила отца у меня в душе. Все равно что всадила в него пулю.

Моя реакция была такой:

– Дай мне пива и не говори, что я не доросла.

– Тебе всего одиннадцать.

– Нет, двенадцать.

– Нет, одиннадцать.

Мама откупорила бутылку и протянула мне. Я выпила пиво залпом, как это делала она. Делала тысячу раз у меня на глазах. Тогда я впервые наклюкалась. И мне не потребовалось повторять попытку, чтобы усвоить: нет лучше способа избавиться от любых проблем, как хлебнуть спиртного. Когда напьешься, тебе начхать на батальон москитов, облепивших твои руки, на скорпиона, нацелившего на тебя свое жало, на лживого подлеца папашу и даже на лучшую подружку с рассеченной губой, оказавшуюся твоей единокровной сестрой.

Я наконец поняла, почему мама так любила рассказывать про то, как она пошла взглянуть на новорожденную Марию. Ей не терпелось узнать, есть ли у девочки сходство с моим отцом, и оно, конечно же, было. Мария – копия моего отца, и может, именно поэтому сбежал ее отец. Может, его испугала вовсе не заячья губа. Может, он не хотел до конца своих дней кормить ребенка, похожего на жениного любовника.

Когда мой певун папочка вернулся в тот вечер с работы, он обнаружил свою жену и дочь в пьяном забытье.

Проснувшись утром, я нашла маму сидящей на кухонном табурете у окна. Я думаю, отец мельком на нас взглянул и отвернулся, а ближе к ночи выслушал мамины красноречивые объяснения. Сводились они, скорее всего, к следующему: «По-твоему, надо было продолжать ей врать? Подумаешь, Фрэнк Синатра! Да на что ты способен? Подавать туристам болтушку с дурацкими бумажными зонтиками?»

Отец натаскал мне целую груду этих пестрых коктейльных зонтиков. Еще он приносил светящиеся в темноте палочки для размешивания коктейлей. Мы вместе обклеили ими мою кровать, чтобы я могла любоваться на них ночью. Еще он время от времени давал мне долларовые бумажки, которые совали ему туристы из США. Я скопила тридцать долларов и хранила их в книжке комиксов у себя в спальне.

Узнав, что Мария – моя единокровная сестра, я прониклась родственными чувствами и к Майку. С тех пор я каждый год покупала ему подарок ко дню рождения.

Сразу после случившегося отец отправился искать работу в Соединенные Штаты. Несколько раз он нас навещал, но потом исчез насовсем. На память о нем нам остались лишь спутниковая тарелка на самой высокой в наших крохотных владениях пальме и большой плоский телевизор. Ну и, само собой, Мария.

– Освежевать бы меня да повесить на крюк в мясной лавке, – сказала мама.

Это когда папа ушел впервые. Меня, спавшую пьяным, непривычно пьяным сном, он даже не разбудил, чтобы со мной попрощаться.

– Он просто постеснялся в глаза тебе посмотреть! Фрэнк Синатра слинял как старый уличный кобель, которому стыдно, что он кобель, – говорила мама.

Она доложила всем нашим друзьям, что он покинул дом, даже не сказав пары слов родной дочке.

Через два месяца слухи, бесперебойно курсирующие между Мексикой и США, докатились и до нас. Мы узнали, что отец сумел пересечь реку в Тихуане, преодолев пограничный пропускной пункт Сан-Исидро в потайном отделении фургона между колесами и бампером. Дальше он шел пешком вдоль автомагистрали, соединяющей три штата.

Едва граница осталась за спиной, а впереди открылись просторы Техаса, отец, как передавали очевидцы, запел и потом пел не переставая. Лучшего доказательства того, что слухи не врут, нам с мамой не требовалось.

Отец добрался до Флориды и нашел там работу садовника. Услыхав про это, мама смачно сплюнула:

– Садовник! Этот лживый сукин сын ни шиша не смыслит в садоводстве.

Мы обе пытались представить его с лопатой и граблями рядом с кустами роз. Невозможно! Зато он мог кому угодно навешать лапши на уши.

Когда через три месяца после бегства в Штаты он наконец прислал нам немного денег, мама буквально лишилась дара речи. Я не сразу сообразила, что нанесло ей такой удар под дых. Деньги были отправлены не с какого-то роскошного флоридского курорта, типа Майами, Орландо или Палм-Бич, а из городка Бока-Ратон.[3]3
  Boca Raton – крысиный рот (исп.).


[Закрыть] Это маму убило.

– Он ушел отсюда, чтоб угодить в Крысью пасть? – спрашивала она.

Глава 6

Следующий учебный год с нами провел учитель из Мехико по имени Хосе Роса. В нашей школе он проходил педагогическую практику. Мы старались не привязываться к заезжим чужакам, которые у нас не задерживались, но это не всегда получалось.

Хосе Роса был красивым двадцатитрехлетним парнем, заброшенным в наш женский мир.

Паула, Эстефания, Мария и я наблюдали за тем, как наши мамы обмирают по молодому учителю. Каждое утро они посылали ему с нами гостинцы или просто топтались у школы.

Именно тогда Паула, Мария, Эстефания и я впервые отказались себя уродовать и маскироваться под мальчиков. Мы хотели, чтобы глаза Хосе Росы видели в нас девушек.

Единственной, кто перед ним устоял, была Эстефания. Она первая углядела его на тропке, которая вела к нашей конурке-школе, ютившейся под засыхающим апельсиновым деревом, и сразу же принялась подтрунивать над его «столичной походочкой, столичной рубашечкой, столичной стрижечкой», а потом и над его «столичными словечками».

– Кому обломится столичный поцелуйчик? До кого снизойдет небоскреб? – спрашивала она.

Из нас четверых только Эстефания бывала в Мехико. И не один раз. Ее мама тяжело болела и раз в несколько месяцев ездила с дочкой на прием к доктору. Она чудом не умерла. Мы все очень беспокоились, потому что Эстефании тогда едва исполнилось девять. Ее отец находился в Соединенных Штатах: ловил рыбу где-то у берегов Аляски. Эстефания говорила, что ее мама, как ни старается пополнеть, изо дня в день только худеет. Из ярко-коричневой она стала серебристо-серой.

А правда была такова. Отец Эстефании привез домой не запах и вкус аляскинского королевского лосося, радужной форели или арктического гольца, не чемодан сосновых иголок, не фотографии мишек-гризли, не орлиное перо. Он привез вирус СПИДа, который и подарил жене, как розу или коробку конфет.

В Чильпансинго рядом с дверью бара, превращенной пулями в частое решето, через круглые дырки которого хорошо просматривалась темная стойка, располагался вход в клинику, где за двадцать песо делали анализы на СПИД. Мужчины мотались туда-сюда через границу, и женщины шли чередой мимо бара сдавать кровь. Некоторые не хотели знать. Эти молились.

Когда у мамы Эстефании обнаружили СПИД, муж от нее ушел. Отхлестал ее по щекам, хлобысь-хлобысь-хлобысь, и обозвал шлюхой. Мол, раз у нее СПИД, значит, гуляла. Но мы-то знали, что это невозможно. У нас на горе гулять было не с кем.

После этого дом Эстефании, который мы так любили, стал ветшать. Все кухонные машины вышли из строя, хотя и продолжали стоять на своих местах. Подобранные по цветам полотенца и коврики полиняли.

Эстефания хвасталась тем, что достаточно насмотрелась на столичных мужчин, чтобы балдеть от нового учителя. Якобы она встречала в Мехико таких красавцев, с которыми нашего Хосе Росу даже сравнить нельзя.

Когда одним жарким августовским утром Хосе Роса впервые вошел к нам в класс, от него еще пахло городом: машинами, выхлопными газами и асфальтом. Он был бледный-бледный.

– Как стакан с молоком, – сказала Мария.

– Нет, как киноактер, – сказала Паула.

– Нет, – возразила Эстефания. – Как глист.

С каждой из нас учитель поздоровался за руку. Его пальцы, сжавшие мою ладонь, еще принадлежали городу. Прохладные и сухие, они никогда не чистили манго и не потрошили папайю. Голову его покрывала соломенная шляпа с мягкими полями, называвшаяся, как он объяснил позже, панамой. Нам она показалась верхом элегантности. Если не считать моего отца, мы впервые видели мужчину не в бейсболке. У Хосе Росы были вьющиеся черные волосы и светло-карие глаза с длинными ресницами, которые загибались к бровям.

Познакомившись с ним, моя мама сказала:

– Ну, Ледиди, впору нам засучивать рукава и рыть ему нору!

В первый день занятий мы все собрались в школе вместе с мамами, чтобы официально представиться новому учителю. Так начинался каждый учебный год. В тот первый день мы выглядели просто самими собой. Мы были детьми дикой буйной природы, сродни папайям, игуанам и бабочкам.

Но после того, как перед нами появился Хосе Роса в своей шляпе-панаме, произошло массовое нашествие на салон красоты. Мы наблюдали за тем, как Рут моет головы и делает укладки нашим мамам. Одни просили распрямить им кудряшки, другие, наоборот, просили их завить. И только моя мама решительно заявила, что хочет осветлить свои черные космы. Рут с радостью согласилась: она давно и упорно призывала всех краситься.

Пока наши мамы наводили марафет, мы крутились в парикмахерских креслах, то следя за руками Рут, то глазея на огромные автобусы, проносившиеся мимо простреленного окна. Мы тоже мечтали о красивых прическах и налаченных ногтях, но тщетно.

Когда Рут сняла полотенце с маминой головы, на месте черной охапки вьющихся мелким бесом волос была желтая.

Салон вдруг затих: мы завороженно воззрились на это подобие желтой сахарной ваты.

На следующий день все явились в школу разряженные как на Рождество. Коричневые лица наших мам расцветились румянами, тушью и помадой. Мама Эстефании даже прилепила накладные ресницы, которые смотрелись на ее больном увядшем лице как выдвинутые антенны.

Когда приехал Хосе Роса, к нам в джунгли словно упало большое зеркало. Глядя на него, мы видели себя. Каждый неизвестный нам прежде изъян, каждый шрамчик на нашей коже отражался в нем.

Моя мама первая пригласила учителя на обед.

– Я сражу его своими познаниями в грамматике. Слыхала и про ономатопею, и про глаголы, – сказала она. – А что, разве не так?

Целый день мама мела наш земляной пол и отовсюду стирала пыль. После ухода отца она уборкой вообще не занималась.

Я находила объяснения тому, почему отец покинул наш дом, джунгли и маму (хотя она еще не успела превратиться в вечно пьяную мегеру), но я совершенно не понимала, как он мог расстаться со мной.

Проведя Хосе Росу по нашему чистому дому, мы уселись обедать под папайей. Мама и Хосе пили пиво, я колу. Поставив перед гостем бутылку, мама и не подумала дать ему стакан. В Герреро все дули пиво прямо из горлышка.

Хосе не говорил ни о чем, кроме как об ужасах существования на нашей горе. Он недоумевал, почему местные жители не пьют из стаканов и почти всегда спят не в доме, а под открытым небом. Мы покорно слушали его сетования на то, что, имея телевизоры, спутниковые антенны и стиральные машины, люди умудряются обходиться без мебели и без нормальных полов.

Электричеством здесь пользуются фактически незаконно, внушал нам Хосе Роса, потому что цепляют провода к фонарным столбам на шоссе и тянут их вверх по тропам и через чащи. Его удивляло наше пристрастие к мясу и равнодушие к фруктам и овощам. Дальше – больше. Хосе Роса даже признался, что ему в жизни не было так тошно, как при виде обитавших у школы уродливых жаб. Он не переносил огромных черных муравьев, которые оккупировали его учительский домик, а жару и подавно.

Моя желтокудрая мамочка только кивала, поглощая пиво бутылку за бутылкой. Румяна и тушь стекли с ее лица вместе с потом и размазались по шее. Когда мамина помада окрасила пять бутылочных горлышек, а Хосе Роса сообщил, что даже в такое пекло не может скинуть носки, потому что, в сущности, приспособлен к тому, чтобы ходить в носках, она приуныла.

И тут Хосе Роса спросил:

– Как вы все с этим справляетесь без мужчин? Как?

У моей мамы перехватило дух. Казалось, даже муравьи на земле остановили свой бег. Вопрос Хосе Росы словно бы повис в горячем сыром воздухе. Я могла протянуть руку и потрогать буквы К, и А, и еще одно К.

– Вы хоть изредка включаете телевизор, сеньор Роса? – произнесла мама с той зловещей расстановкой, за которой у нее всегда скрывалась ярость.

Она плюхнула на землю очередную пустую бутылку. Рядом с ней их стало теперь шесть. По некоторым уже сновали туда-сюда большие черные муравьи.

– Вам, мужчинам, слабо нас понять, да? – не унималась мама. – Мексика – земля женщин. Она принадлежит женщинам. Если вы иногда заглядываете в телевизор, то вам небось известно, кто такие женщины-амазонки.

– Женщины с Амазонки? – переспросил Хосе Роса.

Мама рассказала ему о женщинах-воительницах и о происхождении слова «амазонка», которое значит «безгрудая».

У мамы был большой телекругозор. Она так это называла.

– Нет-нет. Я этой истории не знаю, – сказал Хосе Роса.

– Надо смотреть исторические программы, сеньор Учитель. Мы смотрим все исторические программы, ведь так, Ледиди?

Хосе Роса не жаждал обсуждать древних греков, а тем более слушать, как его уличают в невежестве.

– Да, это интересно, но где же все мужчины? – полюбопытствовал он. – Вам известно, где они, собственно, находятся?

– Как же, известно где. Не здесь.

Мама встала и направилась к нашей двухкомнатной халупе. Она шаркала подошвами по земле, с силой вбивая ноги в шлепки, так что пальцы загибались на мысках, как звериные когти.

– Ждите тут, не двигайтесь, – бросила она через плечо, скрываясь в черных недрах нашего раскаленного цементного жилища.

Мы с Хосе Росой впервые остались наедине. Он посмотрел на меня с сочувствием и спросил своим непривычно мягким столичным голосом, всегда ли моя мама так много пьет.

Я знала, что мама, войдя внутрь, рухнет и отрубится, сморенная пивом и жарой. По маминой походке мне ничего не стоило предсказать, что ее светлая кучерявая шевелюра сейчас вмята в подушку на маленькой кушетке в углу и что очнется она только поздно вечером.

– Пойдемте, – сказала я. – Я кое-что вам покажу.

Мы оба поднялись, и мой учитель пошел вслед за мной вокруг маленького дома на задний двор.

– Вот, – сказала я, – смотрите. Это кладбище бутылок.

Хосе Роса остолбенел перед сотнями и сотнями наваленных горой емкостей из коричневого стекла, над которыми роились пчелы.

Между двумя папайями наискосок от пивного могильника была протянута бельевая веревка. Мама прибралась в доме, но забыла снять с веревки белье. Хосе Роса скользнул взглядом по желто-розовому ряду трусов, безвольно обвисших в недвижном воздухе. Среди них были и рваные, и с бурыми промежностями, посекшимися от яростного трения при маминых попытках отстирать менструальную кровь.

– Сколько тебе, собственно, лет? – спросил Хосе Роса, когда мы повернулись и пошли вокруг дома назад.

Он постоянно вставлял в свою речь всякие культурные столичные словечки вроде «собственно», «в сущности» и «надо полагать».

– Пожалуй, я пойду, – сказал Хосе Роса.

Когда мама перебирала, всех всегда сразу тянуло уйти. Я к этому привыкла.

– Да, мама заснула. Давайте я провожу вас до шоссе.

Он обрадовался моему предложению. Я знала, что горожан джунгли пугают, а он, похоже, был из особо пугливых.

– Зачем вы сюда приехали? – спросила я, когда мы спускались по крутому склону к автобусной остановке. Хосе Роса жил в маленькой комнатке над салоном Рут.

Я наблюдала, как он осторожно ставит ноги в черных кожаных штиблетах на шнуровке, стараясь не наступать на больших красных муравьев. Его взгляд то вскидывался от тропинки к кронам деревьев, то метался по сторонам. Едва начинало смеркаться, и дюжины москитов облепили ему шею и руки. Он пытался от них отмахиваться. Джунгли чуяли столичного жителя.

Внизу я сказала ему, что переходить шоссе мне запрещено и что я должна бежать домой.

– Ночью у нас разгуливать нельзя, вы знаете об этом? Вас предупреждали? Ночь принадлежит наркоторговцам, армии и полиции. И еще скорпионам, – сказала я.

Хосе Роса кивнул.

– Что бы ни случилось, из дома ни шагу, даже если будут стрелять или звать на помощь, ясно?

– Спасибо. – Он взял меня за руку и, наклонившись, поцеловал в щеку.

В джунглях никто никого не берет за руку и не целует в щеку. Такой обычай может существовать только в городе или в странах с прохладным климатом. На нашей пышущей жаром земле прикосновение обжигает.

Когда я вернулась домой, мама еще спала. Я не сразу различила на постели ее силуэт. У меня напрочь вылетело из головы, что она обесцветила себе волосы. Светлая копна погребла под собой ее маленькую подушку.

Мама лежала, сложив руки на животе. Приблизившись, я увидела у нее в пальцах какой-то блестящий предмет.

Наутро вид у мамы был убитый. Она не поднимала на меня глаз.

– Когда ушел Хосе Роса? Я что-то не заметила, – буркнула она.

– Да ты задрыхла, мам. Как тебе не стыдно? Он же мой учитель.

Мама заметалась по комнате, дергая себя за вытравленные до желтизны пряди. Трудно было понять, злится она или угрызается.

Наконец она заговорила:

– Просто у меня нутро вывернулось наружу, так вывернулось, что аж кости выперли из мяса и сердце повисло вот здесь, меж грудей, будто оно и не сердце вовсе, а медальон. Мне стало плохо, пришлось лечь. Да, Ледиди, я кожей чувствовала: этот парень видит все мои потроха. Он мог бы ухватить рукой мой глаз и сорвать с лица, как виноградину.

– Зачем тебе пистолет, мам?

Мама остановилась и мгновение молчала.

Какой еще пистолет?

– Мама! Зачем тебе пистолет?

– Есть мужики, которых пристрелить мало, – ответила мама.

Я села рядом с ней и стала поглаживать ей спину. – Мне пора идти в школу, мам, а то я опоздаю.

– Почему, черт возьми, здесь нет бара, полного мужиков, чтоб было где напиваться и целоваться?

– Я ухожу в школу одна. Мне надо спешить, мам. Оставив ее сидеть на полу, я выскочила из дома. Спускаясь по тропинке, я заметила, что вместе со мной к шоссе движется несколькими шеренгами целая армия муравьев. Ящерицы мчались как ошалелые в том же направлении. Птицы, чем-то встревоженные, тоже улетали.

Тем утром всю живность словно смело с горы к черной асфальтовой реке.

Скоро я поняла, в чем дело.

Где-то далеко, еще очень далеко стрекотал вертолет.

Я со всех ног припустила к школе.

Все уже зашли в класс, и маленькая дверь была заперта.

– Впустите меня! – закричала я.

Хосе Роса открыл дверь. Я ворвалась внутрь и бросилась к Марии и Эстефании, которые стояли у окна, глядя на небо.

– Где Паула? – спросила я.

Подружки покачали головами.

Хосе Роса оторопел. Мария объяснила ему, что армия посылает вертолетчиков поливать гербицидом маковые поля.

– Все спешат укрыться. Никогда не угадаешь, где они сбросят эту гадость.

Мы слушали, как вертолет приближается. Вот он наконец протарахтел над нашей крохотной школой и удалился.

– Кто-нибудь чует запах? – спросила Эстефания.

– Я ничего не чую, – ответила Мария. – Не-а.

Хосе Роса достал из кожаного портфеля мелок и подошел к доске. Отчертив четыре колонки, он вписал в них названия предметов: История, География, Математика, Испанский язык.

Мы вытащили из школьных ранцев тетрадки и карандаши и начали списывать с доски то, что написал Хосе Роса.

Запах коснулся моих ноздрей, когда я выводила слово «История». Когда я дошла до «Испанского языка», у меня уже не оставалось сомнений, что несет гербицидом.

Нам, девчонкам, это было ясно. Хосе Росе – нет.

Еще нас беспокоило отсутствие Паулы.

Мы ощущали, как вонючая отрава заползает под дверь класса.

Мария скорчила рожицу и уже приготовилась сказать, что надо бы нам всем выйти на улицу, как вдруг дверь распахнулась и появилась рыдающая Паула.

Она была с ног до головы облита ядом.

Паула рыдала, крепко зажмурившись и не разжимая губ.

Мы все знали: если гербицид попадет в рот, можно умереть.

Удирая от вертолета, Паула потеряла шлепки и ранец. С ее платья и волос капала жгучая жидкость. Она боялась даже приоткрыть глаза. От гербицида можно еще и ослепнуть. Он выжигает все.

Первой с места вскочила Мария.

Чтобы не прикасаться к Пауле, Мария подтолкнула ее тетрадкой к маленькой туалетной комнате в глубине класса.

Мы с Эстефанией бросились за ними. В туалете Паула сорвала с себя платье. Мы попытались умыть ее под краном, но струйка была тонюсенькая, и кто-то догадался черпать воду из бачка унитаза. Особенно мы старались промыть ей глаза и губы.

Мне щипало язык. Участки кожи, соприкоснувшиеся с отравой, горели огнем, способным превращать сияющие маки в кусочки смолы размером с изюмину.

Хосе Роса наблюдал за нами молча. Он заглядывал в дверь, подняв к лицу руку и уткнувшись носом в белый хлопковый рукав.

Мы смыли едкую гадость, но было очевидно, что она уже частично проникла внутрь. Паула стояла голая, безмолвная и дрожащая посреди маленькой туалетной комнаты.

Это Эстефания придумала завернуть ее в ветхую занавеску, висевшую в классе.

Мы проводили Паулу через заросли вниз к шоссе и снова вверх к ее дому. Она наотрез отказалась взять у кого-нибудь из нас пластиковые шлепки и ковыляла босиком. Ей не хотелось, чтобы мы обожгли ноги, если в траве по дороге к дому вдруг окажется гербицид.

Мы передали Паулу ее маме. Та только руками всплеснула:

– Час от часу не легче!

Мы понимали, что тело Паулы не сосуд, из которого можно вычистить отраву ершиком.

Свою маму я нашла за домом. Она сидела на земле и созерцала пивное кладбище. Вздыбившиеся волосы окружали ее голову желтым нимбом. Бутылки из коричневого стекла и серебристые банки блестели и переливались под утренним солнцем.

Я присела рядом с ней.

Мама посмотрела сначала на меня, потом на солнце и произнесла:

– Что ты так рано, а?

Меня еще била дрожь.

– Господи, Ледиди, – встревожилась мама. – Что такое стряслось?

Она наклонилась ко мне и обняла. Я рассказала ей все, как было.

– Дочка, детка моя, это предзнаменование, точно. Нас пометили. Теперь жди беды.

Она оказалась права. Позже, когда Паулу похитили, я в этом уверилась. Пауле суждено было стать первой.

Той ночью у меня, Эстефании, Марии и Паулы впервые пошли месячные. Моя мама говорила, это из-за полнолуния. Мама Эстефании говорила, это из-за яда: мол, он расшевелил в нас что-то дурное.

Но мы-то знали, что произошло на самом деле. Хосе Роса увидел нагую Паулу.

Он увидел ее смуглую кожу, и груди с мягкими гранатовыми сосками в широких коричневых ореолах, и черный пушок в низу живота. Он увидел ее свежую девичью красоту. В тот миг мы вчетвером превратились в одну женщину, как будто Хосе Роса раздел взглядом нас всех.