Текст книги "Барин и крестьянин в России IX–XIX веков. Влияние исторических событий на земельные отношения во времена Киевской Руси, в монгольский период и последние 150 лет крепостного права"

Глава 7
Крестьяне, холопы и батраки

В эпоху татаро-монгольского владычества для обозначения крестьянства использовался ряд названий, таких как «сироты», «люди», редко старое киевское – «смерды». Но в XIV в. эти и другие термины стали вытесняться словом «крестьяне». Первоначальным значением этого слова было «христианин», превратившееся в «крестьянин». Оно применялось с XII в. еще до татарской эпохи, чтобы отличать русских от нехристи – ан, с которыми они контактировали. С течением времени это слово стали использовать только для сельского населения, и в конечном счете оно превратилось в nomen generate русского крестьянства.

Как бы его ни называли, крестьянин с киевской эпохи и до XV в. имел право приходить и уходить по своей воле, пока он не был закрепощен. Он мог выбирать, где ему жить, и переходить из одного места в другое, когда хотел. Он не был привязан ни к общине, членом которой мог состоять, ни к помещику, на чей земле жил, ни к правителю, в чьем княжестве поселился. Более того, социальная принадлежность тех столетий была довольно изменчивой, так что он мог оставаться крестьянином только до тех пор, пока продолжал заниматься земледелием и сельским хозяйством, и мог перестать им быть, если решался отказаться от сельской жизни. Понятие формального крестьянского сословия, в котором человек родился и к которому он сохранял пожизненную принадлежность независимо от места жительства и рода занятий, было еще неизвестно.

Но с XIII в. в отношении свободы крестьянского перехода сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, на переход постепенно накладывались ограничения, а с другой стороны, право на него по-прежнему сохранялось и поддерживалось. Объяснение подобного противоречия заключается в столкновении интересов князей и землевладельцев того времени и, в конечном счете, обуславливается малочисленностью населения. Крестьяне приносили львиную долю фискальных доходов князя; они составляли важную часть его военной силы; а их платежи натурой, деньгами и трудовыми повинностями служили главным источником сеньорального дохода. Они были слишком важны для мощи и экономического благополучия правящего класса, чтобы позволить им уйти, когда они захотят. Так, по крайней мере, уже с середины XIII в. правители стали заключать договора между собой относительно того, чтобы не переманивать крестьян из одного княжества в другое и не позволять это делать своим подданным. Такие соглашения не были направлены против крестьянина и не имели целью лишить его права свободного выхода. Они не мешали ему переходить из одного княжества в другое по собственному желанию. Скорее, это были указы правителей, обещавших не переманивать крестьян с чужих земель предложением более выгодных условий по земельным наделам или субсидиям, ни брать их силой, ни предоставлять убежище крестьянам, бежавшим от договорных отношений или скрывавшихся от правосудия. Тем не менее эти указы представляли собой попытки со стороны правителей ограничить возможности крестьянина улучшить свое положение за счет перехода в другое место. В этом свете их можно рассматривать как ограничение свободы незакрепощенного сельского населения.

Однако на практике такие попытки были безуспешными. Необходимость их повторения в княжеских договорах на протяжении двух столетий сама по себе свидетельствует о том, что крестьяне продолжали переходить из одного княжества в другое. Вряд ли могло быть иначе, ввиду малочисленности населения, наличия множества независимых княжеств и господствовавшей между ними атмосферы соперничества, а также общего для всех их стремления увеличить свое население ради получения податей, товаров и услуг, необходимых для существования правящего класса. Представляется весьма вероятным, что соперники не особо стремились выполнять эти соглашения, но, даже если бы они отражали искренние намерения договаривающихся сторон, реалии современной политической и экономической жизни свели бы их на нет.

И в тот же самый период, когда заключались эти соглашения, предписывающие не переманивать чужих крестьян, правители не противились праву крестьян на свободу выхода. По крайней мере три из сохранившихся до нашего времени договора между князьями включали положение, которое позволяло крестьянам свободно перемещаться между их владениями. Но самым убедительным свидетельством княжеского покровительства в отношении права крестьянского перехода служили грамоты об иммунитетах, пожалованные князьями мирским и церковным магнатам. Эти льготы, позволявшие землевладельцам предлагать налоговые льготы потенциальным поселенцам, дабы выманить их из своих старых домов, не только предполагали, что крестьянин может уйти по своему желанию, но и побуждали его использовать это право.

В то же время князья стремились защитить свои интересы. Так что даже когда они поощряли старания землевладельцев в отношении заселения своих владений, жалуя им иммунитетные грамоты, они иногда пытались ограничить места, из которых те могли привлечь новых арендаторов. Особенно они были озабочены тем, чтобы предупредить отток крестьян из черных земель, дабы избежать потери фискальных доходов. Поскольку князья напрямую зависели от сеньорального сословия, они не могли налагать общих запретов. Вместо этого им пришлось прибегнуть к окольным методам. Одним из используемых ими способов служило включение определенных ограничений в некоторые из дарованных ими грамот. Эти ограничения варьировались от конкретных запретов до их ослабления. В грамоте, которую великий князь Московский Иван I пожаловал монастырю Святого Георгия около 1338–1340 гг., он прямо заявил, что монахи «не берут себе податных крестьян Волока. А также крестьян из великокняжеских земель». В ряде других грамот вводилось менее строгое ограничение, позволявшее стипендиату предоставлять налоговые льготы только крестьянам, прибывшим из других княжеств, но не запрещалось принимать местных крестьян в качестве новых поселенцев. Некоторые княжеские грамоты позволяли их получателям предоставлять льготы крестьянам, проживавшим в пределах княжества. Срок освобождения от государственных повинностей, который эти землевладельцы могли предоставить потенциальным арендаторам, был, однако, короче, чем тот, который они могли позволить крестьянам из других княжеств. Так, грамота, дарованная рязанским князем в середине XV в., уполномочивала получателя предоставить рязанским крестьянам освобождение от податей на два года, а прибывшим из-за пределов княжества – на три года. В грамоте, пожалованной московским князем Василием I в 1423 г., ее получателю разрешалось предоставить освобождение от податей на три года московским крестьянам и на десять лет крестьянам, пришедшим из других владений. В другой грамоте, дарованной Василием митрополиту Фотию в 1425 г., сроки льгот для московских и немосковских крестьян составляли соответственно пять и пятнадцать лет.

Но в большинстве сохранившихся грамот не делалось различия между крестьянином, проживавшим в княжестве дарителя, и крестьянами, прибывшими из других княжеств. Обладатели грамот могли предлагать одинаковые льготы всем потенциальным поселенцам, независимо от места их происхождения. Из-за относительно небольшого количества грамот, сохранившихся до наших дней (большинство из них принадлежит религиозным учреждениям, поскольку церковные документы сохранялись более тщательно, чем частные архивы), невозможно категорически утверждать, что это был обычный вид иммунитетов. Однако ввиду зависимости правителей от своей знати и экономических потребностей сословия помещиков кажется вероятным, что князья редко препятствовали усилиям землевладельцев по привлечению арендаторов.

Когда в грамоты стали включать ограничения, они налагались в первую очередь на землевладельца, а не на крестьянина. Однако, как и договоры между князьями, и, возможно, даже с большим успехом, они ограничивали свободу перехода крестьянина, сокращая ему возможности выбора нового места жительства.

Тем не менее ограничения, которые непосредственно касались права свободного крестьянина приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, уже существовали в эту эпоху. Самое распространенное ограничение заключалось в запрете покидать своего хозяина, кроме как в определенное время в течение года, и то только после того, как крестьянин заранее уведомил барина о своем намерении. Предположительно время выхода устанавливалось по обоюдному согласию, когда крестьянин заключал договор об аренде с барином, или, возможно, это был общепринятый и традиционный договор. Так или иначе, в течение XV в. такая практика превратилась в правовую норму. Самая ранняя известная законодательная попытка установить единообразие во времени выхода содержалась в Псковской грамоте (1396 и 1467). В одном из ее параграфов начало Филиппова поста (14 ноября) устанавливалось как время расторжения договоров аренды. В середине XV в. Ферапонтов монастырь пожаловался князю Михаилу Андреевичу Белозерскому на то, что крестьяне, бывшие у него в долгу, переманиваются другими землевладельцами в период, неудобный для монастыря, и что после выхода этим крестьянам дается двухлетний срок, дабы вернуть долги без процентов. Князь приказал, чтобы крестьянам дозволялось покинуть земли Ферапонтова монастыря только за две недели до и через неделю после Юрьева дня (25 ноября, в праздник Святого Георгия), но при условии, что они рассчитаются со всеми долгами до своего ухода. В другой грамоте князь Михаил издал общий указ, устанавливающий этот период единственным законным временем для выхода крестьян. Примерно в то же время московский князь Василий II наделил настоятеля Кирилловского монастыря полномочиями препятствовать выходу крестьян с земель этого монастыря в любое другое время, кроме Юрьева дня и через неделю после него. В 1460-х и 1470-х гг. князья Андрей Васильевич Белозерский и московский князь Иван III в своих грамотах монастырям ссылались на Юрьев день как на время крестьянского выхода.

Две другие дошедшие до нас грамоты XV в. налагали запрет на выход крестьян в любое время. Эти грамоты были выданы Свято-Троицкому монастырю московским князем Василием II между 1455 и 1462 гг. Одна из этих грамот предоставляла монахам право вернуть крестьян, ушедших с монастырских земель в район Углича – в имения, принадлежавшие самому Василию II или его боярам, а также давала распоряжение, чтобы никто из крестьян, проживавших в углицких владениях монастыря на момент выхода грамоты, не мог уйти. Другой запрет касался выхода старожильцев, проживавших на собственности Свято-Троицкого монастыря в Бежецкой пятине. Эти два документа были уникальными для своего времени из-за полного запрета крестьянского выхода. По предположению одного историка, это могло объясняться определенными политическими амбициями Василия II. Тогда он только что установил свою власть над Бежецком и Угличем после длительной междоусобной войны. Чтобы укрепить власть над этими областями, он стремился заручиться поддержкой богатого и влиятельного Троицкого монастыря[12]12
  С Троицким монастырем связано одно из самых драматичных событий междоусобных войн в Московской Руси. В 1442 г. в монастыре у гроба Сергия состоялось примирение Василия II с двоюродным братом Дмитрием Шемякой, которым закончились долгие годы междоусобицы. Однако спустя два года Дмитрий нарушил данную клятву; люди Шемяки схватили Василия, молившегося у гроба Сергия, и отправили под конвоем в Москву, где спустя два дня Василий был ослеплен и сослан в Углич. Духовенство Троицкого монастыря осудило действия Дмитрия Шемяки (первой в церковном осуждении Шемяки стоит подпись троицкого игумена Мартиниана), а освобожденный из заточения Василий II в 1450–1462 гг. дал монастырю ряд жалованных грамот.


[Закрыть], которому он предоставил полный контроль над переходом своих крестьян-арендаторов в этих местах.

Заключительный этап в установлении фиксированного периода как единственно законного времени, когда все крестьяне в любом месте могли отказаться от своих наделов, пришелся на конец века. Но затем Московское княжество установило свое главенство над всеми прочими князьями и над городами-государствами и могло издавать законы для всего государства. В Судебнике Ивана III, вышедшем в 1497 г., подтверждается право свободного крестьянина предупредить о своем уходе и покинуть арендодателя при условии выполнения всех взятых перед ним обязательств. Но по закону крестьянин мог выйти только за неделю до и после Юрьева дня осенью. Кроме того, чтобы получить дозволение на выход, он должен был заплатить помещику «пожилое» (плату за выход) в качестве компенсации за свой уход и оставление дворовых построек пустыми. Размер пожилого зависел от продолжительности пребывания на дворе, а также его нахождения – «в лесах» или «в полях». «В лесу» не обязательно означало на самом деле в лесу, но, как и «лес» и «бокаж» в средневековой Англии и Франции, эти термины означали, что лес находился где-то поблизости. «В полях», как champion в Англии и champaign во Франции, означало открытую или относительно безлесную местность.

«Дворы пожилые платят в полех за двор рубль, а в лесех полтина». Далее мы находим уточнение, касающееся крестьян, недолго проживших в волости: «А которой христианин поживет за ним год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора, а два года поживет, да пойдет прочь, и он полдвора платит, а три годы поживет, а пойдет прочь, а он платит три четверти двора, а четыре годы поживет и он весь двор платит»[13]13
  Шапиро А.Л. О «Пожилом» Судебников 1497 и 1550 гг.


[Закрыть].

Плата пожилого, вероятно, служила серьезным препятствием для выхода крестьян. По тем временам она представляла собой значительную сумму денег. Ценовые данные из Новгорода на начало XVI в. показывают, что на рубль можно было получить 50 четвертей овса, 33 четверти ячменя, 25 четвертей ржи и 20 четвертей пшеницы. Данные об урожайности в конце XVI в. свидетельствуют о том, что среднее крестьянское хозяйство в Новгородской области давало всего от 10 до 15 четвертей ржи и от 14 до 21 четверти овса, и еще больше подчеркивают непомерный размер платы пожилого.

Многочисленные упоминания, как прямые, так и косвенные, в скудных источниках эпохи монголо-татарского ига о переходе крестьян из княжества в княжество и из имения в имение породили широко распространенную теорию о том, что народы северо-востока вели едва ли не кочевой образ жизни в эту эпоху. Подобная интерпретация обычно связывается с Ключевским, хотя и другие историки до него высказывали ту же самую точку зрения. Ключевский описывал великорусского крестьянина XIII–XV вв. как человека, который жил на одном месте не более нескольких лет, а затем уходил, когда земля на его делянке истощалась. Он полагал, что такая постоянная миграция являлась «главным фундаментальным фактором», с которым «все другие факторы были более или менее связаны между собой» не только в истории этой эпохи, но и всей русской истории. Имеющиеся данные, однако, указывают на то, что его выводы преувеличивают мобильность населения. Некоторые историки обратили внимание на многочисленные упоминания в источниках о старожильцах, которые приобрели этот статус благодаря длительному проживанию в одном и том же месте. Этих крестьян иногда идентифицировали как лиц, проживших десятки лет в одном хозяйстве и чьи отцы жили в нем до них. Также отмечались физические трудности, которые были бы связаны с частым восстановлением приусадебных участков людьми, основными занятиями которых служила обработка почвы.

Личный интерес, а не привычка к кочеванию, кажется, лучше всего объясняет, почему некоторые люди действительно переселялись. Многие из переселенцев, видимо, были крестьянами, пострадавшими от какой-нибудь катастрофы, такой как неурожай, или татарский набег, или междоусобица. Эти люди были готовы ухватиться за возможность, которую предоставляло им право свободного выхода, и за льготы, предлагаемые арендодателями своим новым поселенцам, дабы начать новую жизнь в другом месте. Те крестьяне, которые находились в лучшем положении, несомненно, тоже меняли свое место жительства, но и здесь льготы, предлагаемые собственниками новым поселенцам, играли решающую роль в их намерении покинуть свои старые жилища.

Однако не все сельское население было свободными людьми с правом перехода по своему выбору. Так же как в киевскую эпоху были люди, связанные узами холопства или долговой кабалы.

Правовой статус холопа несколько улучшился по сравнению с тем, что было в XI и XII вв. По-видимому, владельцам холопов больше не разрешалось совершать преднамеренное убийство своих холопов и оставаться безнаказанным, а холопы могли инициировать судебные иски и давать свидетельские показания. Источники холопов остались такими же, как и в киевские века. Однако количество военнопленных должно было стать менее значительным, поскольку договоры между правителями почти всегда содержали положения о бесплатном обмене пленными и заложниками. Добровольное холопство, с другой стороны, вполне могло увеличиться, поскольку злые беды и неуверенность в завтрашнем дне, охватившие страну в те времена, должны были убедить многих людей в том, что лучший способ обрести безопасность – продать себя или отдаться в холопство боярину или князю. В Судебнике 1497 г. повторяются перечисленные в Расширенной редакции Русской Правды три способа, с помощью которых человек мог перейти в холопство добровольно (продать себя, жениться на холопке или принять должность тиуна).

Церковь продолжала вести политику гуманного обращения с холопами и особенно преуспела в поощрении освобождения по завещанию. К XIV–XV вв. этот обычай, по-видимому, прочно утвердился. Князья Московские начиная с Симеона I (1341–1352) и правители других княжеств освобождали в завещаниях многих своих холопов, так поступали и другие их владельцы. Однако в целом магнаты (не князья) освобождали своих холопов при определенных условиях; например, холопы должны были оставаться на службе у наследников завещателя в течение определенного срока, прежде чем они будут освобождены, либо должны были заплатить наследникам некую денежную сумму, либо освобождались только в случае смерти владельца, не оставившего живых наследников.

Для многих холопов освобождение могло обернуться малоценным подарком. За исключением относительно редких случаев, холопам предоставлялась свобода – и ничего более. Немногие счастливчики смогли зарабатывать на жизнь ремеслом, которому они научились, будучи холопами. Одних принимали в члены свободных крестьянских общин, другие отдавались на милость церкви. Но многие, понимая, что одной свободы недостаточно, чтобы прокормить себя и свои семьи, продали себя обратно в холопство. Фрейгерр фон Герберштейн, посетивший Московию в первой половине XVI в., был озадачен этим явлением. «Этот народ больше предпочитает холопство, а не свободу, ибо лица, находящиеся на смертном одре, очень часто отпускают на волю некоторых из своих холопов, но те тут же продают себя за деньги другим семьям», – писал он. Такая практика помогает объяснить, почему холопы оставались столь многочисленными в России XVI в. (если частые упоминания о них в источниках того периода могут служить показателем их обилия), несмотря на широко распространенный обычай освобождения от холопства в завещании.

Экономические функции холопов в XII–XV вв., в отличие от их в значительной степени неизменного правового статуса, сильно изменились по сравнению с предшествующим периодом. С уменьшением прямого сеньориального производства после развала киевской экономики исчезла потребность в большом количестве холопской рабочей силы. Холопы по-прежнему использовались для обслуживания имений и удовлетворения домашних нужд, они продолжали быть ремесленниками, домашними и административными служащими. Но свободные наемные работники и закупы, по-видимому, использовались по крайней мере так же, а возможно, и в большем объеме, чем холопы, особенно в крупных церковных поместьях. Вместо того чтобы использовать всех своих холопов в качестве работников, владелец начал селить некоторых из них на земле, давая им наделы для обработки земли в обмен на оплату деньгами, натурой и трудовыми повинностями. Короче говоря, эти холопы стали исполнять экономическую роль свободных крестьян-арендаторов. Особенно это касалось монастырских земель, где к XV в. использование холопского труда полностью прекратилось. Монастырские крепостные, в том числе и новые холопы, приобретенные монахами, расселились по земельным наделам и со временем слились с прочими крестьянами-арендаторами.

Владельцы холопов могли освобождать своих холопов, когда наделяли их земельными участками. С другой стороны, индивидуальный помещик ничего не выигрывал (возможно, лишь удовлетворение от «доброго дела») и многое терял в результате освобождения. Пока эти люди были холопами, они оставались частью его личного состояния, и он мог продать, заложить или передать их в качестве приданого.

После окончания киевского периода изгои больше не фигурируют в летописях. По-видимому, в изменившихся условиях жизни, сложившихся на северо-востоке, опасность стать деклассированным элементом лишь усилилась. Торговля настолько сократилась, что купеческий класс перестал быть важной категорией. Князья следовали вертикальному порядку престолонаследия (престол передавался от отца к старшему сыну), а постоянное деление вотчин обеспечивало княжества всем членам правящих родов, так что безземельных князей больше не появлялось. Духовенство, по-видимому, стало более тщательно воспитывать своих сыновей. И только отпущенный на волю холоп все еще рисковал остаться без общественной роли.

Само слово «изгой» тоже исчезло, но институт долговой кабалы продолжал существовать в новых центрах русской жизни. Теперь заключившее договор лицо, занявшее при поселении деньги у землевладельца, было известно как серебряник. Самое раннее известное использование этого термина было найдено в княжеском завещании 1253 г. В этом и более поздних завещаниях XIV и особенно XV в. завещатели, изъявляя свою волю, часто включали серебро (деньги) в деревни, имея в виду долги, причитающиеся им от крестьян. Однако по условиям займов не все из этих должников обязывались работать на своего кредитора. Некоторые брали их с условием, что они должны будут погасить займы наличными.

До второй половины XV в. задолженность, вероятно, не являлась препятствием для свободы перехода крестьян-должников, как это было в киевскую эпоху. Псковская грамота свидетельствует, что, если должник уходил, не выплатив долга, арендодатель-кредитор мог обратиться в суд с требованием о взыскании, но не имел права ни принуждать должника оставаться на своей земле, ни возвращать его, если тот уже покинул его владение. Жалобы Ферапонтова монастыря в середине XV в. князю Михаилу Андреевичу Белозерскому на крестьян, покинувших монастырские земли, не уплатив долга монахам, упоминались в этой главе ранее. Как уже отмечалось, свободный выход должника стал ограничиваться княжескими грамотами, запрещавшими выход серебряникам кроме как в период за неделю до и неделю после Юрьева дня, и то только в том случае, если они уплатили долги своим кредиторам.

Во второй половине XV в. и особенно в XVI в. крестьянские займы резко возросли. Причины роста задолженности, а также его последствий имели решающее значение для окончательного закрепощения массы сельского населения России. Эти события явились следствием экономических и политических изменений, происходивших в следующую эпоху русской истории. К этой новой эпохе мы теперь и обратимся.