Текст книги "Шесть дней Кондора. Тень Кондора. Последние дни Кондора (сборник)"

Джеймс Грейди
Шесть дней Кондора
Тень Кондора
Последние дни Кондора

James Grady

SIX DAYS OF THE CONDOR

SHADOW OF THE CONDOR

LAST DAYS OF THE CONDOR

Печатается с разрешения автора и литературных агентств InkWell Management LLC и Synopsis.

Серия «Классика детектива»

© James Grady, 1974, 1975, 2015

© Перевод. Н. К. Кудряшев, 2014

© Перевод. А. А. Загорский, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2016

* * *

Шесть дней Кондора

Посвящается уйме всякого народа, включая мою родню,

Ширли, которая мне помогала,

и Рику, которому пришлось страдать все это время

Предисловие

События, описанные в этой повести, целиком выдуманы, по крайней мере насколько известно автору. Другое дело, такое вполне могло бы и произойти, посколько структура и тактика разведывательного сообщества срисованы с натуры. Отдел ЦРУ, в котором работал Малькольм, и группа 54/12 существуют на самом деле, хотя, возможно, и называются по-другому.

В поисках фактов при работе над этой историей автор обращался к следующим источникам:

Джек Андерсон, «Вашингтонская карусель» (издания разных лет); Альфред В. Маккой, «Политика героина в Юго-Восточной Азии» (1972); Эндрю Талли, «ЦРУ, взгляд изнутри» (1962); Дэвид Уайз и Томас Б. Росс, «Невидимое правительство» (1964) и «Шпионский истеблишмент» (1967).

Признание

В 1975 году руководители КГБ в Советском Союзе посмотрели новый фильм Роберта Редфорда под названием «Три дня Кондора». Этот фильм, продюсером которого выступил Дино Ди Лаурентис, режиссером – Сидни Поллак, в котором помимо самого Редфорда играли ослепительная Фэй Данауэй, оскароносный Клифф Робертсон, международный кумир Макс фон Сюдов и трогательная Тина Чен, а сценарий написали Лоренцо Семпл-мл. и Дэвид Рейфил, представлял собой интерпретацию короткой повести, с которой дебютировал никому не известный двадцатичетырехлетний тип из Монтаны. В кино эта книжица превратилась в заводной шедевр, напичканный политическими интригами, подозрительностью и проницательностью сыгранного Редфордом персонажа – кабинетного аналитика, который, вернувшись с ленча на работу, обнаружил всех своих сослуживцев убитыми.

Как и все сотрудники маленького аналитического подразделения ЦРУ, герой Редфорда так же имел кодовую кличку – Кондор.

Как объяснял похищенной им героине Фэй Данауэй сам Кондор – Редфорд, «…послушайте, я работаю на ЦРУ. Я не шпион. Я просто читаю книги. Мы читали все, что печаталось в мире, и мы… ну, мы выискивали всякие там хитроумные пакости и забивали их в компьютер, а тот сравнивал их с настоящими штуками, которые проворачивали или задумывали в ЦРУ. Я искал прорывы, разные новые идеи. Мы читали приключения и боевики, книги и журналы… Я… нет, правда, разве такое можно выдумать?».

В статье, опубликованной в 2008 году пулитцеровским лауреатом Питом Эрли – с санкции ФБР и ЦРУ, кстати, – утверждается, что фильм совершенно потряс руководство КГБ и убедил их в том, что они безнадежно отстали от своих американских соперников по части того, чем занимался в фильме Кондор – Редфорд.

Как следствие – если верить, конечно, статье бывшего репортера «Вашингтон пост» Эрли, озаглавленной «Товарищ Дж.: неопубликованные тайны главного русского шпиона в Америке по окончании холодной войны», – КГБ создал свой собственный сверхсекретный отдел, занимающийся тем же, чем занимался Кондор – Редфорд в фильме.

Как это имело место в книге и кино, КГБ разместил свой новый тайный отдел в тихом квартале на окраине Москвы, на Флотской улице (в кино их американский аналог размещался в Нью-Йорке, в повести – в Вашингтоне, федеральный округ Колумбия). Советские шпионы придумали этому заведению подобающую «крышу» и даже – совсем как в фильме – повесили у входа полированную бронзовую табличку, согласно которой там размещалось управление «Всесоюзного научно-исследовательского института системного анализа». Вообще-то вместо этой бессмыслицы полагалось бы честно написать, что здесь сидит НИИ проблем разведки Первого управления Комитета государственной безопасности, сокращенно НИИПР.

Правда, и в кино, и в книжке секретный отдел, в котором работал Кондор, представлял собой крошечную контору, число сотрудников которой не превышало десятка.

Во вдохновленном примером Кондора НИИПР работало около двух тысяч советских граждан. И все они занимались работой, «изобретенной» двадцатичетырехлетним писателем-самоучкой из Монтаны.

То есть мной.

А теперь представьте себе снежный январский вечер 2008 года в пригороде Вашингтона. Примерно десять вечера. Мой пес Джек и почти шестидесятилетний я спускались с горки в направлении моего не слишком престижного дома, когда я услышал, как меня зовет жена, Бонни Гольдштейн.

– Тебе звонят!

Звонил, как выяснилось, Джефф Штейн, мой старый друг, работавший раньше в военной разведке, – самый настоящий шпион и при этом всеми признанный журналист-международник, специализирующийся на всякого рода шпионской тематике в ежеквартальном издании Конгресса. Джефф только что достал сигнальный экземпляр книги Эрли, так что ему не терпелось узнать у создателя Кондора, что тот думает о своем герое и КГБ.

Я едва удержался на ногах.

Когда интервью наконец закончилось, в моей голове крутилась единственная строчка из песни «Грейтфул Дэд»: «Ах, что за странный, долгий вышел путь».

Теперь же благодаря Отто Пенцлеру и его издательству я могу поделиться с вами и этим путешествием, и повестью, которая послужила для него поводом.

Можете считать это моим чистосердечным признанием.

В посвященном «Кондору» эссе Марка Терри, вошедшем в сборник «100 триллеров, которые необходимо прочесть», приводятся слова корифея жанра Джона Ле Карре: «Если вы написали книгу, в силу каких-либо причин сделавшуюся культовой, считайте это знаком свыше».

Поэтому можете звать меня мистером Знак Свыше, а раз так, давайте-ка прогуляемся назад по этому долгому, странному пути – к самому его началу. В Вашингтон, федеральный округ Колумбия, в обжигающе холодный январь 1971 года.

Я тогда только-только окончил Университет штата Монтана и, получив грант от «Сирс-корпорейшн», проходил стажировку в пуле журналистов Конгресса. Нас, двадцать бойцов поколения Вудстока, набрали по провинциальным колледжам и университетам и собрали в столице. Днем мы копались в материалах Конгресса, а вечерами нас наставляли акулы пера, маститые журналисты, пишущие в жанре расследований. Я жил на улице А, в шести кварталах от белого, как айсберг, купола Капитолия, который казался мне даже больше, чем в студенческие годы. Со мной на этаже жил тип, которого я видел довольно редко. Ванная была одна на двоих. По ночам я слышал сквозь тонкую перегородку, как он чихает и кашляет. Я мылся под душем, стоя на цыпочках и стараясь не притрагиваться ни к чему из того, чего мог касаться он.

Каждый будний день я приглаживал свои не по моде коротко стриженные волосы, надевал единственный, пусть и новый костюм, какой-нибудь из трех галстуков попугайской расцветки, втискивался в светло-коричневое пальто с квадратными плечами и отправлялся пешком на свою замечательную работу в аппарате вздорного, хотя и довольно-таки мозговитого Ли Меткалфа, сенатора-популиста от Монтаны. Руководство практикой почему-то решило, что мы с ним подходим друг другу; при всем этом я единственный из всех стажеров работал с представителем своего родного штата.

И каждое утро по дороге на работу я проходил мимо белого оштукатуренного дома неподалеку от угла улиц А и Четвертой. Узенький палисадничек отделялся от тротуара невысокой чугунной решеткой. Окна прятались в глубокой тени. Бронзовая табличка на массивной двери гласила, что здание принадлежит какой-то, наверняка почтенной, Американской исторической ассоциации.

И я ни разу не видел, чтобы в дом кто-то входил или выходил из него.

Воображение порождает альтернативные реальности.

А само воображение по большей части порождается вопросом: «А что, если?..»

Таких вопросов при наблюдении за этим домом у меня возникало два:

Что, если тут работает ЦРУ?

Что, если я вернусь на работу с ленча, а в офисе всех убили?

Нормальные вопросы… такие могли бы прийти в голову каждому, так ведь?

Тем более учитывая время, в которое все это происходило.

Миром правила холодная война. На каждом американском углу мерещились призраки Джона Фитцджеральда Кеннеди, Роберта Ф. Кеннеди, Мартина Лютера Кинга и Ли Харви Освальда. Атомные арсеналы судного дня имени доктора Стрейнджлава терпеливо дожидались неизбежного момента, когда кто-нибудь нажмет кнопку. За «железным занавесом» раскинулся архипелагом ГУЛАГ Советский Союз, а за «бамбуковым занавесом» свился в невидимые кольца дракон коммунистического Китая. ФБР Дж. Эдгара Гувера знал все обо всех… и мог запросто этим воспользоваться. Возможно, Гитлер и не укрывался где-нибудь в Парагвае, но целые коммуны бывших нацистов, сбежавших по окончании войны, обретались в тех краях, ворочая при этом счетами в швейцарских банках. По миру разгуливали израильские агенты-мстители; если они сцапали Эйхмана, то и до других могли добраться. В Южной Африке свирепствовал апартеид. Американские наркодилеры еще не поставили свой бизнес на широкую ногу, но у американской мафии уже имелись французские связные, поставлявшие героин. Террористов еще называли революционерами вне зависимости от того, носили они балахоны Ку-клус-клана, береты «Черных пантер», куфии ООП или длинные волосы с цацочками «детей цветов». Там и здесь нарушали общественный покой секты вроде «Семьи Мэнсона». Их присутствие ощущалось, хотя их голоса звучали не громче шепота. Нечто невидимое, но необходимое для защиты нашей планеты, называвшееся «озоновый слой», подвергалось опасности из-за дезодорантов, которыми мы брызгали себе подмышки. И хотя никакой Супермен, сражавшийся за правду, справедливость и американский образ жизни, об этом даже не догадывался, мордовороты Ричарда Никсона, нарядившись водопроводчиками, уже реализовывали свою «грязную стратегию». А в джунглях Вьетнама вот уже двенадцатый год продолжало гибнуть мое поколение американцев.

Не страдать паранойей мог только настоящий псих.

И у тебя не было ни малейшей возможности предугадать, где нанесут удар, кому, а главное – за что.

Надо сказать, мои фантазии насчет секретной конторы ЦРУ на Капитолийском холме имели некоторое основание. В те времена на Пенсильвания-авеню, всего в трех кварталах от Капитолия и Палаты представителей, притулилось между ресторанами, барами и книжными магазинами ничем не примечательное здание из серого бетона с почти всегда опущенной створкой въезда для автомобилей и вечно запертой наглухо без таблички входной дверью. Работавшие на Холме не делали особой тайны из того, что дом принадлежит ФБР. И если у вас хватило бы полномочий сделать запрос ведомству Дж. Эдгара Гувера, вам бы ответили, что в нем размещается один из их центров перевода. Многим из нас оставалось только гадать, чем же они там занимаются на самом деле.

На расстоянии пистолетного выстрела от этой тайной фэбээровской крепости размещался парадный, весь в витринах и постерах головной офис «Ложи Либерти» – политической секты, слишком одиозной и экстремистской, чтобы назвать ее просто «правой». Спустя всего несколько лет она прославилась тем, что беззастенчиво рекламировала и рассылала по почте несертифицированное лекарство под названием «латрил», способное, по словам его разработчиков, исцелять рак, ради него великий актер Стив Маккуин переехал в Мехико, но от рака оно его так и не вылечило.

Таким – спустя всего два года после массовых беспорядков, вызванных убийством Мартина Лютера Кинга, – предстал передо мной Капитолийский холм, район, где родился вопрос «что, если?» и Кондор.

Последним из руководителей моей стажировки стал Лес Уиттен, писатель, переводчик французской поэзии и партнер Джека Андерсона, чьи колонки журналистских расследований на первых полосах тысяч газетных номеров ложились на крыльцо двум десяткам миллионов читателей-американцев от океана до океана. Чего эти читатели не знали, так это того, что и Джек, и Лес находились (незаконно, разумеется) под пристальным вниманием ЦРУ. Лес носил почетное звание разгребателя всяческой грязи. Ни он, ни я не подозревали, что через три года, уже после выхода «Кондора», мы станем коллегами, работая на колонку Андерсона. Тогда, в семьдесят первом, я был всего лишь студентом, собиравшимся возвращаться домой после трех волшебных месяцев стажировки при Сенате. Как-то раз я задержался после занятий и уговорил Леса поделиться со мной своей «крутой историей» про ЦРУ, про которую он вскользь упомянул на лекции и которая должна была попасть в газеты неделей позже, когда я должен был уже вернуться домой, в Шелби, штат Монтана, где не выходило ни одной ежедневной газеты, так что новостей приходилось ждать неделю.

Аллен Гинзберг – поэт-битник. В 1971 году, когда Америка еще катилась к ужасающей наркомании, масштабов которой мы не могли себе даже вообразить, он уже видел, как это безумие уничтожает лучшие умы его поколения. Гражданская часть его поэтической натуры не могла игнорировать кошмара героиновой зависимости. Объект ненависти консервативных столпов права и порядка – бородатый, лысый, распевающий мантры гомосексуал – Гинзберг совершил то, на что не отважился почти никто из его критиков: он объявил свою, личную войну героину и подтверждал слова делом. Его крестовый поход сводился преимущественно к расследованиям. Так вот, сенсация, которую Лес готовил к печати, посвящалась Гинзбергу и его расследованиям связей союзников ЦРУ в Юго-Восточной Азии с героиновым бизнесом.

В тот вечер, когда в полутемных кулуарах Конгресса Лес шепотом посвящал меня в эти новости, мир вокруг пошатнулся.

Однако я оставался всего лишь студентом из Монтаны, которому не исполнилось еще и двадцати двух лет, и я возвращался в свой дикий, «готический» (по гениальной оценке моей жены) и «мрачный» (уже по моей, данной после 11 сентября) городок Шелби в шестидесяти милях от Скалистых гор, в тридцати милях от канадской границы и в миллионе миль от того «настоящего» мира, к которому я едва прикоснулся за время своей трехмесячной стажировки в Вашингтоне, федеральный округ Колумбия.

Мой дед был ковбоем и завзятым картежником, бабка – искалеченной полиомиелитом повитухой, которая смогла вырастить восьмерых собственных детей, включая мою мать. Она и четверо ее сестер так и остались жить в родном городе, и я рос под их неусыпным надзором, как щенок в стае любящих койотов. Мой дядюшка с сицилийскими корнями занимался какой-то до сих пор не до конца понятной мне административной деятельностью в двухэтажном красном доме, где размещался городской бордель. Это заведение существовало под опекой местной полиции и органов здравоохранения – подобная страсть к соблюдению законов и нравственности всегда приводила меня в замешательство; помимо прочего, она проявилась в том, как наш бывший мэр, по профессии врач, подпольно делал аборты у себя в кабинете на Мэйн-стрит. И, судя по тому, что нехватки в пациентках он не испытывал, об этой его маленькой тайне было известно всем к западу от Миссисипи.

Ну, в общем, вы теперь представляете, каким ребенком я рос.

В очках с толстенными, как донышко бутылки из-под кока-колы, линзами. Естественно, непригодный к строевой. Витающий в облаках. Болтливый.

Притом что на деле я был далеко не так умен, как представлялось мне самому и окружающим, в отличие от моей гениальной старшей сестрички. В списке успеваемости выпускного класса я болтался где-то в третьем десятке из восьмидесяти семи учащихся. В школьной футбольной команде меня всегда ставили в третью линию обороны – просто потому, что их всего три. Я безнадежно – и без малейшего шанса на успех – влюблялся во всех моих сверстниц по очереди. Состоял в обществе юных республиканцев и считался там раздолбаем. Мои славные, полные любви и заботы родители принадлежали к послевоенному среднему классу, верившему в американскую мечту. Трудоголик-отец заведовал несколькими кинотеатрами, из чего следовало, что я вырос, пересмотрев несколько тысяч фильмов категории «Б». Мама работала в библиотеке, из чего следовало, что я мог не слишком торопиться сдавать все те детективные и приключенческие романы, которые поглощал в юном возрасте. Еще в школьные годы я начал подрабатывать: билетером в театре, киномехаником, уборщиком, сноповязальщиком, трактористом, даже могильщиком. Мне повезло: я поступил в Университет штата Монтана, но ради этого пришлось помахать лопатой на строительстве дорог. По наивности я надеялся, что мне дадут какую-нибудь мелкую журналистскую работу, которая позволила бы мне заниматься любимым делом – писательством.

Строчить всякоразные истории я начал в буквальном смысле слова раньше, чем научился писать: свои сочинения я диктовал на редкость терпеливой маме (потом она их выкидывала). К моменту окончания школы в моем активе числилась поставленная в школьном театре пьеса и около сотни рассказов, вежливо отосланных мне обратно редакциями детективных, приключенческих, научно-фантастических и просто литературных журналов. Я проучился в университете целых полтора месяца, прежде чем до меня дошло, что избранная мной в качестве специальности журналистика не включает в себя художественной литературы. Однако к этому времени я успел стать свидетелем того, как Сеймур Херш изменил наш мир к лучшему, сделав достоянием гласности бойню в Сонгми, а факультет журналистики открывал мне доступ к стажировкам, недоступным на факультете литературы, – и это при том, что на последнем преподавали такие мэтры, как Джеймс Ли Бёрк, Джеймс Крамли и Ричард Хьюго, поэт, лекции которого я посещал. Так вот, одна из стажировок, при Конгрессе, финансировалась корпорацией «Сирс», и именно она привела меня к тому зловещего вида дому в Вашингтоне, федеральный округ Колумбия.

За исключением этой стажировки, Университет штата Монтана не дал мне ровным счетом ничего… ну, разве что навыки редактирования. Мой наставник по этому предмету, Роберт Макгифферт, настолько преуспел в нем, что в летние каникулы подрабатывал, редактируя статьи для «Вашингтон пост».

Некоторой части своей самонадеянности и провинциальной наивности я лишился в Университете Миссула. Я отрастил длинные волосы: в мире правили рок-н-ролл и «Битлз». Я даже поэкспериментировал немного с запрещенными законом веществами (эффект от них точнее всего описывается словами «окаменел»), но всего несколько раз, и я ни разу не отплясывал в толпе под Lucy in the Sky with Diamonds. По мере того как все больше моих друзей возвращалось из Вьетнама в цинковых гробах, а из Вашингтона не слышалось ничего кроме откровенного вранья, я присоединился к антивоенному протестному движению, хотя настаивал, чтобы оно удерживалось в рамках закона. Одну весну я провел с активистами негритянского движения в чикагском гетто, а еще руководил проектом Ральфа Нейдера в Монтане, который даже добился некоторого успеха, хотя – открою один секрет – единственным его членом кроме меня самого была моя однокурсница Ширли, по молодости лет полагавшая себя моей подружкой.

В общем, когда я вернулся в Шелби после вашингтонской стажировки, я так и не имел ни малейшего представления о том, как приблизиться к своей мечте. Единственное, чем мне хотелось заниматься, – ну, почти единственное – это писать. Планы родителей и школьных педагогов сделать из меня юриста я похоронил почти сразу, хотя некоторое время меня и соблазняла возможность отправлять нехороших парней в тюрьму, невиновных выпускать на свободу, а на вызовы демократии отвечать соблюдением Конституции и чтобы при этом у меня оставалось время заниматься творчеством по ночам. Осенью семьдесят первого года я приступил к преддипломной практике, дававшей мне – как я, во всяком случае, надеялся – законное прикрытие для занятий писательством…

И так все, в общем-то, и вышло, но лишь по счастливой случайности.

Монтана как раз переписывала свою устаревшую, составленную еще баронами-разбойниками Конституцию – Дэшил Хэммет, кстати, избрал местом действия своего первого романа «Красный урожай» ту самую, со старой еще Конституцией, Монтану. Команде, составлявшей новый текст, срочно требовался человек, умевший быстро писать и имевший резюме с упоминаниями правительства и политики (скажем, работавший на какого-либо сенатора). Один из друзей выдернул меня на эту работу из университетского кампуса; именно здесь я смог увидеть своими глазами то, как замечательно действует демократия в условиях, когда простые граждане работают на совесть и отказываются делать это за закрытыми дверями.

После того как весной семьдесят второго года новую Конституцию приняли, я на несколько месяцев исчез со сцены: поездил по стране, остался жив, вернулся в городок Хелена в Монтане и, поработав немного пожарным инспектором, устроился в непомерно разросшееся агентство по ювенальным правонарушениям, работавшее в штате на федеральные деньги. Меня вполне устраивала работа, занимавшая руки и голову, поскольку мои сердце и душа были заняты совсем другим – мечтой.

Я решил, что лучший способ написать роман – это взять и написать роман.

И что лучший способ стать писателем – это писать.

Редкий новичок в этом ремесле оказался настолько неподготовлен к последствиям такого решения.

Однако страсть к писательству жгла меня сильнее, чем героин, помноженный на секс.

Я жил тогда в крошечной квартирке на втором этаже симпатичного коттеджа неподалеку от капитолия штата – в Хелене. Некоторое время моим соседом был один из умнейших порождений беби-бума, мой давний друг по имени Рик Эпплгейт. Я до сих пор беззастенчиво краду имена для своих вымышленных героев из его исторических книг. Еще по соседству жила совершенно очаровательная семейная пара: он – талантливый и чертовски сообразительный адвокат, она – из тех темноволосых женщин, на которых мечтало жениться подавляющее большинство нас, шестидесятников. Я прожил там достаточно долго, так что застал рождение их первенца, девицы по имени Мэйли Мелой, которая впоследствии стала одной из самых заметных писательниц своего поколения. А вот рождения их второго, Колина Мелоя, ставшего руководителем и автором текстов знаменитой инди-рок-группы уже нового столетия, «Декабристов», я уже не дождался – съехал раньше. Днем я занимался обычной американской бюрократической ерундой, бегал трусцой, занимался дзюдо в спортзале Ассоциации молодых христиан, ходил на свидания, стал крестным отцом сыну моего кузена, слушал рок по радио и с пластинок, ходил в кино, экономил на чем мог, а в свободное время уплывал в фантастические миры, барабаня по клавишам тяжеленной, оставшейся у меня еще с университетских времен пишущей машинки «Ройял».

И вот тогда этот вопрос – «что, если?..» – ждавший своего часа с вашингтонских времен, начал подавать признаки жизни.

В те времена эталоном шпионского романа являлся суперагент 007 Джеймс Бонд. Ну да, имелись хорошие фильмы, поставленные по отличным книгам Джона Ле Карре («Шпион, пришедший с холода») и Лена Дейтона («Досье ИПКРЕСС»), но все они находились в тени Бонда. На библиотечных полках можно было найти издания Эрика Эмбера, Джозефа Конрада и Грэма Грина, но в книжных магазинах они терялись в сиянии глянцевых обложек «Доктора Нет», «Голдфингера», «Из России с любовью», с изображениями Шона Коннери, Урсулы Андерс, секса и пистолета «вальтер ППК».

И как бы мне ни нравилась реплика: «Бонд. Джеймс Бонд», писать про супергероя не хотелось. Супергерой побеждает всегда и везде, он не знает, что такое паранойя, даже опасности, которые ему угрожают, какие-то картонные. А главное, в жизни я таких не встречал. Выучившись… точнее, прикоснувшись к ремеслу журналиста, я хотел хоть одним боком соприкасаться с реальностью. Поэтому я знал: кем бы ни оказался мой герой и в какой бы из вашингтонских «что, если?» он ни попал, суперменом ему не бывать.

Но он обязательно будет работать на ЦРУ.

Центральное разведывательное управление – самый знаменитый в Америке магазин, продающий шпионов оптом и в розницу. В те времена, уже в постмаккартистскую эпоху, когда еще не павший жертвой покушения Джон Фицджеральд Кеннеди публично признавался в любви к Джеймсу Бонду, а тайно ввязывался в закулисные интриги вроде попытки убийства Фиделя Кастро руками мафии, ЦРУ представляло собой невидимую, окруженную легендами армию. В ту доинтернетную эпоху, когда еще не было электронных книг, поисковиков и сайтов разной степени достоверности, еще до того, как массовые акции против Вьетнамской войны и Уотергейт помогли раскрутить всякого рода шпионские скандалы, на полках среднего книжного магазина или библиотеки изданий ЦРУ не было вообще.

В поисках материалов для «Кондора» я обнаружил только три заслуживающие доверия работы про эту организацию: две, написанные Дэвидом Уайзом и Томасом Б. Россом («Невидимое правительство» и «Шпионский истеблишмент»), и еще одну – Эндрю Талли («ЦРУ, взгляд изнутри»). Также я основательно порылся в книге историка Альфреда В. Маккоя, который, не устрашившись гнева американского правительства, французских спецслужб, сицилийских и корсиканских мафиози, китайских Триад и наших союзников-чанкайшистов, написал свою «Политику героина в Юго-Восточной Азии» – анализ истории двадцатого столетия, глубина, точность и гениальность языка которого вполне заслуживали б Пулитцеровской премии, которую, однако, книга так и не получила. Маккой исходил горы Лаоса, коридоры правительственных учреждений Сайгона (ныне Хошимина) и злачные кварталы Бангкока – и все ради того, чтобы продемонстрировать, что американское правительство в лучшем случае просто закрывало глаза на криминальную сущность тех, кто называл себя нашими друзьями и союзниками.

Этими трудами в сочетании со статьями моего будущего босса и коллеги по раскапыванию всякого рода грязи Джека Андерсона, да еще редкими, полными туманных намеков рассказами моих друзей, вернувшихся из Вьетнама и повидавших там «кое-чего», и ограничились все мои познания о ЦРУ.

В общем, моему воображению повезло: его не сковывал избыток реальности.

Художественная литература того времени относилась к ЦРУ как к призраку, вокруг которого ходили на цыпочках, избегая соприкасаться с ним. При том, что агенты ЦРУ засветились в сотнях повестей и романов, как правило, всех их отличала моральная и физическая стойкость в сочетании с профессиональной непогрешимостью. То, чем они занимались, как и зачем, авторов не интересовало. Я нашел только четыре исключения из этого правила: Ричарда Кондона, чей «Маньчжурский кандидат» – и в виде книги, и в виде фильма – заметно содействовал моему взрослению; насквозь пронизанный нуаром и цинизмом роман Ноэля Бена и снятый по нему Джоном Хьюстоном фильм «Кремлевское письмо», заставившие меня обратить внимание на «неофициальные», не имевшие отношения к ЦРУ шпионские организации; Чарльза Маккерри, до 1967 года работавшего глубоко законспирированным цэрэушным агентом, чьи романы начали выходить примерно в то же время, когда я писал «Кондора», и, наконец, еще одного бывшего агента ЦРУ, Виктора Марчетти, который уже после выхода моей книги написал «ЦРУ и культ разведки», классическую книгу-разоблачение, которую бдительный Верховный суд США подверг практически построчной цензуре. В книге 1971 года «Канатоходец», которую я прочитал, уже закончив «Кондора», Марчетти прибег к вполне тогда привычной практике, какой бы абсурдной она ни казалось сейчас, а именно поменял название ЦРУ на НРУ, тем самым еще сильнее отдалившись от реальности. Голливуд относился к ЦРУ с трепетом, полным благоговейного ужаса, на кино– и телеэкранах это ведомство означало невероятные гаджеты и рыцарей в плащах, устремившихся в праведный поход за Святым Граалем.

Большим исключением можно считать и то, что очень немногие (включая меня) посмотрели фильм 1972 года «Скорпион» с Бертом Ланкастером в роли агента ЦРУ, который мог заслуживать, а мог и не заслуживать охотившегося за ним с подачи Управления француза-убийцы. Оцените иронию: съемочная группа фильма периодически останавливалась в отеле, из которого команда никсоновских «сантехников» вела наблюдение за стоявшим напротив комплексом «Уотергейт», готовясь к своему едва ли не самому знаменитому в истории взлому. Два других замечательных фильма этой параноидальной эпохи – «Заговор «Параллакс» и «Элита убийц» – вышли на экран уже после того, как я закончил работу над своим романом. С университетской скамьи я старался не пропускать телешоу «Я – шпион» с Биллом Косби и Робертом Калпом, однако телевидение в шестидесятые следовало жестким цензурным стандартам, и эти два персонажа то и дело скатывались к обычным штампам сверхгероев.

Ну, конечно, имел место и Альфред Хичкок, мастер кинематографического саспенса. Его шедевры часто разыгрывались в мире шпионажа и международных интриг – достаточно вспомнить «На север через северо-запад». Но для Хичкока шпионы служили скорее инструментом для раскрытия других характеров. Так, его Макгаффин – это всего лишь сила, заставляющая героев сблизиться и сплотиться, этакая мотивация, повод для действия и напряжения.

Из всех творческих уроков, преподанных мне Хичкоком, главным, наверное, являлось то, что лучшие его сюжеты до правдоподобия личные: обычные, живые люди вдруг оказываются на грани жизни и смерти, и в это положение они могут попасть по воле случайных попутчиков или каких-то геополитических потрясений. У Хичкока самые заурядные, порой даже бесцветные персонажи, брошенные в гущу событий, вынуждены сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы восстановить уничтоженное Макгаффином.

Вот такими были истоки Кондора.

Многие из моих откровений о ЦРУ исходили от Уайза и Росса. Главное, что я почерпнул, – это то, как сильно зависит Управление от работы незаметных аналитиков, не пользующихся вниманием журналистов. Поэтому мне показалось интересным развить эту тему.

Я изобрел работу, которая бы нравилась мне самому (если бы я не смог стать писателем): читать чужие романы в поисках штучек, полезных для шпионского ремесла, включая загадки моего любимого Рекса Стаута с его Ниро Вульфом.

Уайз и Росс дали мне приблизительное представление о структуре ЦРУ.

Потолкавшись некоторое время за кулисами Сената, поработав в Монтане в дорожной службе и в общественной, пусть и с федеральным бюджетом организации, я пришел к выводу, что даже тайные службы безопасности вроде ЦРУ все равно остаются обычными бюрократическими ведомствами, которыми движут те же силы и слабости, которые я наблюдаю в повседневной жизни.