Текст книги "Кое-что о Еве"

Часть XII
Книга согласия

Откровенность не более приятна, чем скрытность, когда она неуместна

Глава 48

Плоды трудов Силана

Итак, Джеральд снова очутился в библиотеке, в которой, как ему казалось, не ранее чем четыре месяца тому назад он покинул свое материальное тело. Свет горел, но в комнате никого не было.

Не было заметно и никаких существенных перемен. Большинство его книг стояли так, как он их оставил. На книжных полках все еще были расставлены фигурки птиц, зверей и рептилий из фарфора и бронзы. Более тщательное исследование, однако, показало, что к его небольшому зверинцу прибавилась очаровательная китайская кошечка – полусонная черная кошечка с красной лентой на шее – и маленький слон из кости, тоже черный, но с белыми бивнями.

Стулья, насколько он мог заметить, были покрыты, но материал был подобран под цвет обивки. Ковер, который когда-то принадлежал его матери, все еще был под ногами, а занавески, хоть и новые на вид, были все того же отвратительного зеленоватого цвета, который при свете свечей отдавал желтизной.

– Что за мерзкий цвет! Я всегда хотел при первой же возможности заменить эти занавески на другие, по-настоящему зеленые. Я должен признать, что все эти тридцать лет, которые для меня пролетели, как два месяца, мое тело отличалось удивительным консерватизмом. А еще оно обладало похвальным трудолюбием, потому что здесь полно книг, написанных Джеральдом Масгрэйвом.

Странно было видеть такое количество незнакомых трудов, выполненных твоим собственным телом, выдуманных клеточками твоего собственного мозга и написанных твоей собственной рукой за то время, пока всем этим движимым имуществом владел Силан. Однако результаты были налицо.

Среди них не было фривольных романов, которые он мог бы, возможно, сочинять при помощи этих клеточек и этих рук, романов, которые в лучшем случае были бы для читателя пустой тратой времени, а в худшем – вызывали бы у него нехорошие и непотребные мысли. Напротив, все эти тома in quarto были серьезными, учеными, схоластическими трудами. Поэтому Джеральд разглядывал эти тома с оправданной гордостью и глубоким уважением. Сами их переплеты были несовместимы ни с чем фривольным, а их содержание – ни с чем двусмысленным и ненаучным. Более того, восхищенный взгляд Джеральда обнаружил, что почти каждая страница покоилась, словно на пьедестале, на внушительных ссылках: на ссылках, напечатанных самым мелким, почти нечитаемым шрифтом; на огромных многоязычных ссылках, пестрящих римскими и арабскими цифрами, постскриптумами с длинными периодами после них, а также словечками вроде «Ibid.» и «op.cit.»; на ссылках, которые мимоходом давали понять, что вам известны все человеческие языки и все когда-либо напечатанные книги, и которые легко отсылали читателя к такой-то и такой-то странице специального издания; и на ссылках, которые, казалось, цитировали книги на всех языках, предварительно сократив название каждого процитированного труда до нечитаемости.

Джеральд с одобрением отнесся к тому, что эти труды не имели ничего общего с романтической дребеденью, которая разлагала умы и души читателей. В них шла речь о действительно стоящих проблемах этнологии, таких как брачные обычаи разных стран, виды мужской и женской проституции у различных народов, история педерастии – для каждой страны в отдельности, – а также история лесбийской любви, зоофилии, некрофилии, кровосмешения, содомии, онанизма и всех проявлений сексуальности во все времена. Здесь были представлены и другие, еще более оригинальные его работы, такие как «Попытка восстановления утраченных книг Элефантины», «Семя Миноса» с прекрасными иллюстрациями, тезисы докторской диссертации на тему «Культ Лингама», «Шабаш и ритуалы плодородия», опубликованная за счет автора книга «Миф об Аништар и Кальмуре», «Штудии о Приапе», а также множество других монументальных трудов, которые, хотя Джеральд этого не знал, заставили имя Джеральда Масгрэйва зазвучать в лекционных залах, университетских аудиториях и на страницах научных журналов.

In fine, эти тома сделали Джеральда Масгрэйва самым уважаемым и самым читаемым из американских этнологов, и Джеральд был весьма впечатлен трудолюбием, эрудицией и широтой взглядов своего тела. Среди этих книг был и один ученый трактат, посвященный историческому развитию, механике и отражению в литературе всех известных проявлений великих сил, которые создали все живое.

– Да, очень поучительно видеть, какое рвение и здравый смысл выказало мое тело при фиксации исторических и научных истин, в то время как я, словно цыган, бродил неизвестно где с головой, забитой всякими глупостями.

Затем на следующей полке Джеральд обнаружил еще четырнадцать томов с вырезками. Они были наполнены напечатанными в газетах похвалами и положительными отзывами критиков о книгах Джеральда Масгрэйва. Они содержали также отзывы ученых о его книгах. Внутрь были вложены письма, адресованные Джеральду Масгрэйву и написанные, в большинстве своем, теми странными людьми, которые постоянно пишут авторам, хотя многие из них принадлежали перу людей довольно почтенных.

– В мое отсутствие мое тело, благодаря своим книгам, стало уважаемым и даже видным гражданином. Мое тело, судя по его образу жизни, стало важной персоной. Проявляя также естественный интерес к слабостям великих людей, я также замечаю, что мое тело стало чем-то вроде старой сороки, которая в течение тридцати лет собирала все клочки бумаги, на которых было написано мое имя.

Затем Джеральд открыл черную шкатулку с серебряными уголками, в которой лежала пожелтевшая от времени рукопись. Ее Джеральд отнес на письменный стол. Оказалось, что его роман о героическом предке, Доне Мануэле Пуактесмском, остался таким, каким он его оставил: на его девяноста трех страницах не было изменено ни одного слова.

– Моему телу не хватило сил, чтобы подхватить порыв высокого вдохновения моей юности. Поэтому оно, понятно, нашло себе другие занятия и благодаря им стало личностью. Я не жалею об этом. Не всякое тело становится личностью. Но все-таки обидно, что миру не дано насладиться этим прекрасным отрывком.

Но тут дверь открылась. В дверном проеме стоял мужчина средних лет. И Джеральд тотчас же узнал свое физическое тело и увидел все следы, которые время наложило на него.

И Джеральд каким-то образом понял, какой уединенной, бедной событиями, самоотверженной и трудной жизнью знаменитого ученого все эти годы жило его тело. Эта старая сорока, сидя в этой пыльной комнате, в окружении этой детской коллекции маленьких кошечек, слоников, собачек, зайчиков, курочек, фарфоровых верблюдов и прочих дурацких игрушек, день за днем собирала ценные и интересные сведения в этих томах in quarto, а велеречивые славословия складывала в те альбомы. Вот, собственно, и все, чем он занимался. Так он жил в мире, в котором было такое изобилие возможностей, в мире, который можно было видеть, слышать, осязать, обонять и пробовать на вкус по своему усмотрению; в таком богатом мире, где каждый мог жить по-царски и никогда не унывать, обладая только тем наследством, которое достается всякому человеку – пятью чувствами.

В то же время такая самоотверженность не прошла бесследно: время заставило за нее дорого заплатить. Ослабленное тело выглядело нездоровым. Под слезящимися, мутными глазами набрякли белые мешки. Кожа у знаменитого ученого была одутловатая и казалась жирной. У него почти не осталось волос, кроме нескольких седых прядей. Он был сморщенным и худым, однако у него был на удивление большой, выпуклый живот. У него, очевидно, были больные почки, нездоровое сердце, испорченные зубы и разрушенная печень, а также почти все остальные последствия сидячего образа жизни в пожилом возрасте.

Тело этого украшения науки и литературы было, in fine, отвратительной грудой отбросов и повсюду нуждалось в заплатах. Павшее божество, увидев это совместное произведение времени, большой учености и жизни, проведенной в четырех стенах, могло только тряхнуть своей рыжей шевелюрой в знак презрения к этому единственному убежищу, которое теперь оставалось у низверженного бога.

Тем не менее Джеральд произнес слово силы, которое дал ему Горвендил. Затем у Джеральда помутилось сознание, он на мгновение испытал тошноту и почти ослеп...

Потом Джеральд обнаружил, что он стоит в дверях библиотеки, разглядывая тихую освещенную комнату. Перед ним стоял рыжеволосый, стройный молодой человек в синем кафтане, золотисто-желтом плаще и в высоком кружевном воротнике. Молодой человек улыбался Джеральду Масгрэйву своим женственным ртом, а в глазах мальчишки была ленивая, пренебрежительная усмешка.

Старый Джеральд Масгрэйв восхищался им с восторгом, который он почти ненавидел. Но потом понял, что мальчишка не имеет значения, и что он заключил выгодную сделку.

Глава 49

Торжество двух истин

– Странное и славное слово ты сказал мне, – начал паренек. – Ты заключил страшную сделку. Ведь ты по своей собственной воле произнес слово, которое выкупило назад твое изношенное, больное тело теперь, когда оно ничего не стоит.

Джеральд ответил:

– Я, навсегда покинув Миспекское Болото, купил свободу от вездесущей магии Двух Истин. Я больше не влюблюсь с первого взгляда в лишенное изъянов женское тело. Я купил ноги, которые слишком стары, чтобы странствовать, уши, глухие к зову богов, к возбуждающей музыке великих мифов и к женской лести; я купил глаза слишком слабые, чтобы различить на горизонте огни Антана. Это хорошая сделка.

Затем он снова взял страницы романа тридцатилетней давности. «Он тоже остался неоконченным», – думал Джеральд, – как и все, за что я брался...

– Когда-нибудь он будет дописан, но уже не моей тонкой морщинистой рукой. Кто-либо другой – кто, может быть, еще не появился на свет – завершит как-нибудь историю Пуактесма, биографию Спасителя Пуактесма и его потомков и последователей, но сделает это далеко не так изящно, как мог бы написать ее я. Кто-нибудь другой вскоре при помощи незначительного, но отнюдь не презренного литературного искусства войдет в эту населенную чудесами провинцию, которая, все-таки, тоже была частью моего королевства... Кто-нибудь другой будет проходить по дорогам Беллегарда, Амнерана и Сторизенда и открывать эти пути для каждого. И таким образом, при помощи этого малого литературного волшебства, Пуактесм, возможно, станет новым Антаном – не таким красивым, но зато легкодоступным...

Но даже такие небольшие победы уже не под силу старым ногам, притупленному слуху, слабому зрению и сердцу, которое уже никогда не будет биться так воинственно.

Одну за другой он разрывал страницы, точно так же, как Эвайна в Литрейе рвала фиговые листки. Глом говорил, что фиговый листок был подлинным символом романа. Джеральд задумчиво опустил разорванные страницы своего романа в мусорную корзину.

Затем он спросил, но без особой надежды:

– Удавалось ли моему телу, пока ты обитал в нем, избегать Эвелин Таунсенд и оставаться свободным от любви доброй женщины?

– Твое тело и тело Эвелин Таунсенд всегда были такими хорошими друзьями! – осторожно ответил паренек, стоявший перед ним.

Джеральд улыбнулся.

– Узнаю эту фразу. Так значит за тридцать лет Личфилд не забыл свои вежливые заклинания, посредством которых изгонялось недопустимое!

– Всегда было заметно, – ответил молодой человек, – насколько выдающийся литератор был внимателен к своей подруге. До последнего времени ваша дружба не была такой тесной и не проявлялась так часто. Но появилось нечто, что помогло упрочить ваш союз – мальчик, зачатый твоим телом в ее теле. Долгое время вы держались вместе, и ваша дружба от этого только окрепла.

– Я совсем забыл про мальчишку, – сказал Джеральд. – Да, я помню, что ты предусмотрительно обеспечил меня потомством в мое отсутствие.

Джеральд откинулся на спинку кресла. Он сцепил пальцы и с улыбкой разглядывал их взглядом старческих глаз.

– Итак, я, в конце концов, остался верен одной женщине. Я оказался образцовым американским гражданином. Я строго соблюдал кодекс поведения джентльмена. В своей частной жизни я следовал всем правилам таинства прелюбодеяния, совершаемого равными по социальному статусу. На профессиональном поприще я создавал не детские слащавые романы, но только серьезные научные труды. Короче говоря, я стал гордостью не только Личфилда, но и всех Соединенных Штатов Америки.

Он пожал плечами и опустил свои старые, слабые руки.

– Ну что ж, я не собираюсь портить такое чудо. Я сдаюсь. Я уважаю законы собственности. Я принимаю правильный образ жизни. Я признаю свой успех. И я принимаю свою долю славы.

Потом Джеральд сказал:

– Поэтому я должен, пока остаюсь в живых, продолжать твои труды по фиксации исторических и религиозных истин, потому что именно эти истины сделали мое имя известным. О, можете на меня положиться, я буду чтить эти истины в той мере, насколько это возможно для человека в возрасте шестидесяти лет. Я буду служить им скорее пером, чем другими инструментами, которые сейчас слишком вялые. Ведь развитый ум известного ученого не может отрицать их особую важность для тех научных и исторических истин, которые сделали его знаменитым, да и мои поклонники, наверное, не захотят, чтобы я оставил свои труды.

И еще Джеральд сказал:

– Даже в личных отношениях, дорогой друг, которые вы так благородно уладили для меня, нельзя просить слишком многого. Ведь куда ни кинь – всюду клин, и я думаю, что смогу достойно продолжить эту затянувшуюся любовную интригу, тем более что мой преклонный возраст удержит меня от опрометчивых и чреватых далеко идущими последствиями поступков. В то же время легенда о незаконной любви длиною в жизнь замечательно предохраняет творчество писателя от забвения. Было бы еще лучше, если бы спрягая глагол «любить», вы сделали бы несколько ошибок в роде. Это еще более пикантно. Это безупречно. Но, повторяю, нельзя просить слишком многого. У меня есть вполне удовлетворительная история личного бессмертия, созданная без малейшего моего участия. Люди будут помнить ее. Так что, все кончилось хорошо. Я доволен тем, что нашел на Миспекском Болоте. Я доволен тем, что нашел в Личфилде. И я больше не буду думать об Антане, в котором, по тем или иным причинам, я не нашел ничего.

– Не следует легкомысленно говорить об Антане! Потому что я, – неужели вы не понимаете? – я призван царствовать над Антаном. Вы передали мне тайное слово и властный зов Горвендила. Антан – это обещанное мне королевство, в которое я вступлю верхом на серебристом жеребце, воспетом в древних пророчествах!

– Ах, так вот оно что! – сказал Джеральд. Все снова заканчивается опостылевшим возвращением da capo. А вечные поиски Антана продолжаются, хотя и без моего участия...

Однако радость и гордая убежденность мальчишки казались Джеральду немыслимо жалкими. Джеральд теперь, когда ему было пятьдесят восемь, был не особенно взволнован этой жалостью, потому что всякое сочувствие и сострадание к другим давно угасли в нем вместе с другими сильными страстями молодости. Кроме того, Джеральд понимал, что логически, с точки зрения арифметики, мальчишка ровным счетом ничего не значит. Миллионы таких же молодых парней в это самое мгновение стояли на пороге точно такого же краха. Вскоре и они станут равнодушно относиться к своей незначительности.

Поэтому Джеральд сказал только:

– Вы молоды. По крайней мере, у вас молодое тело. Поэтому берегитесь! Потому что когда вы будете блуждать по Миспекскому Болоту, совершая столь опасное путешествие, ваше тело будет одержимо коварной полумагией Двух Истин, и за каждым поворотом вас будет поджидать принцесса. Она будет встречаться вам под множеством имен, ибо, как вы сказали, женщины отличаются друг от друга именами. Она будет встречаться вам во многих обличьях. Она, как прекрасное, привлекательное и заманчивое препятствие, везде поджидает юных романтиков. Поэтому считаю очень маловероятным, что вам удастся закончить ваше путешествие в Антан. Я, во всяком случае, уже пожилой человек. И я говорю свое личное «прощай» полумагии скачущего пульса и трепещущих нервов...

Некоторое время Джеральд хранил молчание. В его старых глазах появился огонек, который всякий, кто был знаком с Джеральдом, сразу же узнал бы.

– Видите ли, – продолжал он дружелюбным тоном, пока вы занимались теорией, мой дорогой друг – о, весьма обстоятельно и с усердием, которое делает вам честь, – мои собственные исследования приняли более практический оборот. Я, разумеется, не могу говорить о своих любовных похождениях во время путешествия в Антан с большой откровенностью. Нет, это, так сказать, noblesse oblige. Но если бы вы только знали! Если бы вы только знали хотя бы половину того, что знаю я о веселых проделках леди Зигид из Аудирны и ее кузины Аббесс! А о том, что случилось со мною в гареме Халифа Мицраим! А о Беатриче, Генриетте, мадам Памеле, Виттории и Эльзбет! А о трех дочерях кожевника! А если бы вы знали, как однажды ночью меня и Ее Величество чуть не застукали вдвоем!..

– Я погляжу, – глубокомысленно сказал паренек, – вы были храбрым малым и большим повесой.

– Нет, не совсем! – ответил Джеральд, и лицо старика приобрело выражение, которое у людей помоложе обычно сопровождается появлением краски стыда. – Я просто рассуждал об этом несколько фривольно. Мой язык мне плохо повинуется. Поэтому я прошу тебя забыть все, что я здесь наговорил. Великих людей нельзя обсуждать с такой откровенностью, которой я часто злоупотребляю. Я это признаю и прошу прощения. Поэтому я не скажу ничего о восьми других королевах, в связи с которыми часто упоминают мое имя, – и я буду последним, кто признает, что для этого есть какие-то основания, – и ни слова об императрицах. На самом деле, скандал вокруг моих интимных отношений с одной из них был несколько преувеличен. Нет, я определенно не стану распространяться о своих небольших шалостях с Каролиной. Я просто подчеркну, не упоминая, однако, никаких имен, что у меня богатый опыт. И я уверяю вас, дорогой друг, что, в конце концов, эта магия не производит больших чудес.

– Но... – сказал мальчик.

– Нет, не стоит так красноречиво уговаривать меня! Достаточно того, что пока ты сидел здесь тридцать лет, занимаясь теорией и сочиняя все эти восхитительные книжки, эта полумагия влекла меня от одной интрижки к другой, и все они были похожи, как близнецы. Она влекла меня в более или менее ревностно охраняемые равнины, которые не сильно отличались друг от друга. Она вела меня из одной долины в другую, которая выглядела и даже пахла точно так же. Наконец, она привела меня к Прекрасногрудой Майе. Я подпал под влияние домашнего уюта и больше никуда уже не шел. Но там я был совершенно счастлив... Поэтому я не жалуюсь. Из-за этой полумагии я потерял свое королевство, свой Антан – так, по крайней мере, кажется мне в этом мире, в котором ничто не бесспорно, кроме, разве что, исторических и научных истин. И все-таки потерять свое королевство было приятно. Под воздействием этой полумагии я – в общем и целом – неплохо проводил время. Сейчас эта полумагия, цель которой заключается в том, чтобы помешать нам, романтикам, достичь Антана, больше не действует на меня. С этого дня я более не опасен. Теперь, когда мне уже почти шестьдесят, я почти старик. Следовательно, Антан больше меня не касается. Я больше не буду думать об Антане, где я, по той или иной причине, ничего не нашел.

С этими словами седой Джеральд Масгрэйв обмакнул перо в чернильницу. Он выкинул мальчишку из головы.

Глава 50

Исход Глома

Мальчик ждал, глядя на старика, который сидел и старательно покрывал бумагу маленькими закорючками, большую часть которых он немедленно замарывал другими закорючками, все это время сохраняя вид человека, занимающегося чем-то умным и действительно важным. И мальчик пожал плечами. Ведь, как всегда, для постороннего наблюдателя движения творческого письма являли тот налет гротеска, который накладывается на любую разновидность процесса порождения.

Кроме того, ему, которого снаружи ожидал серебристый жеребец и предназначенное для него королевство, такое времяпрепровождение казалось бессмысленным. Он, молодой, сохранявший беззаботную веру всякого мальчишки в свои силы и в свою значимость и не способный предвидеть, какая судьба ожидает его в объятьях Эвадны, не мог спокойно относиться к такой пустой трате времени. Хуже всего было то, что эти разрушенные временем человеческие останки были, очевидно, довольны собой. Он писал, причмокивая губами; он находил самоочевидным тот факт, что ему пришла в голову прекрасная идея, так как теперь он склонил набок свою почти полностью лысую, старую голову и с неподдельным восхищением разглядывал своими мутными, подслеповатыми глазами то, что он только что написал. Для юных глаз наблюдателя это было печальное зрелище.

Ему казалось невозможным, что кто-то может сидеть взаперти в четырех стенах, не находя себе лучшего занятия, чем эта писанина, в то время как снаружи, как известно всем молодым, лежит открытый путь к невообразимым красотам Антана. Юноше, который наблюдал за Джеральдом Масгрэйвом, казалось просто преступным торчать здесь, в безмолвной компании книг и фарфоровых зверушек, когда там (как знают все юные), на приятной дороге в Антан, его ожидает такое множество милых, нежных, любящих женщин, готовых его лелеять, вдохновлять и отдать ему все, чтобы подбодрить отважного любителя приключений в его славном путешествии к предназначенному для него королевству. Решительно, старик пропал. Ведь теперь он страстно желал когда-нибудь закончить свою писанину, подобно тому, как некогда он был одержим идеей расстаться с домашним уютом. Для престарелого, обреченного, несуразного Джеральда Масгрэйва не оставалось никакой надежды. Отныне у него всегда будет новая прекрасная идея, с которой можно будет поиграть, и он навсегда, до конца своей жизни, останется поэтом-бездельником, единственным развлечением для которого будет изготовление кукол и игра с ними...

Для того, кто был без пяти минут царствующим монархом, очень мало значило то, что все, принадлежащее Джеральду Масгрэйву, было смешным и нелепым. Так решил рыжеволосый мальчишка и направился в сторону Эвадны, а почти полностью облысевшая, седая голова, склонившаяся над беспрестанно скрежещущим пером, вскоре скрылась из виду.