Текст книги "Кое-что о Еве"

Поэтому Вийон стал великим поэтом, чье искусство было прекрасным сочетанием веселья, страдания и веры, и поэтому он мог рассчитывать удостоиться высоких почестей в Антане, где, как ни в каком ином месте, поэтов вознаграждали по заслугам. А убожество и низость его земного существования – теперь, когда Вийон тоже стал, по выражению его римского собрата, книжным персонажем – были всего лишь живописными деталями грандиозной поэмы его жизни. Различие заключалось в том, что жизнь Вийона стала бессмертным мифом о добром бродяге, притчей, которая показывала, как много хорошего всегда остается в самом гнусном и отверженном из преступников и даже в людях, потерпевших неудачу в делах. Легенда о Вийоне, таким образом, доказывала прямо противоположное тому, что было доказано легендой о Нероне: подобно тому, как один доказал, что когда все препятствия устранены, человеческая натура вдохновляется только пороком и жестокостью, история другого показывала, что подлинная, глубинная человеческая природа основывается на доброте и любви, несмотря на все поверхностные загрязнения. И легенда о Вийоне, повторил Вийон, заключает в себе нежность – тот необходимый привкус любви и сентиментальности, питательный, как черная патока, без которого ни одно произведение искусства не может считаться первоклассным постольку, поскольку оно привлекательно для публики.

– Ибо моя жизнь, милостивые государи, была великой притчей. И она была принята благосклонно, ей даже сделали комплимент, обвинив в том, что она подражает Священному Писанию. Но какого черта! Если притча о блудном сыне была хороша в Новом Завете, то почему она стала хуже, будучи исполнена с живостью и блеском, который я ей придал? Ведь я тоже, с помощью нескольких женщин, промотал все свое состояние и валялся в грязи вместе со свиньями, никогда не забывая о том, что скоро меня будут приветствовать неувядающей любовью и телячьими отбивными. Короче говоря, хотя я вынужденно жил в сточной канаве, мой взор всегда был устремлен к звездам.

Тогда Джеральд, обращаясь к этому своему прошлому воплощению, заметил:

– Вы меня тронули, мессир Фнасуа. Вы затронули нужную струну моей души, употребив фигуру речи, которая всегда эффективна. Не знаю почему, но любая мыслимая речь, содержащая заведомо ложное суждение, может стать изысканной и поучительной, если она оканчивается словом «звезды». Мы, поэты, убедили всех, включая самих себя, что в акте созерцания звезд заключается некая тайная добродетель. Поэтому, когда вы только что произнесли фразу «Хотя я вынужденно жил в сточной канаве, мой взор всегда был устремлен к звездам» – я был глубоко тронут. Мне показалось, что я слышу жалобный крик всех людских надежд – отчаянный, но величественный. Однако, если бы вы утверждали, что ваш взгляд постоянно, или, по крайней мере, каждую ясную ночь, бывал устремлен к планетам, – или, например, к кометам либо астероидам, – я бы не был тронут ни в малейшей степени.

– Достаточно, чтобы вы просто были тронуты, не зная почему, – заметил Нерон. – В этом – магия поэзии. Очень часто, когда я декламировал свои лучшие стихотворения, посвященные бедствиям Ореста, Канаки или Эдипа, я сам не мог до конца понять, откуда берется это ужасное отчаяние, которое охватывало моих слушателей. Они рыдали, они падали в обморок, у некоторых женщин преждевременно начинались родовые схватки, так что я был вынужден поставить своих преторианцев охранять двери и окна, ибо большая часть аудитории неизменно пыталась избегнуть невыносимых мук экстаза, вызванных моим искусством. Такова магия великой поэзии, которую даже сам поэт не в силах объяснить.

Тогда Джеральд сказал:

– Однако вы, два поэта, которые прошли все предместья Антана, где господствуют только две истины, и единственное учение гласит, что мы совокупляемся и умираем, – не рассчитываете ли вы по прибытии в Антан, который является целью всех богов, открыть для себя некую третью истину?

Ему показалось, что на лицах этих двух мифологических персонажей появилось хитрое и осторожное выражение.

– Для поэта, – ответил Нерон, – всегда существует столько истин, сколько он может себе представить.

– Я бы выразил это несколько иначе, – заметил Вийон. – Я бы сказал, что истин больше, чем может себе представить поэт. Но мы приходим к тому же выводу.

– Да – согласился Джеральд, – мы приходим к уверткам. Однако я, тоже поэт, продолжаю верить в прекрасную идею третьей истины.

И потом Джеральд рассказал им, что он и сам занимался поэтическим искусством.

– Разумеется, – великодушно добавил Джеральд, – я вам сейчас прочту один из своих сонетов, который, как мне кажется, очень к месту.

– Пес, – сказал Вийон, снимая шляпу, – не пожирает пса.

А Нерон поторопился заявить, что как они ни сожалеют, но им надо спешить в город чудес.

И эти мифологические персонажи, дружба которых была весьма примечательной в свете диаметральной противоположности их воззрений, отправились в путь вместе. И Джеральд пожелал им использовать нынешнее положение дел в Антане наилучшим образом, потому что послезавтра Князь Третьей Истины, божество с несколькими небезынтересными ипостасями, снизойдет на Антан, чтобы отнять всю власть у Магистра Филологии и поступить после этого с королевой Фрайдис по своему божественному усмотрению.

Затем он в отличном настроении вернулся к Майе и к своему обеду, ибо теперь он знал, что в предназначенном ему королевстве собирались истинные поэты, чтобы составить ему приятную компанию. Он почувствовал, что сгорает от нетерпения поскорее попасть в этот город всяческих чудес, в то время как сам он удалялся прочь от Антана, лениво поднимаясь по ступеням в опрятный домик мудрой Майи, которая расхаживала как королева в своей короне, не обращала внимания на его ухаживания, и при этом была по-своему превосходной поварихой.

Часть VIII
Книга магов

Не всякий ученый бывает хорошим учителем

Глава 28

Нежная магия Майи

Джеральд, которого нежная магия Прекрасногрудой Майи забавляла от всего сердца, отложил свой отъезд до пятницы. Он смотрел на результаты этой магии, как и на саму Майю, сквозь розовые очки, которые она одолжила ему для того, чтобы его глазам всегда было удобно. И он находил все превосходным.

Он знал множество более красивых и блестящих женщин, как в покинутом им мире Личфилда, так и во время своего путешествия. Но Майя ему нравилась, ему попросту не хватало духу разочаровать ее и – после четырех продолжительных и нежных аргументов, – не оказать ей того внимания, на которое рассчитывают, кажется, все женщины.

После этого она сняла свою корону, и Джеральд больше никогда этой короны не видел.

Потом дата его отъезда из опрятного домика Майи была перенесена на воскресенье, хотя было совершенно ясно, что как только он спозаранку позавтракает в понедельник, то немедленно отправится в предназначенное ему королевство, овладеет величайшими заклинаниями Магистра Филологии, восстановит Диргическую мифологию, в которой он был богом, и узнает третью истину, небесным покровителем которой он являлся.

Тем временем он оставался на Миспекском Болоте и снисходительно, даже с некоторой жалостью, разглядывал своих предшественников на посту любовника Майи – этих околдованных мужчин, которых Майя превратила в домашних животных. Его божественный скакун был временно отправлен на пастбище и пасся вместе с этими послушными меринами, которые некогда были рыцарями, баронами и царствующими монархами. Все они с довольным видом бродили вокруг опрятной хижины вместе с несколькими волами, баранами и тремя мулами, которые тоже когда-то были благородными людьми и уважаемыми монархами.

Джеральд видел, что эти животные, казалось, были довольны своей участью. Однако было весьма грустно осознавать, что эти джентльмены были смещены с ответственных постов, лишены мирской славы, тронов, турниров и крупных банковских счетов ради того, чтобы поедать траву на пастбище. Джеральд искренне пожалел, что им был неведом правильный способ обращения с малой магией Майи.

Нельзя было винить милую женщину. Она по доброте душевной не могла удержаться от того, чтобы помешать этим мужчинам осуществить свои смелые дерзания и совершить прекрасные подвиги, потому что она и в самом деле полагала, что для них гораздо лучше и безопаснее быть домашними животными.

Она оправдывала свое милосердие с достойной похвалы логичностью. Она утверждала, что все мужчины стали больше удовлетворены своей жизнью после того, как превратились в домашних животных. Она подчеркивала, что ее возлюбленные, в частности... Да что там говорить! Джеральд и сам видел, как мало дела сердечные волновали сейчас ее волов и меринов. По всем мыслимым моральным основаниям они в результате своего двойного превращения сделались лучше. Они не бегали за похотливыми самками, не проявляли кровожадную ревность по отношению друг к другу и каждую ночь вовремя отправлялись спать. Если бы только Джеральд знал их, как знавала она, в бытность их людьми высокого положения и царственными особами, он бы никогда не стал выступать против столь очевидного улучшения.

Кроме того, великодушие и альтруизм не подстрекали домашних животных к опустошительным войнам, расчетливость никогда не пробуждала в них алчность к богатству, а самоуважение не заставляло их бездумно сорить деньгами; религия не вынуждала мулов вопить на кафедрах, а сознание барана никогда не превращало его в назойливого и злобного паразита. In fine, домашние животные не были обезображены человеческими добродетелями, и с ними было легко поладить. А если бы какая-нибудь женщина попыталась держать в доме такое множество мужчин!.. Майя, которая потеряла (по крайней мере отчасти) столько мужей, не закончила предложение. Но выражение ее лица сделало умолчание красноречивым.

Джеральд нисколько не сомневался, что не будь он богом, неподвластным ее чарам, Прекрасногрудая Майя уже давно бы, из чистой доброты и нежности, превратила его в барана, быка или какое-нибудь другое полезное четвероногое, и таким образом помешала бы ему получить ожидавшее его в Антане наследство. Но он не винил ее. Мирная, глупая, симпатичная женщина просто-напросто не понимала, что быть довольным – это еще не все. Она не могла уразуметь лежащей на божестве обязанности вести исполненную величественной красоты жизнь и совершать потрясающие подвиги на пути героизма и великодушия.

Разумеется, как сказала она, подвиги воителя, который приходит просветить и улучшить ту или иную страну, – и даже избавить ее от того, что по меркам Соединенных Штатов Америки является недостойным, отсталым и, возможно, недемократичным, – с необходимостью нарушили бы обычный порядок вещей, к которому местные жители успели привыкнуть. Антан, как мог видеть Джеральд с крыльца домика Майи, был мирным и спокойным городом. И по каким бы не американским стандартам ни жили его обитатели, освободить город от этих стандартов означало бы принести смуту и беспорядок.

– А это досадно, – сказала Майя, – беспокоить людей, которые были вполне довольны, когда ты и сам был доволен... Но даже если и так, у бога были свои обязанности. Быть довольным, не иметь забот днем, ни в чем не нуждаться, и каждую ночь, выполнив супружеские обязанности, погружаться в глубокий и освежающий сон – это было далеко не все, что нужно богу. Была еще третья истина. Предназначенное Джеральду королевство находилось там, а не на Миспекском Болоте. Там боги и человеческие мечты достигали благородной и достойной цели. Там была Фрайдис...

А Джеральд начал все больше и больше думать о Фрайдис. Согласно всем сообщениям, именно она на самом деле правила этими холмами и долинами, которые завтра или, по крайней мере, на следующей неделе, будут холмами и долинами Джеральда. Именно ей во всем подчинялся Магистр Филологии, которого Джеральду было суждено свергнуть с престола. Однако, насколько Джеральду было известно, в пророчестве ничего не говорилось о том, как ему следует поступить с Фрайдис. Это, судя по всему, было оставлено на его божественное усмотрение.

– Во всяком случае, не следует быть слишком суровым с женщиной, о красоте которой ходит молва по всему миру, – в полусне размышлял Джеральд, объевшийся вкусной стряпней Майи и удобно усевшийся на крылечке в очках, пижаме и шлепанцах, которыми снабдила его Майя.

Глава 29

Пение Левкозии

На следующий день, когда Джеральд сидел на обочине под каштаном в ожидании ужина, три путника, странствовавшие вместе, прошли по направлению к Антану. Все они выглядели людьми благородного сословия, и Джеральд приветствовал их знаком, который был известен только великим волшебникам. Они ответили на его приветствие, но их знаки принадлежали к магии более древней, чем та, что была знакома Джеральду.

Потом один из них представился:

– Я – Одиссей, сын Лаэрта.

Так Джеральд понял, что перед ним еще одно из его бывших воплощений. Но он воздержался от комментариев.

Одиссей продолжал:

– Я был мудр. Моя мудрость привлекала внимание людей всех сословий, а слава о ней достигла Небес. Я правил Итакой, островным государством, расположенным на западе. Против своей воли я отправился с другими вооруженными греками осаждать Илион. Предприятие казалось мне безрассудным и едва ли прибыльным. Однако, ввязавшись в это дело, я поступал благоразумно, и в конце концов там, где потерпели неудачу многие храбрецы, благодаря моей мудрости был достигнут успех. Десять лет Илион не поддавался силе Ахиллеса и Аякса; Илион смеялся над потугами рыжеволосого Менелая и божественного Агамемнона, но благодаря хитрости Одиссея Илион был взят за одну ночь. Я забрал свою долю добычи, оставив славу тем, кто к ней стремился. Я пересек весь мир, возвращаясь к тому, чего благоразумно желал – к моему мирному и уютному дому в скалистой Итаке. Вопли ослепленного Циклопа, гнев потрясателя земли Посейдона, белые молнии оскорбленного Зевса, двенадцать ветров Эола – все было против меня. Я победил. Я прошел мимо морского чудища Сциллы, громадины с двенадцатью руками, прожорливого монстра, от которого никто не уходил живым. Харибда, которая пожирала всех, не сожрала меня, так как я благоразумно приник к фиговому древу.

– Конечно, – сказал Джеральд, – листья этого дерева часто служат хорошей защитой. —...О могучий хитроумный Одиссей, – поспешно добавил Джеральд, так как он в свое время изучал классику.

– Более того, дочь солнца, светловолосая Цирцея и королева Калипсо, самая божественная из богинь, тоже встретили меня более дружелюбно, чем других. Я обнимал их, и они отнюдь не считали, что я плох в постели. Ибо они были богини, скорые как на расправу, так и на любовь. Неблагоразумно отказывать богине. Из объятий этих бессмертных я последовал к моей желанной цели. Но никто не бывает благоразумен всегда. Когда мой корабль приблизился к острову людоедок Сирен, я приказал своим матросам заткнуть уши воском. Но свои уши я не заткнул и поэтому мог слышать, как поет Левкозия, в то время как Партенопа и Лигейя играли сладостную музыку. Я хотел, оставшись невредимым, послушать пение, которое было столь прекрасно, что завлекало менее благоразумных людей в объятья певицы, где, как им было хорошо известно, их ожидала страшная смерть. Я слышал это пение. Мне было безразлично, что пологий берег этих музыкантов сверкал как серебро в тех местах, где солнечный свет падал на усеивающие его кости множества убитых людей. Я вырывался, пытаясь броситься в море и поплыть к Левкозии. Но путы удерживали меня. Я был связан: мои руки и ноги были стянуты крепкими веревками. Черный корабль шел вперед, вспенивая воду полированными лезвиями еловых весел; а я рыдал, удаляясь прочь от своей гибели и приближаясь к заветной цели, к которой влекло меня благоразумие.

– Воистину, чары ее пения, должно быть, свели вас с ума. Но такова магия великой поэзии, – заметил Джеральд, – вещь, которую даже сам поэт не в силах объяснить... Но несмотря ни на что, о хитроумный Одиссей, вы, как мне известно, достигли своей цели. Вы достигли своей цели, насколько я помню, оказавшись в вашем доме с множеством колонн и с удовольствием перебив женихов, которые докучали вашей супруге, полагая, что она осталась вдовой.

– Естественно, моя цель была достигнута. Ведь я – Одиссей. Естественно, я прикончил расточителей моего имущества, которые девять лет ели и пили за мой счет. Когда я стал разбивать им головы одному за другим, поднялся ужасный крик. Полы были залиты кровью. Стало ясно, что именно Одиссей противостоял этим бесстыжим типам, которые слишком вольно обращались с его стадами, с его кувшинами с вином, с его женой и со всем остальным, что было в его доме. Однако вскоре я узнал, что мне была нужна не скалистая Итака, не нежные объятья Пенелопы, не мой мирный дом. Я издавал законы. Я разрешал судебные тяжбы. Я разбирал склоки между пастухами. Я, придумавший способ сжечь Илион, теперь занимался разведением овец. Войны не беспокоили Итаку, нападать на которую боялись правители других королевств. Ведь я был очень знаменит. Моему благополучию ничто не угрожало. Я жил в мире. Но никто не может услышать пение Левкозии, не заплатив за это большую цену. Я больше не слышал Левкозии. Вместо этого я слышал голоса глупцов, восхвалявших мою силу и хитроумие, и голос моей жены, которая благоразумно рассуждала о чем-то, до чего мне не было дела. У меня в моей уютной, спокойной, благоустроенной Итаке было все, что нужно благоразумному человеку. Но в своих странствиях я видел много существ, более необузданных и непокорных, чем я позволял кому-либо быть в своей Итаке. Я слишком много помнил. Нет, я не жалел ни о Калипсо, ни о Цирцее, ни о той прелестной девчушке Навсикае. Я мог бы вернуться к ним, если бы захотел. Но я помнил пение Левкозии, к которой не смел вернуться. Ведь никто не может слышать пение Левкозии, дорого не поплатившись за это.

– Но о чем она пела, о премудрый Одиссей?

– Она пела о том, что преследовало меня, осмеивая достижения моей мудрости. Она пела о том, чего я на самом деле желал.

– Это не совсем внятный ответ, о благородный сын Лаэрта.

Одиссей угрюмо посмотрел на Джеральда и сказал:

– Она пела о том, что тревожит душу мудреца и разрушает его благоразумную жизнь. Я думаю, она пела об Антане. Вот почему я должен совершить путешествие в Антан, где, может быть, я найду то, что мне нужно.

Только тогда Джеральд кое-что припомнил. Он вспомнил об Эвадне, той пернатоногой Эвадне, которую, как говорил Горвендил, во времена ее морской жизни звали Левкозией. Но Джеральд ничего не сказал, ведь в конце концов это было не его дело...

Глава 30

Чего хотел Соломон

Тогда заговорил второй путешественник. Он говорил о том, что было у него в те времена, когда все богатства, все удовольствия и вся власть принадлежали Соломону благодаря его шестикратной мудрости. Никто из обитавших когда-либо среди людей не был наделен таким могуществом, которым обладал Соломон, когда он царствовал над Израилем и правил миром.

Ведь Соломон был в шесть раз мудрее любого человека. Соломон знал шесть слов, неизвестных более никому. Он понимал смысл этих слов.

Слово Зверя. Как только Соломон произносил его, перед ним тотчас же возникала пара любых животных, которые только бегают или ползают по земле, – от слона до ничтожного червя. На шее каждого стояло клеймо Соломона, так что отныне их потомство было подвластно ему. Они открывали Соломону мудрость животных, которые умирают и не заботятся об этом. Он кормил их за столом из серебра и железа, который занимал четыре квадратные мили. За этим столом Соломон прислуживал как официант и собственными руками подавал пищу каждому животному, от слона до ничтожного червя.

Слово Морское. Когда он произносил его, все виды рыб поднимались из морских глубин на поверхность неподалеку от Аскалона. На теле каждой стояло клеймо Соломона. Тогда приходили сто тысяч верблюдов и сто тысяч мулов, груженных зерном. Всех морских тварей кормили, и они служили Соломону, открывая ему мудрость Морского Базара.

Слово Птичье. Когда он произнес его, небо померкло от бесчисленного множества птиц, которые принесли клятву верности и обучили Соломона мудрости Аспарасаса. Не пришел только чибис. Но потом он явился и возвестил:

– Тот, кто не жалеет других, сам не найдет пощады. Именно чибис привел к Соломону мудрую Балкис и научил его видеть сквозь землю как сквозь стекло.

Слово Вражеское. Когда он произносил его, все воинство адское – кроме Сахра и Иблиса – преклоняло колена перед Соломоном. Джинны-женщины выглядели как дромадеры с крыльями летучей мыши, а джинны-мужчины имели обличье павлинов с рогами газели. Приходили также Мазикеи и Шедаим. На шее каждого стояло клеймо Соломона, и они открывали ему черную и серую мудрость.

Слово Аратрона. Когда Соломон произносил его, к нему являлись Семеро Стражей Небесных. Соломон закрывал глаза, а голова его тряслась немного, когда он ставил на шее каждого коленопреклоненного стража свое клеймо, – так страшна была слава великих князей небесных. Из них ужаснее всего были Офиэль и Фул, царствие которых еще не пришло. Но эти Семь Стражей тоже служили Соломону и открывали ему белую мудрость.

Слово Зеркальное. Когда Соломон произносил его, перед ним возникала корзина из прутьев, в которой сидели три голубя. Рядом с корзиной лежало небольшое зеркальце три на три дюйма.

Все шесть слов были известны мудрому царю. Именно могущество этих заклинаний делало его повелителем диких зверей и птиц небесных, владыкой демонов, элементалов и призраков, хозяином глубин морских и херувимов. Все твари земные дрожали перед царем Соломоном из-за этих слов; ни один король не сопротивлялся Соломону и не посылал колесниц своих против армии царя. Ведь солдатами Соломона были дикие звери лесные и полевые, всадниками его были хищные птицы, а маленькие пташки были его хитрыми шпионами. Его адмиралами были гигантские киты и морские змеи, и сам Левиафан служил в военном флоте царя Соломона. Офицерами были адские надсмотрщики; архангелы были его советниками. У него было собственное зеркало. Слила шести слов была чрезвычайно велика.

Однако оставалось еще одно слово – слово, которое было в начале, и которое будет существовать, когда все остальное погибнет. Оставалось тайной слово, которое Магистр Филологии сказал всем человеческим богам. Только этого слова не знал царь Соломон. Его маленькое зеркальце показало ему это слово, но оно было записано символами, которые Соломон не мог прочесть.

– Зачем тебе это слово? – спрашивали женщины, которые его любили и лелеяли.

– Не знаю, – отвечал он им. Тогда жены и наложницы единодушно в девять тысяч голосов заявили, что никогда ранее не слыхивали такой чепухи. И он снова ответил им:

– Я не знаю...

По этой причине царь Соломон отправился в Антан, намереваясь услышать, как произносится слово могущества.

Глава 31

Рыцарство Мерлина

Тогда третий мудрец сказал:

– Я – Мерлин Амброзий. Мудрость, которой я обладал, была сверхчеловеческой, потому что она досталась мне от моего отца. Но я поставил ее на службу Небесам. Страна была поражена голодом, болезнями, страхом. Множество мелких вождей сражались друг с другом на своих диких полях и беспричинно устраивали друг другу засады. Я превратил страну в благоустроенное государство. Я дал стране одного короля, чей меч сверкал так же ярко, как тридцать факелов. Этот меч сверкал по всей стране, устанавливая справедливость и другие небесные добродетели. Так могуществен был Калибурн – меч, от которого отказался Юрген. Теперь, когда Артур Пендрагон и его соратники исполняли мои прихоти, этот меч служил Небесам. Они были моими марионетками... В своей игре я дал глазастому безбородому мальчишке и его неотесанным друзьям в свою очередь поиграть с мыслью о том, что каждый из них, как и любой другой человек, является сыном Божьим и наместником его Отца на земле, и что человеческая жизнь есть дорога домой, путь к нескончаемому счастью, идти по которому следует так, как подобает прямому наследнику Небес. Эти дикари поверили мне. Они были веселы днем и ночью. Они учились никому не завидовать, любить Бога, не чинить зла. Они учились говорить красиво и по делу, быть щедрыми в подаяниях, опрятно одеваться, петь и танцевать, а также бесстрашно воевать со злом. Все это сильно расстроило моего отца... Однако моя идея, я верю в это и ныне, была прекрасна. Она создавала красоту повсюду, потому что, как я говорил, наследник Небес должен по пути домой вести себя достойно. Да, результаты были величественны и живописны. Возник Кэрлеон; и не было на земле города более очаровательного, чем прекрасный Кэрлеон, построенный на Уске, между лесом и чистой рекой. Артур восседал там на помосте под пологом из огненно-красного сатина. Под локтем у него была красная сатиновая подушка. Графы, бароны и рыцари сидели вокруг короля Артура Пендрагона в соответствии со своим званием и положением. Угнетенные и несчастные приходили к Артуру. Для юношей он был отцом, старикам – опорой. Он ненавидел зло, защищал справедливость и ничего не боялся. Мой отец был о нем не лучшего мнения... Но мне нравились мои игрушки, потому что теперь я видел во всех частях страны необычную романтическую красоту. Рыцари в поисках приключений разъезжали на огромных скакунах. Они разъезжали, бряцая оружием. Они были закованы в голубые, багряные и зеленые, отделанные серебром доспехи. На их броне красовались яркие фигурки львов, леопардов, грифонов и морских коньков, на шлемах часто развевался рукав женского платья. Гиганты, с которыми сражались эти рыцари, были могучими великанами, которые съедали семь свиных туш за один присест; драконы, с которыми они вступали в бой, были чудесными огромными червями со сверкающей чешуей, блестящими гребнями и пышными гривами. Девушки, которых они спасали, были прекраснее, чем весь белый свет. У них были светлые вьющиеся волосы и амулеты из червонного золота на лбу. Их нежные розовые тела были одеты в платья из желтого сатина. На ногах у них были сапожки из окрашенной кожи с позолоченными пряжками... In fine, наследники Небес по пути домой весьма живописным образом исполняли свои моральные и полицейские обязанности. Именно так я, Мерлин Амброзий, играл героическими добродетелями; я, сын своего отца, сделал людей лучше, чем они были, когда вышли из рук Творца. Однако все это основывалось на совершенно возмутительной идее, и вскоре милые, смешные и огорчительные проделки этих родных мне по плоти игрушек перестали удовлетворять мои желания.

Когда пожилой джентльмен сделал паузу в своем задумчивом монологе, Джеральд заметил:

– Насколько я помню, мессир Мерлин, вы испытывали влечение к некой колдунье, которая перехитрила и предала вас.

– Люди, – ответил Мерлин с мрачной улыбкой, – заблуждаются на этот счет. Разве меня можно перехитрить? Нет! Ведь я – Мерлин Амброзий.

И тогда Мерлин рассказал Джеральду о юной Нимюэ, дочери богини Дианы, и о том, как старый, уставший от жизни, ученый Мерлин пришел к ней в обличье молодого дворянина. Он рассказывал о том, как долго они играли со старой магией в весенних лесах у чистого источника, на дне которого галька блестела как начищенное серебро. Чтобы заставить двенадцатилетнюю девочку рассмеяться – а она так восхитительно смеялась, – старый маг поставил все дьявольские приемы на службу шутовству и веселью. В апрельском лесу он сотворил для юной Нимюэ фруктовый сад, где вперемешку и не по сезону одновременно произрастали все самые сладкие и вкусные плоды. Ради этой девчушки, широко раскрывшей глаза от изумления, плясали фантомы в обличье вооруженных рыцарей, архиепископов, принцесс и фавнов с козлиными ногами, и все это было великолепной забавой... Потом Мерлин рассказал Нимюэ – которая, когда капризничала, так смешно надувала губы, – как без камня, дерева или железа построить башню такую прочную, что она простоит столько времени, сколько будет существовать вселенная. А Нимюэ, когда засыпала, положив руку под голову, тихонько повторяла древние руны. Приласкав своего возлюбленного, Нимюэ заключила Мерлина в заколдованной башне, которую она построила из апрельского воздуха над цветущим белым цветом кустом боярышника, чтобы такой удивительный, мудрый и милый возлюбленный полностью принадлежал ей одной.

– И там я очень долго был счастлив, – сказал Мерлин. – Мои игрушки, когда я перестал с ними играть, принялись уничтожать друг друга. Среди них возникли раздоры, ревность и ненависть. Они забыли прекрасную идею, которую я подбросил им для игры. Страна больше не была благоустроенным государством. Мои игрушки сражались на опустошенных полях и коварно устраивали друг другу засады в древних лесах. Артур принял смерть от рук своего собственного незаконнорожденного сына, зачатого в кровосмесительном союзе. Для прямого наследника Небес это был ужасный конец. Круглый Стол перестал существовать. Страна была поражена голодом, болезнями, страхом.

Мерлин, старый поэт, который больше не играл в куклы, умолк. Он сидел, устремив в никуда задумчивый взгляд своих спокойных, утомленных глаз. Потом он сказал:

– Я слышал об этом. Но это неважно. Я был счастлив. Да, полагаю, я был счастлив. Я стал домоседом, и это продолжалось довольно долго... Не было никакого разнообразия. В этом маленьком раю, который был создан ребенком из волшебного апрельского воздуха, не было никакого разнообразия. Не было ни врага, ни противника, которого я мог бы победить каким-нибудь хитроумным приемом. Было только счастье... Нимюэ всегда оставалась юной, доброй и довольной просто потому, что я был там. Дитя любило меня. Но не было никакого разнообразия. Ни один сын моего отца не остается навечно домашним животным. И в конце концов я, Мерлин Амброзий, понял, что мои желания не ограничивались этой башней из апрельского воздуха. Там был только рай. Там было только вечное и неизменное счастье, о котором я когда-то рассказывал глазастому безбородому мальчишке и его неотесанным друзьям.

– Но как же вы могли сбежать от блаженства счастливой семейной жизни, мессир Мерлин, если башня была и в самом деле заколдована?

– С моей стороны было бы неблагоразумно открывать тебе все секреты, – сухо ответил Мерлин, – так же как неблагоразумно было для сына моего отца открывать все тайны Нимюэ. Но дитя любило меня всем сердцем. И я ее любил. Да, я любил Нимюэ как ни одно другое существо на земле. Казалось, она не хотела уходить... Но я был Мерлин Амброзий. Поэтому в конце концов я оставил мою юную повелительницу. Я покинул маленький рай, созданный бедным воображением ребенка. И я отправился в Антан, чтобы, может быть, получить то, чего я хочу.