Текст книги "Лонгборн"

Глава 5
…Даже банты для бальных башмаков были приобретены с помощью посыльного

Сара шила, сидя у окна. Элизабет и Джейн тихонько разговаривали у камина, близко сдвинув головы. Они тоже шили, кутаясь в свои домашние капоты и наброшенные на плечи шали. Отблески огня играли на их локонах.

Был понедельник накануне бала. Тяжелый утюг натер Саре волдырь на нежной коже между указательным и большим пальцем. Даже закрывая глаза, она видела, как иголка проходит сквозь муслин и следом тянется нить.

Уикхем, слышала она и снова, Уикхем, Уикхем, Уикхем. Звук этого имени напоминал ей лязг портновских ножниц.

В стекла бился ветер, за окном скрипели голые ветви деревьев. Блестели мокрые от дождя кусты, выложенные гравием дорожки покрылись лужами. Земля на газоне раскисла, низкое небо все сплошь затянуло тучами, а ветер нес с собой их все больше – все больше дождя. Сарино настроение вполне соответствовало погоде – серое, унылое, без надежды на перемены к лучшему, особенно теперь, когда ей запретили даже видеться с Птолемеем Бингли.

Хлопнула дверь, и в комнату сестер ворвалась Лидия (домочадцы давно прекратили надеяться, что когда-нибудь она научится стучаться). В эти дни она была решительно лишена возможности расходовать свою природную кипучую энергию – заточение в доме стало для нее настоящей пыткой. Лидию следовало бы выгулять на свежем воздухе, чтобы бедняжка побегала по траве за брошенной поноской.

– Ни утренних посетителей, ни офицеров, ни новостей – ничего! Боже! Просто не представляю, как я все это вынесу.

Лидия с размаху шлепнулась на кровать сестер и с ногами улеглась на лоскутное покрывало. Изнывая от безделья и не зная, чем себя занять, она схватила моток розовой ленты и пропустила ее сквозь пальцы.

– Положи ленту на место, пожалуйста, Лидия, ты ее испортишь.

Состроив гримасу, Лидия выпустила из рук ленту, и та кольцами упала на одеяло.

– Вы правильно поступаете, сестрицы, что прячетесь здесь, наверху, и не попадаетесь на глаза мистеру Коллинзу.

– Лидия! Это неправда. Мы работаем.

Лидия пожала плечами и, скинув домашние туфли, сунула ноги в бальные башмачки Джейн, валявшиеся на полу.

– Ничего, ведь кроме Сары нас никто не слышит, а она у нас просто золото и никому не расскажет, верно, Сара?

Лидия с заговорщической рожицей обернулась к Саре, и та невольно улыбнулась в ответ. Потом непоседа принялась крутиться во все стороны, любуясь туфельками.

– Что до меня, я не собираюсь спускаться и выслушивать его нудные проповеди – и все тут.

После всеобщего минутного замешательства Джейн мягко проговорила:

– Он отправляется с папой в библиотеку, ты же знаешь.

– И это, – добавила Элизабет, – серьезный проступок.

– Ну вот, видишь! Даже папа пытается избавиться от этого ужасного человека, и я не понимаю в таком случае, почему это не дозволяется мне. Боже! Он такой нудный. Не представляю, кому такой может понравиться.

Сара склонилась над своим рукоделием, плотнее сжав губы.

Мистер Коллинз ничего не мог поделать со своей неуклюжестью и нелепостью. Уж таким он явился на свет, такими качествами наделила его природа, такое воспитание он получил – или не сумел получить. И если он не знал правил, заведенных у них в доме, то лишь потому, что с ними его никто не ознакомил; предполагалось, что он должен догадаться, постичь их внутренним чутьем. Ну а когда ничего из этого не вышло, его взяли и осудили за неудачу.

– Папа там гостей не принимает.

– А если бы мог, то и нигде бы не принимал.

– Да, но не в библиотеке же! Боже милостивый!

Сара покосилась на прелестные свежие личики, светящиеся от собственной смелости, и мысленно перенеслась в то утро накануне Михайлова дня, в холодный коридор с запахом мочи из горшка, к плотно закрытой двери в библиотеку, из-за которой доносились голоса. Миссис Хилл, стало быть, туда допустили, подумала она, хотя, миссис Хилл гостем определенно считаться не могла.

Лидия фыркнула, топнула и села, болтая ногами в великоватых ей туфельках Джейн.

– Мистер Коллинз – папин кузен, так кому же и страдать от этого господина, как не папе? – Вдруг Лидия ошалело уставилась на туфли, словно осененная внезапной мыслью. Из уст ее вырвался вопрос: – А новые банты мы заказали?

Взоры всех присутствующих устремились на бальные туфли, повисшие у Лидии на кончиках пальцев. Один бант развязался, разлохматился и посерел от пыли. Его плачевное состояние служило живым свидетельством рвения, с каким мистер Бингли танцевал с Джейн на балу в Меритоне. Второго банта не было в помине.

– Бог мой, и впрямь, заказали?

– Я нет.

– И я.

– А маме ты об этом напомнила?

– Нет.

– У нас еще должен был остаться запас. – Джейн подошла к комоду, выдвинула ящик и принялась рыться в его содержимом, озабоченно наморщив прелестный лоб.

Несколько бантов и в самом деле нашлось, но до того разных по фасону, цвету и степени изношенности, что из них удалось составить только две пары – голубую и желтую. К тому же желтые банты можно было назвать парой лишь условно. Примерно одного размера, они весьма заметно различались оттенками: один был явственно лимонным, другой же, как отметила Лидия, скорее горчичным.

Пока происходила эта суета, Сара продолжала работать, не отрывая глаз от шитья. Она вслушивалась в завывания в каминной трубе, замечала, как от ветра пляшет огонь и колеблется свет: при одной мысли о непогоде кожа покрывалась мурашками.

– Мне к моему платью нужны будут розовые, – заявила Лидия.

Сара прикрыла глаза и тихонько, почти неслышно вздохнула.

– И чтобы огромные, точно капустные кочаны! Самые большие, какие сумеешь достать. Ты ведь знаешь, какой надобен оттенок розового – под платье из того чудесного муслина. А лучше прихвати-ка с собой лоскуток для сравнения, чтобы цвет в цвет подобрать. Благодарю, Сара. Ты прямо настоящее золото.

Сара отложила шитье.

– Да, – произнесла Элизабет, бросая огорченный взгляд на запотевшее окно, по которому барабанил дождь. Оконные стекла дребезжали от ветра. – Боюсь, что за бантами и в самом деле придется посылать.

Путь до города по большаку оказался долгим и тягостным. Дождь висел сплошной пеленой и, казалось, отрезал Сару от всего мира. Довольно скоро зонт начал пропускать воду, капли падали на плечи и просачивались до самой кожи. Юбка отяжелела от воды. За это время мимо не проехало ни одной кареты – на ее счастье.

Сара попробовала вообразить, будто прогуливается по Лондону: улица вымощена, по обеим сторонам высятся дома с ярко освещенными окнами. Вот она идет по сияющей сводчатой галерее, там так тепло, светло и сухо. Она любуется витринами с модными шляпками, сверкающими драгоценностями и горами конфет. Но тут вдруг перед ней появляется дама – кажется, Элизабет, совсем уже взрослая, в необыкновенном оранжевом спенсере и модной шляпке – и протягивает ей пакет, еще один, следом шляпную картонку, на которую продолжает наваливать все новые и новые свертки, а когда Сара, не удержав, роняет один из них, повзрослевшая Элизабет бранит ее за неловкость и невнимательность.

Вдали загрохотал почтовый дилижанс, заставив ее очнуться, отскочить в сторону и, перепрыгнув через канаву, застыть на скользкой обочине. Дилижанс пронесся мимо, ошеломив ее ревом рожка, топотом конских копыт и скрипом колес. Он поднял фонтан грязи, обрызгав ее с головы до пят. Сара вытерла лицо и руки отсыревшим носовым платком. Начала было отряхивать подол, но отказалась от этой мысли: что толку? Все равно она вымокла насквозь, несколько пятен грязи уже ничего не изменят.

В Меритоне галантерейщик расстелил на полу клеенку, чтобы Сара не наследила. В тепле от ее юбки пошел пар.

Насквозь промокшая, она простояла так полчаса, пока галантерейщик и его приказчик не подобрали шесть пар бантов требуемых цветов. Образчики тканей, тесьмы и шитья выносили показать Саре, а внутрь не пригласили, чтобы не испачкала чистую, аккуратную лавку. Она кивала на все, что ей показывали, совершенно не вникая в тонкости оттенков и фактуры. Может, хозяйкам понравятся банты, а может, они их выбросят. Что ж, она не против, пусть выбрасывают. Ей даже больше хотелось, чтобы они с негодованием вышвырнули все эти бантики.

Другие посетители, не такие мокрые, приходили и уходили. Им для этого требовалось лишь выбраться из экипажа и пройти шаг-другой или пробежать немного по улице от своего дома. Они оставляли зонты у входа и поглядывали на Сару с тем особым сочетанием сочувствия и веселого изумления, какое вымокшие насквозь люди, кажется, всегда вызывают у сухих.

Наконец выбранные банты были завернуты в материю, потом в оберточную бумагу и еще в мешковину, чтобы Сара смогла доставить их в целости и сохранности. Она взяла сверток под мышку и вышла в потемки.

Миновав пост у заставы, Сара услышала, что сзади приближается карета. Кучер окликнул постового, звякнула брошенная и пойманная монета, и послышались слова благодарности. Громыхнул запор, заскрипели петли, и ворота отворились, пропуская экипаж.

Подобрав юбку, Сара шагнула к деревянному частоколу, уступая дорогу. Новая порция грязи уже ничего бы не изменила, но попасть под колеса ей не хотелось. Она оглянулась посмотреть, далеко ли карета.

Теплое сияние каретных фонарей ворвалось в серую мглу, чудесно ее расцветив. Постовой на заставе в мокрой шляпе и накинутой на плечи дерюге стоял, облокотившись о ворота. Кучер цокнул языком, стегнул лошадей, и карета тронулась с места. Сара узнала ливрею и тут же ощутила, как в душе что-то встрепенулось – то ли восторг, то ли беспокойство… а может, чувство вины. Перед ней был Птолемей, от которого ей настрого велено держаться подальше. Но куда же ей деться? Она стоит здесь, замерев, вжавшись спиной в неструганый частокол, и в каком ужасном виде – помилуй, Господи! Карета проезжала мимо – теплые конские бока, мягчайшая кожа. В окне мелькнули миссис Хёрст и мисс Бингли, красивые, скучающие. Затем – лакеи на запятках в плащах с потеками дождя и треугольных шляпах. Тол Бингли, увидев Сару, приподнял шляпу, отчего с широких полей полилась вода.

Он поспешно переговорил с другим лакеем, тот кивнул. Тогда Тол повернулся к Саре и сделал жест, подзывая ее. Высоко подняв брови, он пальцем указал на себя, потом на запятки, где стоял сам: вас подвезти?

Все случилось в мгновение ока: Сара шагнула вперед и протянула руку, Тол наклонился, ухватил ее повыше локтя, и девушка повисла в воздухе. Одна нога нащупала ступеньку, другая тоже нашла какую-то опору. Не успела Сара опомниться, как уже стояла с краю на запятках, бок о бок с ним. От мулата исходило тепло и пахло въевшимся дымом, мокрой шерстью и солидностью.

– Легкая как перышко, – выдохнул он.

Сара засмеялась и смущенно покосилась на него.

– Держитесь вот здесь.

Она схватилась за поручень, и ее голые руки оказались рядом с его руками в добротных перчатках.

Кучер, заговорщически кивнув им, натянул вожжи, и лошади, высоко вскидывая ноги, пустились рысью. От толчка Сару качнуло, и Тол обнял ее за талию.

Ветер бил ей в лицо, мокрая материя липла к телу. Лошади неслись вперед легко и весело, и на повороте Сара снова качнулась и прижалась к нему. От быстрой езды земля сливалась в неясную полосу. В этот ненастный день ей выпала настоящая удача, в один миг вознесшая ее над цепкой грязью нищеты.

Все дорожные ориентиры: стог сена, древний дуб с обломанными ветвями, болотце – мелькнули и остались позади так быстро, что Сара и не заметила. Скорость – вот, оказывается, истинная роскошь, способность собирать мир в складки и проходить сквозь них, подобно игле. Вот уже и поворот на Лонгборн завиднелся сквозь дождь. Упряжка замедлила бег.

– На повороте просто спрыгивайте.

Она обернулась с расширенными от страха глазами:

– Вы не остановитесь?

Тол сочувственно развел руками:

– Думаю, хозяевам не стоит знать, что я подвожу попутчиц.

Сара взглянула вниз, на землю, слившуюся в бесконечное смазанное пятно. Она сломает ногу, шею, что-нибудь непременно сломает. Но тут рука Тола крепко ухватила ее, как прежде, повыше локтя.

– А теперь, – скомандовал он, – прыгайте!

Лошади на повороте пошли тише… и все же быстро, слишком быстро. Сара не могла заставить себя сойти с подножки.

– Давай, Сара. Пора!

Она шагнула, на миг повисла в воздухе, ветер свистел в ушах, земля стремительно мчалась мимо. Потом ноги коснулись дороги, Тол отпустил ее, и ей пришлось пробежать несколько шагов, чтобы обрести равновесие и не упасть. Карета была уже далеко, когда Сара, пошатываясь, остановилась.

Оглянувшись, Тол Бингли приподнял шляпу, прощаясь, и Сара помахала в ответ. Уносившая его карета скрылась за поворотом.

Погрузившись в раздумья, Сара неторопливо шла по деревенской улице. Мысли о случившемся согревали ее, будто пригоршня горячих печеных каштанов. Она совершила то, что ей было настрого запрещено, и это сошло ей с рук, потому что никто ее не видел и никто в Лонгборне ничего не узнает! Тешась приятными воспоминаниями, Сара даже не глянула на верхнюю тропинку через поле. Там, наблюдая за девушкой, стоял мужчина в насквозь промокшей куртке. С обвисших полей его шляпы капала вода.

Он видел, как замедлила ход карета, свернув за поворот. Когда маленькая фигурка отделилась от экипажа, сердце его замерло от страха при мысли, что она разобьется, но она пробежала немного и остановилась, по виду целая и невредимая. Он смотрел, как девушка машет вслед уезжающей карете, как бредет по деревенской улочке, медленно, с мечтательной улыбкой, словно в солнечный майский полдень.

Лишь после того, как Сара вошла в ворота усадьбы и скрылась из виду, он тоже направился к дому.

Мистер Смит уже трудился на кухне, когда Сара спустилась, переодевшись в сухое и держа в вытянутой руке свое намокшее платье. Она прошла прямо в прачечную и, судя по звуку, бросила одежду в корыто, чтобы отмочить грязные пятна. Потом вернулась, вытирая руки о передник. К обеду она не поспела. На кухне царил беспорядок, однако девушка, казалось, этого даже не заметила. Она витала далеко отсюда, и ничто ее не заботило.

Джеймс расставлял на подносе кофейный сервиз. Интересно, думал он, заметит ли Сара его мокрые обшлага и покрасневшие от холода запястья? Он внимательно и пристально осмотрел ее, отметив разгоревшийся после прогулки по свежему воздуху нежный румянец, яркий блеск глаз. Как же она прелестна, подумал он, теперь, когда чувствует себя счастливой. Сара же едва скользнула по нему рассеянным взглядом.

– Может, захватите это в гостиную, когда пойдете наверх? – Сара положила на кухонный стол сверток, сняв с него мешковину.

– Конечно, – отозвался Джеймс не раздумывая, но минуту спустя, когда она принялась разбирать нагромождение тонкого фарфора и кухонной утвари, спросил: – А что там такое? – Взяв со стола пакет галантерейщика, он пристроил его на поднос рядом с кофейными чашечками.

– М-м?

– Что там внутри, в этом свертке?

– Банты для башмаков, – ответила она.

– Банты?!

– Банты. Банты для туфель.

– Я что-то не понимаю.

Сара нетерпеливо фыркнула:

– Бальные туфельки должны быть украшены бантами. Их пристегивают сверху.

– Зачем это нужно?

– Для красоты.

– Что? – Джеймс закатил глаза. – Значит, так: если в следующий раз вас снова отправят в скверную погоду с дурацким поручением, отыщите меня, и я все сделаю за вас.

Сара скрестила руки на груди, глаза у нее засверкали.

– А с чего это вы командуете, что мне делать?

Он взмахнул рукой, словно обороняясь от обвинения:

– Да я даже не думал…

– А что, если я хочу пройтись? Может, мне приятно туда ходить? И совсем не приятно, когда вы суете свой нос куда не следует.

– Простите, не хотел вас обидеть, – смутился Джеймс. – Не имел намерения лишать вас удовольствия. – Он поклонился, взял поднос и покинул кухню.

Сара осталась одна, мучимая неприятным чувством, что говорила она не от души и что бедный мистер Смит, к несчастью для себя, пожал то, что посеяла миссис Хилл.

Планов Джеймс не строил – не мог себе позволить такой роскоши. Не в том он был положении, чтобы посадить к себе в седло еще одного человека. Его задача сейчас – затаиться, не лезть на рожон и прилежно трудиться. Именно по этой причине сердечная буря, вспышки желания и приступы ревности – все это было крайне, чрезвычайно некстати. Несвоевременные чувства следовало задушить на корню. Горько, что тут еще скажешь! Горько, что он вынужден отворачиваться, хотя предпочел бы смотреть не сводя глаз. Горько, что Сара, конечно, уйдет отсюда, полюбит – и совсем не его. Само ощущение горечи оказалось для Джеймса неожиданностью: к этому времени он, казалось, уже смирился с необходимостью делать то, чего не хотел, и не вмешиваться в события, которых не хотел бы допустить. Но Сара?.. Нет, с этим смириться он никак не мог. Мысль о ней досаждала, мучила, терзала. Он, разумеется, не умрет, если увидит, что она счастлива с кем-то другим, от этого не умирают, что бы там ни сочиняли поэты и романисты. Конечно, такое его не обрадует, да и кого бы обрадовало. Сердце в груди тоскливо сожмется, как от сильного страха, но умереть он не умрет, можно не сомневаться.

Такие мысли проносились в голове у Джеймса, пока он вытирал кофейные чашки. Это занятие позволяло ему находиться рядом с Сарой, которая, закатав по локоть рукава, ополаскивала тонкий фарфор. Полли, скрючившись в три погибели за их спинами, начищала расставленные в ряд на полу туфельки, недовольно бурча что-то себе под нос. Саре и в голову не могло прийти, что возню с вымытыми чашками Джеймс затеял лишь в надежде привлечь ее внимание.

И его надежда оправдалась: Сара невольно бросила взгляд на его аккуратно подстриженные ногти, похожие на бледные полумесяцы, на то, как перекатываются мышцы на его предплечье, когда он протирает чашки изнутри, и тут же скромно отвела глаза. Но Джеймс молчал, и мысли Сары вновь вернулись к удивительным событиям уходящего дня. Она вспомнила руку Тола Бингли у себя на талии, ледяные капли дождя на коже, чудесное ощущение быстрой езды и то, что он ее приметил и был участлив и внимателен к ней, хотя больше никто в целом свете не испытывал к ней никакого интереса. Сара погрузила в воду очередное блюдце, потерла, вынула и передала Джеймсу, задаваясь про себя вопросом, долго ли пришлось Толу Бингли сегодня разъезжать и что интересного он видел с запяток кареты. Сама она успела сходить в Меритон и обратно, весь день бегала вверх и вниз по лестницам, вперед-назад по коридорам; если все это сложить, сколько получится? Наберется ли двадцать миль, как до Лондона? Или даже больше, как отсюда по извилистым проселочным дорогам – до моря?

Джеймс работал нарочито медленно. Он протирал каждую чашечку и каждое блюдечко до скрипа и подвигал к Саре, любуясь тем, как она хмурится, наслаждаясь ее упрямым молчанием. Ох, это ее упрямство, эта несговорчивость! Чем измерить их очарование? Как она вспыхнула, когда он предложил пойти вместо нее в Меритон, как стремительно повернулась к нему, сдерживая гнев, сверкая глазами. Возможно, она и желала поставить его на место, но Джеймсу даже ее дерзость показалась восхитительной. А что, если я хочу пройтись? Может, мне приятно туда ходить?

Она выносливее и сильнее, чем сама думает. От него ей ничего не надо. Ишь как отмахнулась от него, точно от мухи.

Джеймс находил это восхитительным.

Глава 6
…Только ожидание танцев во вторник позволило как-то пережить совершенно несносные пятницу, субботу, воскресенье и понедельник

День, которого никак не могли дождаться, наконец наступил, и все до него дожили. С утра в доме царила суматоха, и Сара, заканчивая завивать локоны Китти, чуть не плакала: так болели обмороженные руки. Кожу на кистях, покрасневшую и натянувшуюся, особенно щипало, когда Сара держала руки у огня, нагревая щипцы для волос. Даже мистер Беннет, обычно относившийся к своему внешнему виду с беспечным пренебрежением, на сей раз собирался с особым тщанием: призвав в качестве камердинера Джеймса, он поручил ему вычистить свой старый парадный костюм и напудрить парик.

Это совершенно иное дело, пояснял мистер Беннет Джеймсу, застегивавшему на нем облегающий камзол, нежели те богомерзкие пляски в меритонском Зале ассамблей с их невообразимой давкой, шумом и всей этой пустопорожней болтовней. Ни под каким видом невозможно убедить его в них участвовать, хотя жена и дочери посещают их весьма охотно. Некоторого шума и многолюдья следует, разумеется, ожидать даже здесь, на балу в частном доме, однако ради соседских отношений можно и потерпеть.

Джеймс, кивая, помогал хозяину втиснуть застарелые мозоли в древние бальные туфли.

Мистер Беннет ни за что не признался бы в этом ни единой живой душе, но решающим резоном его поездки в Незерфилд стало нежелание выслушивать попреки жены. Уж лучше недолго помучиться на балу, чем потом внимать бесконечным укорам из-за того, что остался дома. Когда Джеймс поддерживал мистера Беннета, помогая забраться в коляску, хозяин бросил на него полный сочувствия взгляд. Джеймса заставили облачиться в парик и треуголку, а также в жесткую тесноватую ливрею – исключительно ради того, чтобы проехать три мили до Незерфилда.

– Я вижу, они и тебе связали крылышки, как куропатке на блюде, – заметил мистер Беннет.

– Точно так, сэр, – отвечал Джеймс, всегда готовый поддержать шутку пожилого хозяина.

Миссис Хилл с особым тщанием завила парадный парик мистера Коллинза и так подала ему, чтобы это особое тщание непременно и наверняка было им отмечено, проверила, хорошо ли Полли отполировала бальные туфли этого джентльмена, и вдобавок приседала в глубоком реверансе всякий раз, как встречала его в коридоре. Однако экономка не удостоилась ни единого слова признания и, немало этим огорченная, вышла с мужем и горничными на парадное крыльцо, чтобы помахать вслед отъезжающей коляске.

– Слава тебе господи, – облегченно вздохнула Полли, поворачиваясь к входной двери. – Как я рада, что все это закончилось!

Прислуга семейства Беннет вернулась в опустевший холл. В ближайшие несколько часов никто от них ничего не потребует, и это удовольствие следовало смаковать. Мистер Хилл без лишних слов стал подниматься по черной лестнице наверх. Старик был совершенно измотан. Ему хотелось одного – поспать.

– Если не возражаешь, Сара, – проговорила миссис Хилл, – сегодня ночью дожидаться хозяев будешь ты. Я что-то совсем обессилела. Идем, Полли.

Сара, зло сощурив глаза, подождала, пока миссис Хилл, плавно покачивая задом, скроется за поворотом лестничного марша, а следом за ней и Полли, которая еле тащилась по ступенькам – ни дать ни взять уморившийся щенок. Тогда она что было силы пнула ковер и сунула под мышки горящие ладони. Снова ей предстояло коротать долгую ночь в одиночку, наедине с тусклым огоньком свечи и мерным тиканьем часов. Вот безобразие, разве так поступают! В прошлый раз ждать хозяев тоже оставалась она. Миссис Хилл и знать не знала, что Сара ее ослушалась, а все равно сумела наказать.

Ну и пусть, зато теперь дом в полном ее распоряжении. Сара высвободила руку из теплого убежища, взяла свечу и толкнула плечом дверь в гостиную. Она прошлась по комнате, подержала в руках фарфоровую даму, как следует рассмотрела ее нарисованные глаза, нарисованный ротик и розовые кружочки румянца на щеках. Перевернула статуэтку вверх ногами и изучила шероховатую нижнюю сторону и темное отверстие, открывающее пустоту внутри. Поставив статуэтку на место, девушка подошла к столу для рукоделия, подняла неоконченную вышивку: искусная работа Джейн была туго натянута и плотно схвачена буковыми пяльцами. При свете свечи Сара разглядела отнявших у рукодельницы бездну времени птичек, цветы, листья и положила пяльцы на стол, подумав, что ей, пожалуй, никогда не доведется заниматься этакой красотой. За тонкую вышивку не возьмешься, пока не все швы подрублены, не все петли пришиты и не все чулки заштопаны. Отставив свечу, Сара взяла колоду игральных карт с карточного столика у окна. Хотела было раскинуть пасьянс, но не знала, как подступиться к этому делу, и сдалась: сложила карты и, аккуратно подровняв края, вернула колоду в деревянную коробочку.

Она посидела в кресле миссис Беннет, поерзала на мягкой обивке, устраиваясь поудобнее, вытянула ноги и поставила их на каминную решетку. Кошка вспрыгнула и свернулась клубком у нее на коленях. Замурлыкала, потом вытянулась, слегка царапая Саре ногу, и вдруг что было сил вонзила в нее когти. Сара схватила кошку и сбросила на пол. Та прошествовала к камину и, улегшись, словно сфинкс, на каминный коврик, прикрыла глаза.

Часы тикали. Следовало бы задернуть гардины: парк и далекие луга за стеклами казались пустыней. Но Саре так не хотелось подниматься с места! Тишину нарушил крик совы. Можно было бы почитать, но от книги ее отделяли три лестничных пролета – слишком большое расстояние. Она выпрямилась, повозила ногой по ковру, кошка перекатилась на спину, Сара задумалась. В голове проносились мысли о фейерверках и танцах, о чудесах силы и ловкости в амфитеатре Астлея, о воланах, которые она то отпарывала, то вновь пришивала, о волосах, которые она завивала нынче, о бальных платьях, что кружились сейчас по отполированному светлому паркету цвета сливочной помадки, между зелеными мятными колоннами, под канделябрами из леденцов. Она думала о Незерфилде, и о Лондоне, и обо всем мире, простирающемся там, в темноте за окнами.

Сара нехотя встала, подошла к буфету и плеснула в рюмку канарского вина. Семь бед – один ответ, а в последнее время она, Сара, отвечает даже за то, чего не натворила. Она отпила глоточек. Вино было сладкое и пьянило.

Стало быть, она у миссис Хилл в немилости. А сама-то миссис Хилл, понятное дело, непорочна. Ни разу с того дня, как родилась, миссис Хилл не допускала оплошностей, ни разу не садилась в лужу, потому что даже близко ни к одной луже не подходила. Она ни разу не выбиралась за пределы этого тесного мыльного пузыря под названием Лонгборн, однако все знает лучше всех и по любому вопросу всегда имеет собственное мнение. И всегда уверена в своей правоте. А по правде говоря, что может знать миссис Хилл об этом мире, о людях, да вообще о чем угодно, коль скоро она ничего в жизни не видела, кроме домашнего хозяйства, да своего шамкающего старика мужа, да заботы о Беннетах?

Эти Беннеты! – думала Сара, наливая себе другого вина, на сей раз хереса, чтобы ни из одной из бутылок не убыло чересчур много (если бы это обнаружилось, все претензии оказались бы к мистеру Коллинзу, уж очень охотно его здесь винили во всех грехах). Миссис Хилл так раболепствует перед хозяевами, будто они какие-то божки. Ну а Сара не собирается ей подражать. Ни под каким видом. Она не желает довольствоваться такими крохами. Впрочем, миссис Хилл, если разобраться, не принадлежали даже крохи: все, что она чистила, пекла, жарила, штопала, вязала, латала и чинила, все, к чему прикасались ее руки, – все это уже изначально принадлежало или предназначалось кому-то другому.

Сара допила и наполнила рюмку содержимым третьего графина.

Часы пробили половину часа. Интересно, что поделывают барышни: только добрались до Незерфилда или уже танцуют на балу? В муслине, легком, как взбитые в пену яичные белки, банты на туфельках так и мелькают, то пропадают из вида, то вновь появляются, на головках косы, и локоны, и цветы. Хороши, как конфетки в изящных обертках.

Сара отпила еще глоток. Эта штука оказалась жгучей.

А коли все это убрать – банты, муслины, все эти нарядные обертки, – что тогда? Вот интересно, будь у барышень Беннет загрубевшие руки в мозолях, потрескавшиеся губы и деревянные башмаки, посмотрел бы на них хоть один джентльмен? А если бы и посмотрел, то каким взглядом? Одобрительным, но бесстрастным, какого удостаиваются настоящие леди, или масляным, липким взглядом из тех, какие в «Памеле» мерзкий хозяин бросал на свою горничную? Как на предмет, которого он без колебаний мог коснуться и сорвать с него обертку?

Сара осушила рюмку, насухо протерла передником и водрузила на место.

Вернувшись на кухню, она попыталась доделать то, что осталось незаконченным. Поскоблила стол, приготовила все к возвращению семейства: молоко, бисквиты, вазочку колотого сахару.

Мы с вами могли бы прогуляться. Во второй половине дня, когда закачиваются домашние хлопоты.