Текст книги "Лонгборн"

– Возможно, работа показалась чересчур тяжелой? – продолжала миссис Рейнольдс. – Разве вас слишком загружали? Не станете же вы отрицать, что вам предоставлены самые благоприятные условия, в каких вам не приходилось работать прежде и вряд ли когда доведется?

Сара закивала. Это правда, ничего не скажешь.

У миссис Дарси был удивленный и огорченный вид.

– Может, тебя пытаются вернуть назад, в Лонгборн? Матушка настаивает на твоем возвращении? Или миссис Хилл?

– Если бы вдруг такое случилось, они должны были бы вначале сообщить об этом вам, мадам.

– Может быть, ты, – при этой мысли лицо миссис Дарси омрачилось, она наклонилась вперед и понизила голос, как если бы речь шла о чем-то постыдном, – отчего-то несчастлива здесь? Ты… тоскуешь по дому?

– Да, – согласилась Сара, – так оно и есть.

Она выпросила у конюха кожаный ранец вместо старого деревянного сундучка, так что теперь нести свои пожитки стало куда легче. Бедный парень, узнав, что она увольняется, впал в безутешное горе, но был рад оказать ей услугу. Что-то невнятно бормоча, он протянул ей ранец, а Сара в знак благодарности поцеловала его в гладкую щеку.

Узкая тропинка начиналась за домом и поднималась к западной границе парка. Оттуда она карабкалась вверх через лесок, на дорогу для конных экипажей, а та вела дальше, за холмы, в направлении, которое, согласно общему мнению, считалось северо-западным. Сара собиралась идти по дороге от селения к селению, пока не доберется до Честера. Из Честера можно было дойти до Ланкастера, а оттуда к пескам, которые она намеревалась пересечь пешком и достичь северной части страны. Кучер семейства Бингли, только что вернувшийся из тех краев, поделился с ней этими крупицами знания. Правда, при этом он посматривал на Сару как на пациентку Бедлама[28]28
  Бедлам (Бетлемская королевская больница), изначально – монастырь братьев и сестер Звезды Вифлеема, основанный в 1247 году в Лондоне; с 1547 года – психиатрическая больница.


[Закрыть]: будь девушка в здравом рассудке, она не отправилась бы бродяжничать, предпочтя безопасной и сытой жизни в Пемберли холод, неуют и одиночество большой дороги со всеми ее опасностями.

Оставшись в комнате одна, Сара примерила ранец с вещами. Без деревянного ящика, оттягивавшего руки, ноша показалась ей почти невесомой.

На дороге она, конечно, будет не одна. Там всегда ходят люди, особенно в расчетные дни, во время найма работников, когда по всей стране начинается поистине великое переселение народов. Ей повстречаются другие женщины и девушки, они пойдут все вместе, и так она, глядишь, доберется до самого конца своего пути.

Дверь в комнатушку открылась без стука, вошла миссис Рейнольдс:

– Госпожа желает еще раз переговорить с вами.

В комнате для завтрака миссис Дарси шила что-то крохотное и белое. Она отпустила миссис Рейнольдс, но не встала с одного из парных кресел у камина. Она была бледна и, казалось, взволнованна – руки теребили шитье, она взглянула на Сару, но тут же отвела глаза и что-то произнесла, но так тихо, что Сара не разобрала слов. Сара в нерешительности осталась там, где стояла, посреди узорчатого ковра, и лишь теперь увидела, к кому обращалась миссис Дарси: во втором кресле, напротив супруги, сидел мистер Дарси. Сара заметила его, только когда он нагнулся к жене и что-то промолвил в ответ, – прежде высокие подлокотники и спинка черного кресла полностью скрывали его. Мистер Дарси поднялся с кресла, словно ожившая статуя.

Сара съежилась. Его взгляд, впервые за все время задержавшийся на ней, заставил ее уменьшиться почти до размера солонки. Он стремительно подошел и остановился чуть-чуть ближе, чем надо бы. Сара с трудом преодолела искушение отстраниться немного, отступить в сторонку от нависшей над ней глыбы, чтобы лучше его видеть. Однако она не шевельнулась, только задрала голову. Глаза уперлись в его накрахмаленный галстук – здесь, в Пемберли, их прекрасно отбеливали, – а мистер Дарси принялся изучать ее с озадаченным, слегка раздраженным видом, как если бы она действительно была солонкой, предметом домашнего обихода, внезапно переставшим исполнять свое назначение и вынудившим его вынести по этому поводу свой вердикт.

– Моя жена надеялась и в дальнейшем пользоваться вашими услугами.

Сара заговорила, обращаясь к галстуку:

– Мне очень жаль, сэр, что я не оправдала ее надежд.

– Я также рассчитывал, что вы останетесь при ней.

– Боюсь, я не смогу.

– Вы не сможете?

Сара кивнула.

– Разве я не добрый хозяин? А она, разве она не лучшая из хозяек?

– Я полагаю, вы очень добры, сэр. Вы оба.

– Прекрасно. В таком случае здравый смысл требует, чтобы вы остались.

– Нет.

Он склонился над ней:

– Это ваш окончательный ответ?

Сара распрямила плечи:

– Я уже говорила, сэр: я не могу остаться.

– Но ты нужна здесь. – Это вступила Элизабет, вставая и подходя к ним. Двигалась она медленно, без прежней легкости. Казалось, она как-то погрузнела и потяжелела. – Ты так хорошо обращаешься с детьми, Сара. Ты всегда возилась с моими сестрами, хотя сама была совсем девочкой.

Сара присмотрелась к рукоделию, которое Элизабет все еще сжимала в руке. Крошечная вещичка, чепчик для новорожденного. А ведь в последнее время, припомнила Сара, она не выносила от Элизабет салфеток для замачивания и стирки, вот уже несколько месяцев, как их не было, и Сара решила, что и эту заботу кому-то перепоручили. Но теперь-то сомнений не осталось: миссис Дарси ожидала первенца – юбка очерчивала округлившийся животик, полную грудь над корсажем испещрили голубые жилки. Ей предстояли первые роды, а значит, пришли и обычные страхи. В сердце Сары шевельнулось сочувствие, но…

– Мое присутствие вряд ли вам поможет, мисс.

Элизабет просто придется через это пройти, как приходится каждой роженице. А пережив роды однажды, она решится на это вновь, уже в полной мере представляя все ожидающие ее ужасы, а потом снова и снова, потому что таким мужчинам, как мистер Дарси, нужны сыновья.

Крепиться и молиться – вот все, что ей следует делать.

– Я не сумею вам помочь, мисс. Простите меня.

– Мадам, – поправил мистер Дарси.

– Мадам, простите.

– Следовательно, вы решились?

Сара осмелилась посмотреть в это большое прекрасное лицо, увидеть великолепные скулы и нос, блестящие глаза, гладко выбритую кожу вокруг красиво очерченных губ. Ее хозяин не иначе как вел свой род от расы великанов.

– Да, сэр.

– Вот как, – сказал он. – Я отказываюсь это понимать.

Отвернувшись от Сары, он обратился к жене:

– Я нахожу, что мы бессильны что-либо изменить. Если девушка хочет уйти, каким бы неумным ни казалось это решение, какая бы суровая и опасная жизнь ни ожидала ее, какой бы короткой она ни оказалась, она имеет право сделать свой выбор. Мы, в конце концов, в Англии, и она не невольница.

Элизабет подошла и крепко сжала Сарины руки, так и не выпустив из рук шитья. Иголка впилась Саре в кожу – когда хозяйка вновь примется за рукоделие, она заметит, возможно, что кончик иглы обагрен темной кровью.

– Но куда же ты пойдешь, Сара? Что может женщина одна, без поддержки?

– Трудиться, – ответила Сара, – я всегда смогу трудиться.

Она покинула Пемберли тихо, не привлекая внимания, с черного хода. С ранцем за плечами вышла по конюшенному двору на тропинку, ведущую на задворки дома и дальше, через парк. Пройдя вдоль реки и миновав куртины светлых нарциссов, начала карабкаться вверх сквозь заросли. Так она достигла границы парка, по каменным ступеням поднялась к ограде. Камни ступеней казались отполированными тысячей ног, шагавших по ним сотню лет.

Отсюда была хорошо видна дорожка, спускающаяся по открытому склону холма к конному пути. С этого же места, стоило лишь повернуть голову, еще был виден и Пемберли – молчаливый и сдержанный, дом глядел на нее глазами, посеребренными холодным весенним светом.

Сара подобрала подол юбки, переступила ограду и зашагала прочь, вниз по склону.

Глава 20
«…Можно не беспокоиться»

Как ни странно, когда мы достигаем того, о чем мечтали долгие годы, это далеко не всегда приносит нам полное счастье. Сам предмет вожделений подчас оказывается совсем не таков, каким мы его себе представляли: он обветшал и истрепался от времени, а не замеченные когда-то изъяны теперь бросаются в глаза. Подчас просто непонятно, что с ним делать.

Впрочем, этого никак нельзя было сказать о счастье миссис Беннет – полном, чистом и незамутненном. Старшие ее девочки сделали блестящие партии, а самая младшая, худо ли бедно, обрела мужа, и теперь миссис Беннет было решительно не на что жаловаться. Новости эти казались так восхитительны, и она столь рьяно делилась ими за картами и на чайных вечерах, что кое-кто из знакомых, признаться, начал находить ее общество несколько утомительным. Дамам, непритворно сострадавшим семейству в годину невзгод, оказалось не под силу столь же искренне разделить с ним радость, а ведь именно так, в радости, а не в горе, познаются настоящие друзья. Счастливый склад характера миссис Беннет позволял ей ничего этого не замечать, она лишь пренебрежительно фыркала, махала рукой и смеялась, говоря, что это ни капельки ее не беспокоит. С ее точки зрения, все несчастья уже миновали. Обретя уверенность в будущем своих чад, она нынче могла благодушествовать.

Китти также была довольна жизнью: теперь она проводила немало времени со старшими сестрами, что пошло ей на пользу и способствовало развитию вкуса.

Мэри, единственное дитя, оставшееся дома, в мгновение ока обрела то, за что безуспешно боролась всю жизнь, попросту говоря, родители стали уделять ей внимание. Мать постоянно искала именно ее, Мэри, общества, ее суждения по любому вопросу стали цениться весьма высоко. Поскольку в доме не осталось других дочерей, ради которых стоило опустошать кошелек, миссис Беннет решительно вознамерилась покупать для Мэри платья, шляпки, ленты и даже ноты новых пьес – если старых было мало. Мэри, как оказалось, способный, одаренный ребенок, и сделавшая это открытие миссис Беннет спешила поделиться им с каждым встречным. Очень досадно, жаловалась барышня своей горничной Полли, которая теперь помогала ей с туалетом, досадно, что ее постоянно отрывают от занятий ради того, чтобы пить чай, смотреть модные картинки или выезжать куда-то с утренним визитом.

– Но все-таки это, поди, не так уж вас огорчает, мисс?

Мэри улыбнулась:

– Я смогу с этим примириться, смею тебя уверить.

Итак, Мэри расцветала, нежась в теплом свете материнского внимания. А какая же девушка не начнет хорошеть, расцветая и нежась? А расцветая, нежась и становясь хорошенькой, нетрудно обрести и любовь – во всяком случае, для Мэри это было очевидно, а следовательно, мир снова расцветился для нее яркими красками. Теперь она и в самом деле могла надеяться на встречу с другим мистером Коллинзом.

Скончался мистер Хилл – как ему и было обещано, в Лонгборне. Умер он так, как мог только мечтать, – в объятиях возлюбленного, крепкого поденщика средних лет с соседней фермы. Этот человек, от потрясения и горя утративший дар речи, притащил миссис Хилл на место их встречи в кустарнике за лужайкой. Вдвоем им кое-как удалось натянуть на мистера Хилла бриджи. Оба они плакали, и миссис Хилл гладила парня по спине, стараясь хоть как-то утешить. Они донесли тело старика до дома, подняли на чердак и уложили на супружеское ложе, чтобы дать ему возможность и в смерти остаться таким же респектабельным, каким был при жизни, и не раскрывать его тайн.

О Саре не было никаких известий. После ухода из Пемберли от нее не пришло ни строчки. Может, умерла, как говорится, под забором, а может, нашла Джеймса и живет где-то с ним вместе. Или, возможно, все еще бродит по дорогам, надеясь его найти. И ведь главное – Сара прекрасно знала, не могла не знать, что миссис Хилл с радостью заплатила бы на почте за письмо, лишь бы получить хоть короткую весточку. А уж бумагу-то с чернилами раздобыть всегда можно: выпросить у лавочника или священника. Священник нипочем не отказал бы в такой мелочи приличной девушке, переживающей трудные времена и тоскующей по дому.

Но письма в эти тревожные и беспокойные времена нередко вскрывали. Всякий знал, что их могут проверить на предмет подстрекательства к мятежу, заговора или угрозы революции. Достаточно неосторожного слова, обмолвки, намека, чтобы выдать место, где прячется дезертир. А значит, если Сара сейчас с Джеймсом, она не может рисковать, отправляя письмо. Со временем эти размышления посеяли в душе миссис Хилл некую уверенность, что само отсутствие писем позволяет надеяться на лучшее.

В отсутствие Сары Полли стала настоящим докой по части кухни. Она совершала набеги на библиотеку мистера Беннета, чтобы почитать миссис Хилл на ночь и заполнить тягостно тихие вечера, когда они оставались вдвоем в нижнем этаже. Девочка как-то внезапно вытянулась и выросла из всех детских одежек, из ребенка в одночасье превратившись в девушку. Батраки и поденщики – по крайней мере, те из них, кто предпочитал женщин, – заглядывались на Полли, замирая с открытыми ртами, когда она проходила мимо в милом платьице, отданном ей Мэри.

Полли, однако, не обращала на них никакого внимания. Ей были неинтересны мужчины, любовь, вся эта чепуха. Полли собралась стать школьной учительницей, а когда рассказала об этом Мэри, та от восторга захлопала в ладоши и предложила всяческую помощь: Французский, геометрия! У меня есть все книги. Что, если нам немного позаниматься вместе латынью?

Полли была намерена впоследствии учить всем этим премудростям детей в сельской школе – ребятишек, смирно сидящих перед своими грифельными досками, сжимая мелки в руках. Открыть эту школу задумал мистер Лонг, разделявший, как впоследствии оказалось, весьма современное суждение о том, что детей следует просвещать пять дней в неделю, а не только по воскресеньям. Полли предстояло, хоть и совсем нескоро, стать там первой учительницей, а это означало, что она вернет себе данное при рождении имя и будет мисс Мэри, уважаемой учениками и даже внушающей им робость и страх.

А сейчас отцы всех этих пока еще не зачатых младенцев могут таращиться на нее, коли им так хочется: им не сбить ее с пути.

Как-то само собой вышло, что после долгих лет бесплодных, казалось бы, грез миссис Хилл заполучила предмет своих желаний: она почти безраздельно завладела мистером Беннетом. Иной раз вечерами, когда леди выезжали, а Полли углублялась в занятия, миссис Хилл приносила ему в библиотеку бутылочку мадеры и ломтик-другой кекса. Мистер Беннет теперь все чаще дремал с книгой в руках – его зрение и ум теряли былую остроту, – он помаргивал слезящимися глазами и произносил: «Благодарю, Маргарет, дорогая».

Жестом указывал на кресло напротив, и миссис Хилл садилась. Мистер Беннет откладывал книгу в сторону, наливал себе вина в бокал и отламывал кусочек кекса, а она глядела на обвисший мешочек у него под подбородком, на лацканы – их приходилось отчищать особенно усердно – и на влажный, вялый, как улитка, рот, когда он пил мадеру. Оказалось, что после двадцати пяти лет вынужденного молчания между ними не осталось недосказанных слов.

Лишь однажды он вдруг спросил ее ни с того ни с сего:

– Скажите, дорогая моя, вам никогда не хотелось, чтобы все сложилось иначе?

Она задумалась. А если бы все сложилось иначе?.. Если бы они поженились? Тогда бы она и сама сейчас могла позволить себе бокал вина. Могла бы отведать кусочек кекса, а приносила бы ей все это прислуга. На руках у нее не было бы мозолей, ноги не отекали и не болели бы так, а в душе не поселилась бы горечь из-за потери Джеймса. Она смогла бы оставить его при себе. Заботилась бы о нем, смотрела, как он растет. У нее были бы и другие младенцы, чтобы любить их и баловать, к этому времени они бы уже выросли и стали молодыми мужчинами и женщинами и нарожали ей внуков, которых она бы тоже любила. Да и с наследованием Лонгборна, которое еще совсем недавно было так важно, а теперь, кажется, никого не заботило, все могло быть решено много лет назад, при рождении Джеймса.

И все же, все же, все же… разве все почти так и не обернулось? Разве она сейчас не здесь, в библиотеке, с мистером Беннетом, когда почти все его дочери выпорхнули из гнезда, а он, погасший и сгорбленный, попивает вино и ест кекс, стареет и нуждается в заботе – ведь он же хочет, чтобы заботилась о нем именно она, разве нет?

Не важно, какими путями жизнь их к этому привела, подумала миссис Хилл. Как нитка ни вейся, а конец будет.

* * *

Разумеется, так закончилась только одна из ниточек, нитка миссис Хилл, – завязалась узлом, да таким надежным, что не развязать; но остальные клубки еще только разматывались. Одна ниточка вилась по лесистым холмам Дербишира, а оттуда по пологим чеширским равнинам и дальше, к низинам у самого моря.

Море. Впервые оно открылось перед Сарой под пасхальный колокольный звон, на пронизывающем ледяном ветру. Басовито блеяли овцы, им вторили ягнята, негромко переговаривались попутчики, стебли осоки тыкались ей в ладонь опущенной руки и мочили росой подол юбки. Другой рукой, как козырьком, она прикрыла глаза. В свежем воздухе была разлита такая сладость, что Сара ощутила поразительную бодрость, несмотря на все тяготы пути: вот уже которую ночь спала она урывками, в сарае или в кустах, просыпаясь от холода, а то и не спала вовсе и шла всю ночь напролет сквозь непроглядную тьму.

Перед ней раскинулась светлая, сверкающая пелена, которая стремительно убегала вдаль, будто увлекаемая непреодолимым искушением, оставляя за собой широкую, на многие мили, полосу серебристого ила, испещренного блестящими промоинами и усеянного множеством суетящихся, клюющих, крикливых птиц.

Дальше, на том берегу залива, высились на фоне неба холмы Озерного края, темно-синие и кое-где покрытые снегом.

– Приехали?

Возница, надвинувший шляпу на глаза, молча кивнул. Сара соскочила с телеги, протянула ему пенни и вскинула ранец на плечи. Ил, покрытый водяной пленкой, расползался под ногами. Цепочку следов затягивала, размывала вода. Пересекать пески пришлось поспешно, чтобы не попасть в прилив. Сара стерла ноги в кровь.

На той стороне она надела сухие чулки и подсушила башмаки, набив их мхом.

Добравшись до городка, в лавке при пекарне Сара купила сдобную булочку и кружку молока. Она упомянула, будто невзначай, о том, что вроде бы, по слухам, здесь проходили недавно дорожные рабочие. Лавочник кивнул. Она застыла, не донеся кружку до рта: а куда они направлялись, может, он знает?

На север. В Керкстоун. Это там, за холмами, куда дальше Уиндермира.

Сара залпом выпила молоко, а булочку запихнула в карман. Дверь за ней захлопнулась, только звякнул вдогонку колокольчик.

Странная, загадочная это была местность, окутанная дождем, который не так падал, как висел в воздухе, скрадывая расстояния. Дороги здесь, словно лестницы, бежали то вверх, то вниз по склонам холмов, и за каждой вершиной оказывалась следующая, а озерца, лежавшие под низким небом будто серые камни, вынуждали их огибать, и никуда было не дойти прямиком, приходилось то и дело петлять и сворачивать с прямого пути, чтобы продвинуться вперед на жалкие футы.

Потому Сара не смогла бы сказать, длинным ли был путь и долго ли она шла. Даже время стало трудноразличимым: ночи незаметно переходили в дни и так же незаметно сменялись ночами. Ей удавалось то поспать часок на каменной скамье в лучах неожиданно выглянувшего солнца, то, подперев щеку рукой, прикорнуть между корнями раскидистого бука. Проснувшись, она вскакивала и спешила дальше, ибо предосудительно быть застигнутой в праздности. Но в один прекрасный день Сара вышла на новую дорогу, которая поднималась в гору и шла вдоль рощи. Свежая известковая крошка под ногами мигом выбелила ее стоптанные башмаки. Слева от нее земля резко уходила вниз, справа поднималась почти отвесно – крутой травянистый склон с каменными осыпями, поросшими папоротником. Дорога вела ее дальше, по торфяным пустошам водораздела, под свист кроншнепов, вверх, к облакам.

И тут Сара услышала голоса из тумана: протяжно пели мужчины в такт работе. Она миновала изгиб холма, но за ним никого не оказалось, а потом дорога, обогнув каменистую осыпь, пошла вниз, и перед Сарой открылась зеленая долина с синим озером, ослепительно сверкающим на солнце. А в этом ярком свете вырисовывались человеческие фигуры. Взлетали и опускались кирки, молотки со звоном били по камням, врезались в щебень лопаты. Их разделяло не больше пятидесяти ярдов, когда гравий внезапно кончился: дальше дороги не было.

Протянутая рука ухватила пустоту: все поплыло у Сары перед глазами. Потому что там был он. Он высоко заносил над головой кирку и ударял ею о камень, замахивался снова, снова и снова, клубилась пыль, разлетался песок. Он решил передохнуть и опустил кирку на камень – она закачалась на месте. Он снял с шеи платок, вытер лицо и поднял голову. И застыл как изваяние. Сара сразу поняла, что он ее видит.

Оступаясь, она стала спускаться к нему по склону. Камни откатывались, выскальзывали у нее из-под ног.

Он был в одной рубахе, грязной и насквозь мокрой от пота. Худой – кожа да кости, – жилистый, обветренный. Подойдя ближе, она заметила на его лице глубокие морщины, он выглядел постаревшим, погасшим, ушедшим в себя – словно смирился с тем, что отныне его удел таков и ничего уже не изменится.

Но вот она подошла и положила ладонь ему на грудь. Пальцы, влажные от его пота, приподнимались и опускались, она ощущала его дыхание, его тепло, видела жилку, пульсирующую у него на шее, видела, как загораются его глаза. Он попытался коснуться ее. Сара оттолкнула его руку, крепко вцепилась в рубаху и изо всех сил встряхнула:

– Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не смей так делать!

* * *

Случается порой, что две нити переплетаются одна с другой и не нужно для этого ни веретена, ни прялки; оказавшись рядом, они туго-натуго свиваются друг с другом. И те же внутренние силы, что соединили их, способны со временем скрутить их в шнур, смотать его в клубок и вернуть к тому самому месту, откуда все начиналось.

Прошло несколько лет. Давно уже покоился в могиле мистер Хилл, но судьба Полли по-прежнему оставалась неопределенной, и ей еще предстояло приложить немало усилий, чтобы добиться своей цели, когда на скотопрогонном тракте показались путешественники и, свернув с него, стали спускаться в низину между высокими изгородями. Все эти годы они много трудились и, завершив труд, снова отправлялись в путь, обретали друзей и расставались с ними, читали книги и передавали прочитанные другим. Они хранили терпение, не лезли на рожон и старались не привлекать к себе внимания, дожидаясь окончания войны, и все это время были в пути, всегда в пути.

Деревья уронили на дорогу длинные синие тени. В полях тихо паслись коровы, кролики выскакивали из травы, на миг замирали и прятались. Дым поднимался из высоких труб. Сара узнала доносящийся запах – день стирки, – глубоко вдохнула:

– Знаешь, что сказал Гераклит?

Джеймс на ходу сорвал с куста зеленый лесной орех и раздавил в ладонях.

– Не помню.

– Гераклит сказал, – она поддала камушек, и тот откатился, – что нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Отделяя ядрышко от скорлупок, он кивнул, дивясь ее маленькой ладной фигурке, шелесту ее юбки в такт шагам, самому ее присутствию, которое изо дня в день не переставало поражать его как чудо. Он протянул ей на мозолистой ладони ядро ореха. Орех был совсем молодой, с молочно-белой мякотью – первый в этом году.

– Вот, возьми.

Сара взяла орех и собиралась поблагодарить, как вдруг заметила какое-то движение. Она резко остановилась, сжав орех в кулаке, и тронула Джеймса за рукав. На веревках раздувалось стираное белье, и Полли – господи, это же Полли, только уже не ребенок, а совсем взрослая девушка – расправляла на веревке сорочку. Заметив, что по тропе кто-то идет, она оторвалась от дела, вгляделась, а потом выронила сорочку и, подобрав подол, понеслась к ним напрямик через выгон.

Сара рассмеялась, сбилась с шага и сама бросилась ей навстречу. Но ее порывистые движения нарушили кое-чей покой: в глубине туго завязанного на груди платка заворочался и захныкал крохотный сверток, до того лежавший тихо. Сара остановилась и заглянула в складки платка. Оттуда на нее испуганно смотрел широко раскрытыми глазками разбуженный младенец.

Сара кончиком пальца погладила ровный лобик:

– Все хорошо, солнышко. Мы почти пришли.

Баюкая, она прижала к себе головку ребенка и оглянулась на Джеймса. Он догнал ее в несколько шагов; старый парусиновый мешок хлопал его по спине. Сара улыбнулась ему, они взялись за руки и вместе зашагали вниз по тропе, ведущей в Лонгборн.