Текст книги "Всё страньше и страньше. Как теория относительности, рок-н-ролл и научная фантастика определили XX век"

Именно с этой дилеммой в начале 1990-х столкнулся Курт Кобейн, лидер американской гранж-группы Nirvana. Бунт против господствующих в культуре консюмеристских ценностей очевиден во всем, что он делал: от музыки, которую он писал, до одежды, которую носил. Но музыкальную индустрию это нисколько не волновало. Его записи расходились миллионными тиражами, как будто они ничем не отличались от продукции «фабричных» бойз-бэндов вроде New Kids on the Block. Для индустрии взгляды Кобейна были продажным преимуществом и лишь укрепляли общество потребления, против которого он восставал. Недовольство музыканта его возросшей славой очевидно уже в эпохальном альбоме Nevermind, которого было продано более 30 миллионов экземпляров. В сингле «In Bloom» Кобейн недобро отзывается о слушателях, которые подпевают ему на концерте, не понимая, о чем он поет. К моменту выхода следующего – и последнего – альбома Nirvana In Utero Кобейна, похоже, окончательно подкосило это противоречие. В начале альбома музыкант жалуется, что, как бы хорошо ни продавалась подростковая тоска, теперь он стар и ему скучно, а в альбоме содержатся такие песни, как «Шлягер для радиоэфира» («Radio Friendly Unit Shifter»). Не прошло и года после выхода альбома, и Кобейн покончил с собой. В предсмертной записке он подытожил: «Все предупреждения из курса начинающего панка за эти годы после моего приобщения к этике, касающейся независимости и приятия вашим сообществом, подтвердились».

Кобейну не удалось примирить убеждения антипотребительского андеграунда с коммерческим успехом своего творчества. «Битловское» течение контркультурной мысли так и не смогло выстроить крепкой защиты от «стоуновского» индивидуализма. Но кто, в самом деле, предпочтет трудный путь к соединению с чем-то большим, чем его личность, прелестям индивидуализма, обещающего раскрепощение, исполнение желаний и увлекательные приключения? Есть ли способ понять самих себя, который признаёт и учитывает очарование индивидуализма, но не несет атомизации и обессмысливания? Увы, Кобейн умер в уверенности, что такого мировоззрения нет и быть не может.

В культуре второй половины XX века тон задавал индивидуализм взрослеющих подростков. Но сколько бы ни жаловались родители на неблагодарных и самовлюбленных детишек, это необходимая переходная стадия между детством и взрослой жизнью. В конце концов, взгляд на мир сквозь исключающий фильтр «А как же я?» – это не навсегда.

Подростковые годы яркие. Это удаль и веселье, падения и обиды, а зачастую всё вместе. Но эта пора не длится долго. «Заблуждение Тэтчер» в том, что она считала индивидуализм итогом, а не этапом развития. Подростки не остаются подростками навечно.

Глава 12. Хаос. Бабочка машет крыльями в Токио

Когда-то мы думали, что Вселенная предсказуема.

Мы думали, что она подобна заводному механизму. Бог собрал ее, завел пружину и включил – дело сделано. Дальше Творец мог отдохнуть или вести где-нибудь свое таинственное существование, потому что космос существовал на неисчерпаемом запасе энергии. Какие бы в нем ни происходили события, все они отвечали строгим законам природы. Они были предсказуемы – в том смысле, что повиновались непреложным причинно-следственным механизмам. Если бы Бог решил выключить Вселенную, вернуть в исходное положение и снова включить, все события повторились бы без малейших изменений. Человек, знающий, как устроена Вселенная, и понимающий, на каком она сейчас находится этапе существования, в любой момент мог бы предсказать, что произойдет дальше, что за этим, и так до бесконечности.

Это представление не пережило XX век.

Забираясь в жестяную коробочку на верхушке стометровой шутихи, астронавты Армстронг, Коллинз и Олдрин полагались на законы Ньютона, которые доставили «Аполлон» на Луну. Надо отдать должное Ньютону: законы, открытые им за 250 лет до этого, безукоризненно справились с задачей. Пусть теория относительности и квантовая механика показали, что они не выполняются в мире чрезвычайно малых и чрезвычайно больших тел, но эти законы прекрасно работают в середине диапазона.

Математики, выполнявшие расчеты, необходимые для лунной миссии «Аполлона», понимали, что цифры в их формулах просто не могут быть точными. Им хватало примерной массы ракеты в 2,8 миллиона килограммов, или времени сгорания первой ступени в 150 секунд, или расстояния от Земли до Луны, равного 384 400 километрам. Для их целей эти цифры были достаточно точными, но вообще-то это довольно грубые округления. Даже если бы неточность этих чисел начиналась в энной тысяче знаков после запятой, они все равно остались бы неточными. Но никакой беды в этом не было, поскольку всегда оставалась возможность во время полета компенсировать любые отклонения в расчетах. Если масса ракеты окажется больше расчетной, она полетит немного быстрее, чем ожидалось, а если угол, под которым она покидает орбиту Земли, выйдет острее – корабль будет постепенно отклоняться от курса. Тогда центр управления полетом или сам экипаж скорректирует курс, включив на несколько секунд двигатели ориентации, и все пойдет по плану. Математики видели в этом целую философию. Если переменные в уравнениях несколько неточны, это скажется на результате, но скажется вполне понятным образом, и результат легко будет скорректировать.

Эта презумпция просуществовала до 1960 года, когда американский математик и метеоролог Эдвард Лоренц получил в свое распоряжение компьютер.

Не сумев убедить президента Эйзенхауэра нанести превентивный ядерный удар по России, Джон фон Нейман, математический гений венгерского происхождения и прототип киногероя по имени доктор Стрейнджлав[63]63
  Персонаж фильма «Доктор Стрейнджлав, или Как я перестал бояться и полюбил бомбу» (англ. «Dr. Strangelove or: How I Learned to Stop Worrying and Love the Bomb», 1964) Стэнли Кубрика, вышедший в разгар холодной войны, антимилитаристская сатира на военные программы правительства США и гонку вооружений. Снят по мотивам книги Питера Джорджа «Красная тревога», впервые опубликованной в 1958 году.


[Закрыть], переключил внимание на компьютерные технологии. Он полагал, что вычислительные возможности этих машин позволят ему предсказывать погоду и, более того, управлять ей. Погода в его руках станет принципиально новым «абсолютным оружием», с помощью которого он похоронит коммунистов под ледниками. Судя по всему, фон Нейман и правда невзлюбил Россию.

Нейман был в числе пионеров разработки вычислительных систем и компьютерных программ. Он сконструировал один из первых компьютеров, который начал работать в 1952 году. А назвал свою машину – вероятно, в момент озарения – MANIAC (сокращение от Mathematical Analyser, Numerator, Integrator and Computer: математический анализатор, нумератор, интегратор и компьютер). Фон Нейман написал и первый в истории компьютерный вирус (в 1949 году). Такой уж это был человек.

В управлении погодой за пределами России он ставил перед собой более альтруистические цели. Он хотел организовать глобальное потепление, выкрасив полярные льды в фиолетовый цвет. Таким способом можно сократить количество солнечного света, отражаемого обратно в космос, и, значит, заметно подогреть планету. В Исландии станет тепло, как во Флориде, рассудил фон Нейман, – и это было бы кстати, потому что сама Флорида оказалась бы под водой. Чего, он, конечно, не предвидел. Просто решил, что организовать на Земле климат потеплее будет в целом приятно и полезно. Эту же идею высказал британский министр экологии Оуэн Патерсон в 2013 году. Рассуждения фон Неймана относятся к эпохе до открытий Эдварда Лоренца, так что, к его чести, он не был таким психом, как Патерсон.

Фон Нейман умер в 1957 году, не успев узнать, в чем он заблуждался. Как и многие ученые, участвовавшие в разработке американской атомной бомбы, этот человек презрительно отвергал любые мысли об опасности облучения. И, как многие из его коллег, рано умер от какой-то таинственной формы рака.

В те дни идея точного предсказания погоды и даже управления ею уже не казалась бредовой. В природе великое множество систем вели себя полностью предсказуемо: от высоты приливов до фаз Луны. Их поведение с помощью нескольких простых формул можно было просчитать с удивительной точностью. Погода – механизм посложнее приливов, и было ясно, что понадобятся более сложные расчеты и обширные массивы данных. Здесь-то и пригодились новые вычислительные машины. С компьютерами, которые выполнят все дополнительные расчеты, предсказание погоды казалось в высшей степени решаемой задачей. Так что Эдвард Лоренц, математик, служивший во время войны в ВВС и там освоивший профессию метеоролога, сел за компьютер и принялся моделировать атмосферу Земли.

Компьютер Royal McBee, произведенный нью-йоркской Royal Typewriter Company, представлял собой путаницу проводов и радиоламп. В то время еще не существовало микропроцессоров, и наш современник мог бы и не понять, что перед ним компьютер, но целям Лоренца – смоделировать простую погодную систему – эта машина вполне отвечала. Его модель не учитывала таких элементов, как дождь, туман или рельеф местности, но достаточно хорошо умела отслеживать движение воздушных масс над поверхностью идеально сферической планеты.

Как у настоящей атмосферы, состояния этой модели никогда не повторялись. Это было критически важно, поскольку, если бы система вернулась к точно тому состоянию, которое уже было раньше, погода начала бы повторяться по кругу. При таком раскладе виртуальная погода у Лоренца сейчас же стала бы предсказуемой, но в природе все не так. Непрерывно ползущая из принтера лента распечатки показывала – виртуальная погода не зацикливалась. Лоренц даже несколько удивился, что столь непредсказуемую систему можно симулировать с помощью такой простой группы формул.

Однажды Лоренц решил повторить какой-то интересный фрагмент в поведении системы. Он остановил симуляцию и тщательно задал все параметры, какими они были к началу нужного ему периода. Запустив систему, он отправился за чашечкой кофе.

А по возвращении обнаружил, что программа смоделировала совершенно не ту погоду, что в первый раз. Сначала Лоренц подумал, что допустил ошибку при вводе данных, но проверка показала, что дело не в этом. Программа начала было воссоздавать оригинальную картину, но затем графики стали отклоняться. Сначала едва заметно, но мало-помалу погрешность росла, и скоро картина уже ничем не напоминала оригинал.

В конце концов Лоренц выяснил, что корень проблемы в ошибке округления. Компьютер хранил в памяти числа с точностью до шестого знака после запятой, но числа на распечатке, которую ученый использовал, перезапуская программу, были округлены до третьего знака. То есть речь шла о разнице между числами, например, 5,684219 и 5,684. В теории такая разница не должна быть заметной. Если бы эти числа использовались при расчете траектории «Аполлона-11», эта небольшая погрешность не помешала бы направить корабль точно по курсу. У Лоренца же погода повела себя так, будто корабль стартовал в противоположную сторону и вместо лунной лег на солнечную орбиту.

Это открытие – что сложные системы демонстрируют тонкую зависимость от начальных условий – Лоренц в 1963 году описал в статье «Детерминированный непериодический поток». Его статья положила начало новой области науки, сегодня известной под названием «теория хаоса». В сложно устроенных системах, таких как погода, незначительное варьирование одной из переменных может изменить общую картину совершенно непредсказуемым образом. В общем, планы фон Неймана управлять погодой вряд ли могли быть осуществимы.

Идею Лоренца сделало общеизвестной выражение «эффект бабочки». Как пояснял ученый, взмах крыльев бабочки в Бразилии может решить, образуется ли торнадо в Техасе. Этот принцип не означает, что любой взмах бабочкиных крылышек вызывает торнадо или иные природные катастрофы: должны быть налицо все условия, необходимые для возникновения торнадо. Суть эффекта бабочки в том, что, реализуются ли эти условия, решает какое-то незначительное и с виду постороннее событие, произошедшее ранее.

Идея эффекта бабочки появилась в рассказе американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери «И грянул гром», написанного в 1952 году. В этом рассказе охотники из будущего отправляются назад во времени пострелять динозавров, однако путешественники ни в коем случае не должны сходить с антигравитационной платформы, и убивать им позволено лишь тех животных, которые и так вот-вот погибнут, – чтобы не изменить ход истории. Вернувшись в будущее, они видят, что оно изменилось, и понимают, что причиной тому – раздавленная бабочка на подошве ботинка у одного из них.

Лоренца удивило, что столь непредсказуемое поведение демонстрирует система, которая представляет собой нереалистично примитивную модель. Он задумался, насколько вообще простой может быть система, которая никогда не повторяет в точности своего поведения. К своему удивлению, он увидел, что непредсказуемым может быть даже простое водяное колесо. Это было колесо с ковшами на ободе, которое вращается под действием воды, льющейся сверху. Система столь простая, что, кажется, тут и предсказывать нечего. Математик, физик или инженер с презрительной усмешкой ответил бы, что он не сможет предсказать поведение такого колеса.

Не в пример симуляции погоды, для которой Лоренц использовал двенадцать параметров, водяное колесо можно смоделировать всего по трем: скорость падающей на него воды, скорость вытекания воды из ковшей и сила трения, возникающая при вращении колеса.

В каких-то аспектах модель и впрямь работает просто. Если объема воды, падающего в ковши, не хватает, чтобы преодолеть силу трения, или вода вытекает из ковшей быстрее, чем поступает, колесо не вращается. Если в верхние ковши попадает достаточно воды, и большая часть воды к моменту, когда они приходят в нижнюю точку, изливается наружу, колесо вращается устойчиво и равномерно. Именно в таком состоянии пребывают грамотно устроенные колеса на работающих водяных мельницах. Эти два сценария – неподвижность и устойчивый ход – два состояния, в которые может прийти эта простая система. Но возможен и третий вариант – непредсказуемое хаотичное движение.

Если увеличить объем поступающей воды, то ковши будут достигать нижней точки, не успев опорожниться. А значит, они будут тяжелее, кода пойдут снова вверх. В этой ситуации вес поднимающихся ковшей будет спорить с весом ковшей, падающих вниз. А это значит, что колесо в какой-то момент может остановиться и начать вращение в противоположную сторону. И если вода продолжит поступать, колесо может то и дело менять направление вращения – его поведение станет в полной мере хаотичным и непрогнозируемым и больше не вернется к предсказуемому сценарию.

В произвольно выбранный момент колесо может пребывать в одном из трех состояний. Вращаться по часовой стрелке, вращаться против часовой или оставаться в покое. Но порядок, в каком оно будет переходить от состояния к состоянию, хаотичен и непрогнозируем, а условия, которые вызывают – или не вызывают – переход, могут быть столь похожими, что покажутся идентичными. Такое поведение систем называется странным аттрактором. Система переходит в некое состояние, но причины, заставляющие ее переходить от одного состояния к другому, воистину необычны.

Странные аттракторы наблюдаются в системах много более сложных, чем колесо с тремя параметрами. Один из примеров – атмосферы планет. Постоянное перемещение воздушных масс, как в земной атмосфере, – одно из потенциальных состояний, но бывают и другие. Первые простые компьютерные симуляции климата Земли часто переходили в сценарий, известный как «планета-снежок», при котором снег покрывал всю поверхность Земли. После этого планета отражала обратно в космос столько солнечных лучей, что уже не могла снова нагреться. Другой возможный сценарий – «мертвая планета», как на Марсе, еще один – кошмарный кипящий ад, наблюдаемый на Венере.

Всякий раз, когда ранние климатические модели переключались на эти альтернативные сценарии, эксперимент останавливали и перезапускали программу. Это был четкий сигнал, что климатические модели нуждаются в усовершенствовании. Настоящая Земля не достигает таких состояний, так же как мельничное колесо вращается размеренно и непрерывно. Атмосферу нашей планеты питает непрерывно поступающая в нужном количестве энергия Солнца – так и водяное колесо вертится за счет соразмерного потока воды, подаваемого на лопасти. Чтобы атмосфера перешла от одного состояния к какому-то другому, нужны серьезные сдвиги в исходных параметрах. Разумеется, серьезные сдвиги в одном из параметров, управляющих нашей атмосферой, происходят с начала промышленной революции – именно поэтому ученые-климатологи так обеспокоены.

История и политика знают немало примеров того, как сложные системы внезапно переходили из одного состояния в другое по причинам, которых никто не заметил и о которых ученые зачастую спорят столетиями. Вспомним Французскую революцию, распад Советского Союза в 1991 году и внезапный крах глобальной имперской системы после Первой мировой войны. Странные аттракторы позволили математикам впервые пронаблюдать, как разворачиваются такие процессы. И ученые с удивлением поняли, что это не просто редкое отступление от нормы, но неотъемлемое свойство поведения сложных систем. Это открытие их отнюдь не осчастливило. Видя, как системы перескакивают из одного статуса в другой, ученые осознали, насколько сложные системы хрупки и неуправляемы.

Благодаря эффекту бабочки моделирование климата оказалось несравнимо труднее, чем представлял фон Нейман. Однако нужда в предсказании погоды и долговременных прогнозах не исчезла, так что климатологи усердно корпели над новыми программами. За полвека, минувших с появления первой виртуальной атмосферы, запрограммированной Лоренцем, климатические модели стали значительно более подробными и вычислительноемкими. Их приходилось запускать по много раз, чтобы получить статистически вероятные результаты. Улучшенные модели все реже входили в режим «планеты-снежка» и других маловероятных состояний. И тем самым подтверждалась догадка, изумившая основоположников теории хаоса. Всякий раз, когда они, изучая сложные сущности, углублялись в непредсказуемые вихри и пену, они видели удивительнейшую вещь – появление нового порядка.

Именно сложность нашей экосистемы придает ей устойчивость.

Польский математик Бенуа Мандельброт был человеком с круглым добродушным лицом и детским любопытством. Ему все было чрезвычайно интересно. Он родился в семье варшавских евреев, которые, предвидя нашествие нацистов, бежали во Францию, а затем в Америку. В 1958 году Бенуа пришел на работу в научный центр Томаса Уотсона при компании IBM в Нью-Йорке, чтобы заниматься там теоретическими исследованиями. Эта позиция позволяла ему следовать за своим любопытством, куда бы оно ни завело.

В 1979 году Бенуа запустил в компьютер короткое уравнение. Как и Лоренцева модель водяного колеса, уравнение Мандельброта было исключительно простым. Чуть больше, чем просто умножение и сложение, – задача, которой могли бы заняться математики любой эпохи. Однако никто ею не занялся, потому что уравнение было итерационным, его нужно было решить миллионы раз. Полученный ответ подставлялся в исходное условие, и уравнение решалось снова, и снова, и снова. Потому-то Мандельброту и понадобился компьютер. Даже самые слабые из первых ЭВМ легко могли повторить простые вычисления столько раз, сколько потребуется.

Мандельброт решил графически отобразить свое уравнение и выполнил те же итерационные вычисления для каждого пикселя на дисплее компьютера. Возможных результатов было два. Либо число непрерывно уменьшается и стремится к нулю – тогда Мандельброт закрашивал пиксель черным. Либо число возрастало и устремлялось к бесконечности, тогда пиксель был цветным. А выбор цвета зависел от того, с какой скоростью это число увеличивалось. Множество чисел, составивших этот график, сегодня известно как множество Мандельброта.

В результате, когда уравнение заняло весь экран, вышла симпатичная черная клякса с пестрой бахромой по краям. Не окружность в строгом смысле слова, но достаточно округлое пятно. По форме напоминающее что-то среднее между божьей коровкой и персиком или лежащего на боку снеговика. Этой фигуры никто прежде не видел, и все же она казалась странно знакомой.

Но самое интересное началось, когда Мандельброт принялся разглядывать края.

Края фигуры не были ровными. Они были бессистемно рваными, иногда линия вспучивалась, образуя на границе основного пятна еще один округлый пузырь. Увеличение должно было уточнить очертания пятна, но на деле только показывало новые и новые детали. Чем сильнее Мандельброт приближал изображение, тем больше их появлялось. Завихрения, подобные слоновьим хоботам, ответвления, похожие на ветки папоротника или листья. Углубляться можно было сколько угодно, узоры не заканчивались. Попадались даже миниатюрные «зародыши» большой фигуры, скрытые глубоко в ее «складках». Но формы никогда не повторялись в точности. Это был всегда новый узор.

Так Мандельброт нашел бесконечную сложность, скрытую в одном коротком уравнении.

Можно было предположить, что эта сложная фигура полностью случайна и никак не упорядочена, но дело обстояло иначе. Узор выходил эстетически привлекательным. Математики славятся склонностью провозглашать «прекрасными» любые объекты, с которыми они работают, но на сей раз это были не пустые слова. В фигурах Мандельброта было что-то безупречно естественное и гармоничное. Они нисколько не напоминали образы, которые в то время ассоциировались с компьютерной графикой. Напротив, они оказались похожи на природные объекты: листья, реки или снежинки.

Чтобы назвать свое открытие, Мандельброт придумал слово «фрактал». Понятие это он определил как форму, которая в любом масштабе открывает новые детали. Примером может служить береговая линия острова. Она всегда остается изрезанной, не важно, видим ли мы заливы, скалы или отдельные камни на берегу. Чем крупнее масштаб, тем больше появляется деталей.

Именно поэтому протяженность береговой линии – произвольная величина, полностью зависящая от того, насколько детально проводятся измерения. Согласно Картографическому управлению Великобритании, длина побережья Британских островов составляет 17 820 километров, однако справочник ЦРУ сообщает, что она равна 12 429 километрам, то есть почти на треть меньше. Эти цифры целиком зависят от того, в каком масштабе снимаются замеры. Без контекста они мало что значат. В общем, и здесь наблюдаемое можно понять, только если знать, кто и как наблюдает.

Обнаружив фракталы на своем компьютере, Мандельброт обратил внимание на окружающий мир и убедился, что он фрактален. Фракталы нашлись в клубах облаков и завитках сигаретного дыма. В ветвях деревьев и форме листьев. В снежинках и кристаллах льда, в форме человеческих легких. Они описывали ветвление кровеносных сосудов и русла рек. Однажды Мандельброта пригласили прочесть лекцию в центр Литтауэра, что в Гарвардском университете, и, приехав, он, к своему удивлению, увидел, что на доску уже вывесили одну из его диаграмм. А именно – диаграмму, отражающую разброс доходов, поскольку в этом массиве данных Мандельброт тоже обнаружил фрактальные структуры. Но гарвардская диаграмма на доске не имела ничего общего с разбросом доходов. Она отражала динамику цен на хлопок за восемь лет. И притом данные сложились в весьма похожие фрактальные узоры.

Всякий раз, выходя за дверь во фрактальную Вселенную, Мандельброт сталкивался с миром, который больше не отвечал описаниям Евклида и Ньютона. Гора могла быть грубым подобием пирамиды, но не более того. Классические геометрические тела из евклидовой геометрии – сферы, кубы, конусы и цилиндры – в природе вообще-то не встречаются. Не существовало и такой вещи, как прямая линия, пока ее не изобрели математики. Действительность была куда запутаннее, чем люди соглашались признать. Она оказалась – нравилось это людям или нет – фрактальной и хаотичной.

Благодаря находкам таких ученых, как Лоренц и Мандельброт, и появлению небывалых вычислительных возможностей произошел существенный сдвиг в нашем понимании как математики, так и природы. С накоплением данных стали очевидными два удивительных обстоятельства. Если внимательно всмотреться в кажущийся порядок, на краях обнаружатся протуберанцы хаоса, стремящегося вырваться на свободу. А если внимательно всмотреться в хаос, проявятся упорядоченные ритмы и структуры.

Открытие упорядоченного хаоса оказалось весьма интересным для биологов. Существование сложных форм жизни не очень соответствует второму закону термодинамики, который утверждает, что в изолированной системе энтропия растет. Иначе говоря, упорядоченное приходит в беспорядок. А потому казалось странным, что эволюция, не останавливаясь, творит все более и более сложные системы. Теория хаоса дала биологии ключ, который помог увидеть, каким образом в природе сам собой возникает порядок. Понять естественные ритмы жизни как отдельного живого организма, так и крупных экосистем.

Довольно скоро нашелся человек, применивший это новое знание к самой большой из известных экосистем: планете Земля со всей существующей на ней жизнью.

В 1960-х английский ученый-энциклопедист Джеймс Лавлок работал в NASA, где готовили запуск серии беспилотных зондов на Марс. Задачей Лавлока было изучение марсианской атмосферы. Решая ее, ученый изобрел детектор хлорфторуглеродов (ХФУ), который оказался незаменимым инструментом позже, когда науке стало известно, что эти соединения – причина растущей дыры в озоновом слое земной атмосферы.

Атмосфера мертвой планеты должна разительно отличаться от атмосферы обитаемой планеты типа Земли, и пробы марсианского воздуха многое сказали бы о том, есть ли на Марсе жизнь. Марсианская атмосфера оказалась очень близка к естественному химическому равновесию – преимущественно углекислый газ с ничтожной примесью более интересных, например кислорода и метана, – и это недвусмысленно свидетельствовало в пользу того, что планета, скорее всего, мертва.

Размышляя над различиями между атмосферой живой и мертвой планеты, Лавлок все больше увлекался процессами, в ходе которых живые организмы изменяют состав атмосферы. Таких процессов известно немало. Например, потепление стимулирует рост фитопланктона, микроскопических растений, что обитают у поверхности океана и выделяют химическое соединение – диметилсульфид. Расплодившийся планктон выделяет больше диметилсульфида, который, накапливаясь в атмосфере, способствует образованию облаков. Лишние облака отражают больше солнечной энергии, отчего климат на Земле становится прохладнее и численность планктона возвращается к исходным значениям. Система представляет собой цикл, повторяющийся раз за разом.

На какие бы химические, биологические, геологические или социальные процессы Лавлок ни обратил взгляд, всюду он находил бесчисленные примеры подобных циклов обратной связи. Хаос стихийно порождал порядок. Экосистемы Земли поневоле удерживали условия, необходимые им для выживания.

На трудах Лавлока и его коллеги микробиолога доктора Линн Маргулис взросла теория Геи. Она гласит, что нашу планету можно рассматривать как единый саморегулирующийся организм, меняющий свое физическое состояние, чтобы сохранять неизменными условия, необходимые ему для жизни. Иначе говоря, жизнь на Земле создает условия, необходимые для существования жизни на Земле, и ее невероятная сложность дает колоссальный запас стабильности. Планета ведет себя как живое существо. Если ранить ее, она себя вылечит – конечно, при условии, что рана не смертельная. Однако это все же хаотичная система, и нет причин думать, будто она не может перейти из стабильного состояния в одно из хаотичных, описанных Лоренцем. Именно этот страх не дает ученым-климатологам спокойно спать: не постепенные изменения климата, а риск сорваться в штопор, когда природные ритмы планеты рассыплются в непредсказуемый хаос и задача произвести достаточно продовольствия для прокорма семи миллиардов душ[64]64
  На момент подготовки книги к изданию население Земли уже превысило 7,9 миллиарда человек, а в 2022 году оно достигнет 8 миллиардов.


[Закрыть] станет неразрешимой.

Теория Геи, естественно, вызвала полемику, особенно среди людей, незнакомых с нелинейной математикой. Крупные ученые, такие как эволюционный биолог Ричард Докинз и биохимик Форд Дулитл, подвергали ее сомнению, не понимая, через какие механизмы индивидуальный естественный отбор может развить заботу об окружающей среде. Тем не менее устойчивость оказалась новым свойством природы. Она просто возникла, точно так же как жизнь просто возникла в материи, а сознание просто возникло в живых организмах. Такая картина смутила и встревожила ученых. Они понимали, что Лавлок предложил метафору, имея в виду, что планета ведет себя так, будто это живой организм. Но мало кому хотелось брать на себя задачу сформулировать отличие систем, которые ведут себя как живые организмы, от реальных живых организмов.

Постепенно идеи Лавлока получили признание, но не раньше, чем появились некоторые точные определения. Сейчас эти идеи развиваются под именем науки о Земле как системе, которая отделяет себя от теории Геи абсолютно четким пониманием того, что планета ни в коем случае не регулирует свое состояние сознательно.

Само имя Гея Лавлоку подсказал английский писатель Уильям Голдинг, автор романа «Повелитель мух», и это название оказалось палкой о двух концах. Оно помогло популяризовать идею среди широкой публики, но вместе с тем отпугнуло многих в академическом сообществе. Гея – имя древнегреческой богини Земли, а ученые настороженно относились ко всему, что могло внушить идею, будто Земля – это какая-то разновидность обладающего сознанием божества. Здесь наука заняла принципиальную позицию, потому что во второй половине XX века все больше людей всерьез приходило к мнению, что Земля – это и впрямь некое божество, обладающее сознанием.

Один из самых удивительных аспектов духовной жизни XX столетия – распространение разнообразных симпатических практик, которые в грубом приближении именуются язычеством или неоязычеством. Язычество делает акцент на уважении к природе, которую считает и живой, и божественной. Красноречивый пример – учение викка, основанное английским почитателем Кроули, колдуном Джеральдом Гарднером. Оно получило достаточное распространение, чтобы его признавали в таких государственных институтах, как армия США или Британская ассоциация полицейских-язычников. Учение Гарднера – в принципе, уникальная вещь в британской истории. Хотя Британия с давних пор дарит миру новые сюжеты, виды спорта, жанры музыки и изобретения, религий она до этого не поставляла.

Люди, привыкшие к авторитету и влиянию иерархических вероучений, лишь пожимали плечами на новое язычество с его горизонтальной организацией. С точки зрения конфессий, опирающихся на авторитет главного священного текста, присущие язычеству бесформенность и противоречивая многоликость, а также сфокусированность на личном опыте лишают его всякой убедительности. Всё это очевидные выдумки. Однако в глазах язычника именно «учение книги» не заслуживает доверия. В индивидуалистическом обществе, давно простившемся с идеей омфалов, концепция одного текста, содержащего высшую истину, представляется бесконечно наивной. Для язычника единственным авторитетом, необходимым человеку, остается его личный опыт. Так вступили в столкновение иерархическое имперское сознание, оценивающее человека по его заслугам перед всевышним Господом, который берет на себя ответственность за благополучие людей и угрожает им карами, и эпоха индивидуализма, наставшая после Эйнштейна и Первой мировой войны.