Текст книги "Всё страньше и страньше. Как теория относительности, рок-н-ролл и научная фантастика определили XX век"

В 1960–1970-х трудно было не думать, что человечество стоит на пороге некоей счастливой Новой Эры. Это предчувствие лаконично выражено в первых строках бродвейского мюзикла «Волосы», авторы которого попытались отразить дух поздних шестидесятых. Мюзикл начинается с композиции под названием «Aquarius». Она воспевает приход «эры Водолея», отсылая к зодиакальным созвездиям, чье положение относительно восходящего Солнца меняется с течением времени. Из одного созвездия в другое Солнце переходит за 2150 лет. XX век начался в конце эры Рыб, наступал момент ее ухода. Интересно, что эра Рыб практически совпала с эрой христианства, чей символ тоже рыба. Но пришло время Водолея, и многим эта перемена казалась духовным рубежом. В том числе Карлу Юнгу. Он писал, что 1940-й – это «год, когда мы приблизимся к меридиану первой звезды в Водолее. Это землетрясение-предвестник Новой Эпохи».

Эту идею и обыгрывала труппа «Волос». Открывающая спектакль песня начиналась с череды астрологических сентенций про Луну в Седьмом доме и про Юпитер, заслоняющий Марс, что якобы возвещает эпоху мира и любви. Такое приятное обещание. Жаль, что пустое. Как заметил астролог Нил Спенсер, Юпитер заслоняет Марс раз в несколько месяцев, а Луна бывает в Седьмом доме каждый день.

В общем, начало знаменитого мюзикла много сообщает о движении нью-эйдж. Неукротимо позитивное и творческое, свежее и увлекательное, его с жаром проповедовали прекрасные юные актеры в диких костюмах, а потом и вовсе голые. Но под пристальным взглядом смысл их гимнов куда-то испарялся.

Нью-эйдж не мог похвастаться твердым основанием, и потому над ним, как и над постмодернизмом в целом, многие привыкли посмеиваться. Однако критиковать религиозное учение в рациональном аспекте, отыскивая искажения фактов, – значит упускать из виду суть. Религия и духовность исследуют территорию эмоций, а не разума. У христиан, например, главным символом служит крестное распятие. Распятие было одной из самых мучительных казней железного века, и образ креста символизирует невообразимые страдания. Вид креста, по замыслу, должен вызывать в верующем не интеллектуальное, а эмоциональное понимание крестных мук. Анекдот хорош, когда он смешон, пусть в нем нет никакой правды, – так и духовные символы успешны, если получают эмоциональную и психологическую ценность. А достоверность стоящей за ними легенды – дело десятое. Задаваться при виде распятия вопросом, произошли ли отраженные в нем события на самом деле, – значит не видеть главного.

Появление нью-эйджа высвечивает то, как повлиял на эмоциональную составляющую человека сдвиг перспективы в начале XX столетия. То, что это произошло, – само по себе примечательно, ведь спонтанные и обширные духовные сдвиги, затрагивающие значительную часть людей, в истории редки. Нью-эйдж отверг иерархическую духовность, сосредоточенную на поклонении Господу, и выдвинул на роль духовного авторитета личность каждого человека. Это принесло в духовной жизни почти те же самые плоды, какие принес в культуре постмодернизм. Появилось множество зачастую противоречивых точек зрения, породивших пеструю мешанину из мировых религий и духовных практик в разнообразных прочтениях. Здесь нашлось место астрологии, даосизму, шаманизму, таро, йоге, экологии, каббале, «человеческому потенциалу», традициям древних мудрецов и многому другому. Рассматривались любые учения, где высвечивалась двойственная роль практикующего: одновременно цельной личности и части чего-то большего. Нью-эйджеры свободно выбирали учения каждый для себя и отбрасывали ненужное. Эти люди стали потребителями духовного на рынке конфессий и школ. Что крайне раздражало тех, кто сохранял веру в существование абсолютной истины.

Природа многих нью-эйджерских практик требовала, чтобы их адепты обращались одновременно к нескольким противоречащим друг другу мировоззрениям. Это хорошо видно на примере западной интерпретации тай-чи, китайского боевого искусства, заключающегося в последовательности плавных и точных движений. Тай-чи, как показывает целый ряд западных исследований, действительно приносит пользу. Ежедневные тренировки улучшают физическое и психическое состояние в ряде аспектов: от снижения давления до повышения гибкости, а особенно хорошо помогают людям, страдающим от депрессии, тревожных расстройств, остеоартрита, СДВГ и фибромиалгии.

Тай-чи помогает за счет того, что человек учится управлять ци – согласно древним китайским воззрениям, жизненной энергией, в чем-то подобной «Силе» из «Звездных войн». Этой ци, скажут вам европейские и американские ученые, не существует. И ситуация не объясняется просто тем, что тай-чи несет положительный эффект, но его традиционная теория – заблуждение. У практикующих реальность ци не вызывает сомнений. Выполняя движения, они чувствуют, как ци физически перемещается в их теле. Строго говоря, занимающийся должен сознавать свою ци, поскольку без этого осознания он не сможет правильно выполнять упражнения. Таким образом западный человек, практикующий тай-чи, вынужден мириться с тем противоречием, что пользу его здоровью приносят манипуляции с чем-то несуществующим.

И, пожалуй, не удивительно, что нью-эйдж столь разноречив. В век, когда даже интеллект Бертрана Рассела не смог предложить систему математической логики, свободную от парадоксов, было бы хамством упрекать тех, кто исследует эмоциональный ландшафт, в логических просчетах. Нью-эйджеры пытались понять, как можно быть одновременно цельной личностью и частью всеохватного целого. Определенная парадоксальность внутренне присуща этому движению.

Может быть, нью-эйджу в глазах широкого общества зачастую критически не хватало способности фильтровать бред, но вместе с тем он точно показывал, где человечество оказалось в духовном смысле на исходе XX века.

При всех насмешках, которыми осыпали постмодернизм уже и не вспомнить, откуда он вообще взялся. А он не просто досадная ошибка, каким рисуют его ненавистники, или нечаянный поворот не туда, из которого следует извлечь урок и вернуться на прежнюю дорогу. Видя, сколь широко его влияние в новейшей истории – от Super Mario до нью-эйджа, мы понимаем, что постмодернизм имеет более прочное основание, чем может показаться из ученых прений о нем.

В начале XX века теория относительности изменила многие подходы в физике. Эйнштейн доказал, что омфала, от которого мы шли в изучении вселенной, не существует, а идея «центра вселенной» – абсурд. Представление об одной истинной картине вещей сменилось множеством точек зрения. Любые измерения имеют смысл лишь с учетом наблюдателя.

Физики закономерно остро реагируют на попытки оправдать теорией относительности культурную или моральную беспринципность. Смысл работы Эйнштейна не в том, что «все относительно», подчеркивают физики, а в том, что он соединил противоречивые относительные картины мира в одно не-относительное и объективное пространство-время. Это правда, но с долей лукавства. Как мы уже видели, события начала XX века отмечены одной странностью: представители разных областей жизни – искусства, политики, науки – приблизительно одновременно пришли к похожим открытиям. Дело не в том, что художники и мыслители вдохновлялись трудами Эйнштейна, но не умели их верно понять. Еще до публикации общей теории относительности многие живописцы очевидно пытались разобраться в отношениях наблюдателя и наблюдаемого или соединить разные взгляды на предмет. И у кого-то хватит нахальства назвать Эйнштейна ученым-модернистом, как бы это ни злило правоверных физиков.

На протяжении века ученые и математики, такие как Гейзенберг, Фрейд, Гедель и Лоренц, раз за разом подтверждали, что омфалов не существует, подчеркивая неопределенность и отсутствие единой непарадоксальной системы. Одновременно художники и философы, такие как Пикассо, Коржибски, Джойс и Лири, приходили к подобному заключению, исследуя человеческую психику. Открытые ими модели множественной перспективы проложили путь индивидуализму, который проповедовали Кроули, Рэнд, Тэтчер и The Rolling Stones. Все эти люди считали свою точку зрения самой верной. Наше видение мира может стать абсолютным, только если мы заставим принять его всех людей в мире, а такое не удалось даже Сталину с Гитлером.

Значит, индивидуальная реальность относительна. Никаких абсолютов, с которыми можно было бы сверяться, просто не существует. Единственный неподвижный ориентир для жителей северного полушария – это Полярная звезда, единственная точка на небе, не меняющая своего положения за срок человеческой жизни. Но даже Полярная звезда слегка колеблется.

Нам это может не нравиться. Можно клясть относительность и стремиться к абсолюту. Но реальность не изменить: абсолюта не существует.

Постмодернизм был не досадным заблуждением, а точным отчетом о том, что мы узнали. Пусть даже он и был интеллектуальным болотом, спасение из которого казалось невозможным. И которое никому не пришлось по нраву.

К началу XXI века вся башня постмодернизма оказалась задвинута в тень. Увы, заодно стали отвергать и дорогу, по которой мы к ней пришли. Наша сегодняшняя идеология подчеркивает, что абсолют несомненно существует. Истина, конечно же, есть. Это утверждает Ричард Докинз, говоря, что «со стороны левых мы сталкиваемся с похожим, но гораздо более зловещим вызовом культурного релятивизма – представлением о том, что научная истина – это только один из многих видов истины и он не заслуживает никакого особого статуса». Или, как сказал римский папа Бенедикт XVI в речи перед конклавом 2005 года, «Сегодня особенно предательской помехой задаче образования оказался пропитавший все наше общество и культуру релятивизм, который не признает никакой определенности, оставляя единственным мерилом всего личность с ее вожделениями. Притворяясь свободой, он становится для личности тюрьмой, запирает человека в его собственном эго». О том же сказал в свое время Мартин Лютер Кинг: «Я пришел к вам сегодня, чтобы сказать, что на свете есть вещи правильные и неправильные. Навечно и безоговорочно. Ненавидеть – неправильно. Так было всегда, и так будет». Можно процитировать британского философа Роджера Скрутона: «В споре о нравственных проблемах релятивизм – первое прибежище негодяя». Существование абсолютной истины также провозглашали неолибералы и социалисты, террористы и активисты, ученые и хиппи. Вера в определенность – вот поистине церковь, соединившая самых разных прихожан.

Увы, ее паства никак не договорится, какую форму этот абсолют должен принять. Но в его существовании она не сомневается.

Эта вера в абсолютную определенность не опирается ни на какие свидетельства существования определенности. Порой думается, что она основана на психологической потребности в уверенности, часто встречающейся у людей, особенно пожилых. Культурные дискуссии начала XXI века в итоге превратились в Войну за Определенность. Каждая из фракций исповедников абсолютной истины стремится перекричать все другие, предлагающие иные понимания этого абсолюта.

К счастью, истинный фанатизм редок. Большинство людей, ученых и обычных, бессознательно занимают позицию мультимодельного агностицизма. То есть объясняют мир, применяя множество моделей, подчас противоречащих друг другу. Такой агностицизм не утверждает, что все модели равноценны, поскольку среди них есть более и менее полезные, а польза еще и зависит от ситуации. Он не тревожится бесконечным числом интерпретаций – в этом нет практического смысла – и при этом сознает, что единственно верной интерпретации не бывает. И он не будет отрицать реальное существование предмета лишь потому, что наше понимание его – культурный или языковой конструкт. Вещи бывают реальны, даже когда наше понимание их несовершенно. Так что мультимодельный агностицизм отличается широтой взглядов. Его приверженцы редко занимают непрактичные крайние точки зрения, почему, видимо, и не снискали особого успеха в редакциях научных постмодернистских журналов.

Мультмодельный агностицизм знаком любому ученому. У науки нет общей теории всего, а есть множество альтернативных, противоречащих друг другу моделей, каждая из которых работает на своем уровне и в определенных условиях. Хорошей иллюстрацией может служить спутниковый навигатор в машине. Его микропроцессор работает по законам квантовой механики, спутник, с которым он сверяет свое положение, запущен на орбиту в соответствии с законами Ньютона, а чтобы данные спутника были точными, потребовалось знание теории относительности. Хотя квантовая, Ньютонова и Эйнштейнова модели противоречат друг другу, спутниковая навигация работает.

Обычно ученые об этом особо не переживают. Модель – это по определению упрощенная, усеченная версия описываемого явления. Возможно, технология и не убедительна с точки зрения абсолютной истины, но дорогу до дома покажет.

Впрочем, есть все-таки тенденция рассматривать эти противоречивые модели как часть пока еще скрытого от нас абсолютного знания – видимо, чтобы от них меньше отдавало постмодернизмом.

Абсолютистский подход к противоречивой природе научных моделей признаёт, что каждая отдельная модель несовершенна, но утверждает, что на смену им придет общая теория всего, чудесная теория, свободная от парадоксов и верная на всех уровнях Вселенной. Канадский научный журналист Дэн Фальк в 2005 году написал о поисках этой всеобщей теории книгу «Вселенная на футболке» («Universe on a T-Shirt»), чье название отражает веру в то, что эту супертеорию можно будет записать короткой формулой вроде уравнения E = mc² (и напечатать на футболке).

Для мультимодельных агностиков эта идея – прыжок в неизвестность. Она напоминает о заблуждении Эйнштейна, который считал квантовую неопределенность ересью, потому что ему такая картина мира была не по нраву. Разумеется, если такая теория возникнет, агностики будут радоваться не меньше остальных. Но, пока этот день не пришел, как-то неразумно считать, что такая теория есть и где-то ждет своего первооткрывателя. Это мечта о внешнем идеале, на сегодня никак не подтверждаемая научными данными. Ученый, вслух утверждающий, что универсальная теория должна существовать, показывает себя таким же верующим, как человек, не сомневающийся в существовании Бога. Обе идеи, в общем, неплохи, но пока нам лучше оставаться в достаточной степени релятивистами, чтобы считать их недоказанными предположениями.

В 1981 году американский поп-арт художник Энди Уорхол начал серию полотен, изображающих знак доллара. Уорхол – коммерческий художник из Питтсбурга, прославившийся в 1960-х своими ярко раскрашенными массово тиражируемыми шелкографиями культурных икон. Самая известная его работа, серия принтов с жестянкой супа Campbell’s, пожалуй, ухватила дух послевоенного золотого века лучше любого другого произведения изобразительного искусства.

Серия со знаком доллара, за которую Уорхол взялся в 1980-х, не была его последним проектом. Он умер в 1987 году и до самой смерти штамповал свои полотна. Однако было бы красиво видеть в этом знаке доллара момент, когда у Уорхола истощились идеи. Кроме растущей озабоченности смертью в его работах 1980-х годов не появляется ничего нового. Во многих смыслах картины со знаком доллара – итог его пути.

Это были масштабные полотна, больше двух метров в высоту и чуть меньше двух в ширину. Каждое занимало в галерее целую стену. Не слишком приятно идти по белым залам, где нет ничего, кроме огромных ярких долларов. Сначала хочется просто отмахнуться от столь поверхностного искусства, но все же в глубине души остается сомнение: вдруг в этом что-то есть? Может быть, Уорхолу и впрямь не оставалось ничего, кроме как изобразить как можно более кричащий знак доллара? Может быть, неолибералы не ошиблись и их бог-доллар – единственная реальная сила в этом мире? Может, у нас всегда был истинный омфал?

В восьмидесятые казалось, что деньги – единственная вещь, достаточно прочная, чтобы на нее можно было ориентироваться. Индивидуализм и заповедь «делай что изволишь» стали главными принципами жизни, а значит, важнее всего для человека была возможность исполнять свои желания. И эта возможность полнее всего кристаллизовалась в форме денег. Именно деньги позволяют исполнять желания, а их недостаток не дает развернуться. И неважно, что мир, где единственным достойным поклонения объектом стал знак доллара, оказывается довольно унылым местом. В культуре постмодернизма все выводы были субъективными. Художники, мыслители и ученые могли предложить на суд общества свои альтернативы. То, что они этого не сделали, говорит о многом.

В 1992 году американский политолог Фрэнсис Фукуяма опубликовал свою самую резонансную книгу «Конец истории и последний человек» («The End of History and the Last Man»). В ней он писал, что распад Советского Союза знаменовал собой победу неолиберализма. Капитализм остался единственным путем развития, а либеральная демократия – единственной рабочей схемой государственного устройства. Фукуяма утверждал, что мы достигли конечной, предопределенной формы общественного строя, а это утверждение по своей природе теологическое. Фукуяма писал в нарочито пророческом, проповедническом тоне, возглашая благую весть об окончательном триумфе капиталистического рая.

В этом контексте холсты Уорхола с долларовым знаком выглядят абсолютно логично. Не здесь ли конец XX века? Не на этом ли стоит окончить рассказ?

К счастью, Фукуяма глубоко заблуждался, что сегодня с готовностью признаёт. Он покинул движение неоконсерваторов после вторжения США в Ирак, которое поначалу одобрял, а в 2008 году проголосовал за Барака Обаму.

Индивидуализм, обеспечивший триумф неолиберализма, не был пунктом назначения для человечества, как казалось в свое время людям вроде Фукуямы и Тэтчер. Это был переход. XX век стал эпохой, уместившейся после конца одной глобальной системы и перед началом следующей. Как всякий переходный период, этот был полон буйства, свободы и неразберихи, потому что, когда старые правила отменены, а новых еще нет, всё идет в ход.

Грядущая эпоха сохранила свободу личности, столь востребованную XX веком, но соединила ее с чем-то чуждым The Rolling Stones и им подобным. Свобода личности сплелась с тем, чего всегда сторонилась. К ней добавилась ответственность, и начался новый исторический период. В научных институтах Кремниевой долины уже плелась петля обратной связи.

Глава 15. Сеть. Планета индивидуалистов

XXI век начался двадцатичетырехчасовым шоу, запущенным в 11 часов утра 31 декабря 1999 года. По крайней мере, так казалось британским телезрителям, смотревшим репортаж BBC о праздновании нового года по всему миру.

11 утра по Гринвичу – это полночь в Новой Зеландии, и в Окленде небо расцвело фейерверками. Этот фейерверк увидел весь мир через телевизионные спутники – технология существовала уже тридцать пять лет и никого не удивляла. Два часа спустя ярким шоу над Сиднейской бухтой встречала наступление нового года западная Австралия. Трансляция продолжалась час за часом, и великие города один за другим, шествуя с востока на запад, прощались с XX веком.

По еврейскому календарю это происходило 22 тевета 5760 года. По исламскому календарю было 23 рамадана 1420 года. Для операционной системы UNIX наступило 946598400. Значительность момента была целиком создана системой координат, использованной для его описания.

В начале мы упоминали, что, строго говоря, 2000 год не был началом тысячелетия. Эта честь должна была достаться следующему, 2001-му. Некоторые обеспокоенно писали в газеты, но кто бы их слушал? С XX веком прощались 31 декабря 1999 года, потому что планете индивидуалистов так хотелось. Последние 18 лет она слушала, как Принс поет, что ему хочется «устроить вечеринку, будто уже 1999-й»[71]71
  Речь о его песне «1999», выпущенной в 1982 году.


[Закрыть]. И тоже не могла дотерпеть до такого веселья. Это были люди, которые водили машины, и им было знакомо странное ощущение от момента, когда на спидометре все цифры меняются разом. Кто захочет ждать лишний год? Куда веселее, когда 1999 превращается в 2000, чем 2000 в 2001. Люди перестали признавать былой авторитет организаций вроде Королевской обсерватории в Гринвиче. С общего согласия XXI век начался 1 января 2000-го. Так захотел народ.

Толпе хмельных лондонцев, горланивших песни по берегам Темзы, XXI век казался чистым листом, временем новых возможностей. Он был еще невинен, не замутнен тем, чему предстояло случиться. Люди не могли знать ни об 11 сентября, ни о грядущей глобальной войне против терроризма, ни о всемирном финансовом кризисе. Среди многих песен, с воодушевлением спетых в ту ночь, прозвучала и «My Way» из репертуара Фрэнка Синатры. Пожалуй, она как никакая другая символизирует XX век. Ее смысл выстроен на местоимениях «я» и «мой», но не «мы» или «наш». Я все объясню, обещает ее лирический герой, я думаю так, и я не отступлюсь. Разумеется, это далеко не единственная песня, в тексте которой постоянно звучит «я», но гордый тон, которым эти слова поет Синатра, придает ей особую окраску. В его дни она звучала героически, в ней слышалась гордость за человека, способного жить по своим правилам. Но в момент перехода в XXI век в этой песне уже можно было услышать и кое-что новое. Например, что герой не чувствует себя частью некоей большой общности, что никакие осмысленные отношения не связывают его с широким контекстом. Это песня человека-атома, который потратил жизнь на то, чтобы настаивать на собственном видении мира.

В XX веке эта песня звучала как гимн. Ее часто исполняли на похоронах в честь жизни, прожитой не зря. Но не добавил ли XXI век трагизма этим словам?

Освещение праздничных событий в прессе отразило не только торжества и падавших в фонтаны пьяниц. Параллельно разворачивался другой сюжет, касавшийся так называемой Ошибки тысячелетия. Люди тревожились, смогут ли компьютеры понять смену дат.

Первые компьютеры не могли похвастаться большим запасом памяти, и программисты пускались на всяческие хитрости, чтобы по максимуму использовать ресурсы. Одна из таких уловок – использовать в записи года не все цифры, например 1963, а сокращать его до двух последних – 63, считая умолчанием, что век двадцатый. В семидесятых и восьмидесятых компьютеры эволюционировали, расходы на два бита памяти стали пренебрежимой величиной, и прежние уловки остались в истории. Однако новые машины нередко несли в своем ДНК наследие прежних программ и устройств, так что в программном коде многих важных приложений после 1999 года наступал 1900-й.

Оценить масштабы проблемы было непросто. Компьютеры, возникнув из ниоткуда, за какие-то пару десятков лет взяли на себя управление практически всем. Чем обернется «ошибка 2000», не понимал никто. Обсуждался апокалиптический сценарий. С неба падают самолеты, замирает мировая финансовая система, плавятся реакторы АЭС, и человечество оказывается в новом каменном веке. Альтернативная версия предполагала, что ничего существенного не произойдет, а все страшилки сочинены программистами с целью побольше получить за сверхурочную работу. Столь широкий набор догадок чрезвычайно привлекателен для прессы, и журналисты быстро окрестили ошибку проблемой Y2K[72]72
  Англ. Y2K, year 2 kilo – год две тысячи.


[Закрыть], потому что это звучало «компьютерно».

Подобные опасения заставили правительства и частные компании серьезно потратиться на заблаговременное обновление компьютерных систем, общая сумма этих трат, по некоторым оценкам, составила 600 миллионов долларов. Наступление 2000 года не вызвало заметных проблем, и мир вздохнул с облегчением, но затаил подозрение, что жадные программисты ловко всех надули.

Кое в чем эпопея Y2K была полезна – она помогла осознать, насколько мы стали зависимы от компьютеров. Переход от доцифрового общества к постцифровому был стремительным и повсеместным, и почти никто не заметил, как он произошел. И не было времени обдумать самый важный аспект этой революции: все компьютеры были связаны между собой.

В начале XX века юные Вернер фон Браун, Джек Парсонс и Сергей Королев росли на героической научной фантастике, прославлявшей одиночек. Как Флэш Гордон и Жюль Верн, они мечтали о приключениях и космических путешествиях и посвящали жизнь погоне за этой мечтой. Это была непростая задача, но ее решение помогла ускорить мировая война. Космическая ракета родилась вместе с ее близняшкой – межконтинентальной ядерной. И это изменило международное положение.

До Хиросимы военно-политические игры были похожи на шахматы. Король держится позади войска, как можно дальше от боя. Для победы требуется захватить короля противника, и другие фигуры нужны, чтобы этого не допустить. Как только король повержен, игра окончена. Чтобы выиграть, не нужно уничтожать противника полностью, достаточно его обезглавить.

Холодная война принесла новые правила. Поразить короля можно было сразу, первым же ходом. Неважно, как далеко от линии фронта он скрывается, поскольку ядерный заряд несут ракеты, способные долететь в любую точку Земли. Стереть с лица земли Красную площадь или Пентагон можно одним ударом. И проиграть войну, даже не успев пустить армию в ход.

Это потребовало переосмысления иерархической структуры власти. Прежде король или царь отдавал приказы, которые передавались вниз по цепочке. Подданные исполняли их, отчитываясь, как идет дело. Отчеты шли по команде наверх. Информация могла двигаться вниз или вверх и не умела ничего другого.

В новых условиях холодной войны американская армия должна была найти способ сохранить боеспособность, даже если уничтожат командный центр, оставив ее фактически без головы. Решением стал отказ от иерархической и создание сетевой информационной системы. Каждый узел сети получил возможность контактировать с любым другим. Информация должна двигаться от одной станции к другой, и ей нужна возможность выбрать другой маршрут, если рельсы впереди испарились под ядерным облаком.

В 1958 году в ответ на запуск Спутника правительство США учредило в министерстве обороны новый департамент, Управление перспективных исследовательских проектов: ARPA. В 1960-х годах ARPA начинает работать над компьютерной сетью ARPANET. Изначально живучесть под ядерным ударом не была ее главным назначением, но со временем люди стали думать именно так.

ARPANET делил пересылаемую между компьютерами информацию на стандартизированные блоки, называемые пакетами. Каждый пакет «надписывался» адресом назначения, но маршрут до места определялся на ходу и зависел от загруженности дорог. Например, сообщение из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско делится на несколько пакетов, которые отправляются в один и тот же момент, но идти к пункту назначения могут разными путями. Словно машины в колонне, разделившись на запруженных развязках, добираются до места, кто как сможет. В Сан-Франциско все благополучно прибывшие пакеты вновь объединяются в исходное сообщение. Скорость информационного потока измеряется миллисекундами, и потому вовсе не важно, что часть данных пойдет через отдаленные области страны, а другая – полетит по прямой.

ARPANET география не заботила. Главное, чтобы каждый узел в сети был доступен всем другим. Ее создатели изучали такие проблемы, как эффективность сети или потеря пакетов при доставке, и со временем из ARPANET вырос интернет, который мы знаем сегодня.

В девяностые интернет вышел за стены военных и образовательных учреждений и вошел в широкий обиход. Главным толчком к этому послужил выпуск в 1995 году операционной системы Microsoft Windows 95, после которого персональные компьютеры начали покупать не только для бизнеса. Windows 95 была первым в истории программным продуктом, выпуск которого широко обсуждался не только в отраслевых изданиях. Его появление сопровождалось ажиотажем и баснословно дорогой рекламной кампанией, озвученной группой The Rolling Stones. Windows 95 вышла заметно удобнее своей предшественницы Windows 3.1, она не требовала от пользователя прежнего объема специальных знаний. И игры на ней шли гораздо лучше.

Дальше все случилось так быстро, что большинство заметило перемены лишь много позже. За три года между появлением Windows 95 и последовавшей за ней Windows 98 в обиход вошли почти все составляющие современного интернета. Пусть в зачаточной стадии, но они у нас уже были.

Была электронная почта и чат, называвшийся тогда IRC. Были сайты, написанные на HTML, и программы-браузеры для их просмотра. Были сообщества с форумами для дискуссий и музыка в формате mp3 – если вы знали, где ее искать. Разумеется, не было недостатка в порнографии, и уже появились интернет-магазины. Первые смельчаки стали выкладывать в интернет свои дневниковые записки, что выглядело вызывающе в контексте представлений XX века о частной жизни. Из них выросло явление, известное нам теперь как блогосфера. Первая звукозапись в реальном времени транслировалась в интернете в 1995 году, спасибо программе RealAudio, а в 1997 году за ней последовало видео. С появлением FutureSplash Animator, ставшего впоследствии Adobe Flash, в интернет пришла интерактивная анимация. Интернет девяностых нам кажется невероятно медленным и примитивным. Тем не менее все концепты нынешних интернет-технологий существовали уже тогда, на рубеже тысячелетий. Вот только мы еще не знали, как они изменят мир.

То, что в новом столетии любая вещь оказалась потенциально связанной со всеми другими, изменило схемы распространения информации в обществе. Речь уже не шла об отчетах, передаваемых наверх, и приказах, спускаемых вниз. Каждый пользователь сети мог по своему усмотрению распоряжаться информацией, которая в ней циркулировала. Следствием этого стало цунами разоблачений, затопившее все общественные институции и вынесшее на публичное обозрение тщательно скрываемые тайны.

В Великобритании этот процесс всерьез начался со скандала вокруг расходов чиновников. Культура подлога в отчетах о расходах долгое время оставалась нормой в британском парламенте: деньгами налогоплательщиков депутаты, согласно их отчетам, оплачивали любые траты от очистки канав в поместьях до утиного домика ценой в 1645 фунтов. В 2009 году это раскрылось, и случился крупный скандал, так что многих политиков из обеих палат парламента временно отстранили, отправили в отставку или отдали под суд. Хотя эти преступления по историческим меркам были пустяковыми, скандал отразил растущее недоверие к власти и запрос общества на прозрачность. Тогда казалось, что это просто мастерское расследование газеты Daily Telegraph, умело применившей закон о свободе информации. Но это было только начало.