Текст книги "Богачи. Фараоны, магнаты, шейхи, олигархи"

Так завершался цикл разорения, бездумных разрушений, убийств и возмездия. Франсиско Писарро открыл для испанской империи одну из важнейших ее территорий и, насладившись определенной роскошью в самом Перу, умер, так и не добившись никаких долговременных выгод для своей семьи. Единственный, кто выжил и в итоге выиграл, – хитрый Эрнандо.

Творчески настроенные счетоводы семьи Писарро старательно скрывали их активы в Новом Свете, минимизируя риски семьи[291]291
  R. Varon Gabai, Francisco Pizarro and his Brothers, pp. 113–114.


[Закрыть], но в конце концов потерпели неудачу. Многие энкомьенды были конфискованы и переданы третьим лицам. Испанский суд даже постановил изъять городской дом, что Франсиско построил в Лиме, и приспособил его под собственные нужды[292]292
  R. Varon Gabai, Francisco Pizarro and his Brothers, p. 122.


[Закрыть].

Большую часть оставшейся жизни – как в заключении, так и после него – Эрнандо провел, отбиваясь от судебных исков. В 1563 году Совет Индий объявил, что его земли добыты нечестным путем и что «его» индейцы должны быть переданы для службы короне. Затянувшийся судебный процесс позволял семье Писарро еще сколько-то лет сохранять свои приобретения и пользоваться ими. Приказ о продаже рудников в Порко, самой главной опоры семейного состояния, был исполнен лишь в 1580 году, когда Эрнандо уже умер. В итоге часть семейных богатств изъяли, но значительную массу удалось сохранить. Писарро также зарабатывал на бурно развивавшейся торговле кокой. Его годовой доход в районе 1550 года составлял 32 тысячи песо, что было сопоставимо с доходами семьи Кортеса[293]293
  H. Thomas, The Golden Age, p. 336.


[Закрыть]. Ко времени освобождения из заключения в 1561 году Эрнандо был крупнейшим землевладельцем Трухильо[294]294
  R. Varon Gabai and A. P. Jacobs, ‘Peruvian Wealth and Spanish Investments’, p. 672


[Закрыть]. Он вернулся в родной город уважаемым, состоятельным господином.

Юпанки, наложница Франсиско Писарро и вдова Атауальпы, отвезла их с Франсиско дочь в Испанию, где та получала изрядную долю дохода от завоеванных территорий. В восемнадцать лет, чтобы семья сохранила право на землю, она вышла замуж за своего дядю Эрнандо – хотя тот еще томился в тюрьме. Впоследствии ее положение было легализовано имперским указом, она получила титул донья Франсиска. Так инкскую кровь поженили с испанской знатью (пусть и второстепенной значимости). Остаток жизни она провела в Трухильо, считаясь дамой высокого положения. Эрнандо же дожил до глубокой старости и умер в комфортной обстановке.

Последующие поколения укрепляли семейное финансовое положение, но все так же с трудом отбивались от претензий в судах. В 1629 году тогдашний глава семьи Писарро – также Франсиско – получил по королевскому велению титул маркиза в обмен на отказ от старых семейных требований о возврате перуанских энкомьенд[295]295
  R. Varon Gabai, Francisco Pizarro and his Brothers, p. 295.


[Закрыть]. Ему также был пожалован достойный годовой доход. В итоге Писарро обменяли часть своих богатств на статус, став официальной частью испанского дворянства. Новые деньги, полученные от завоеваний, превратились в старые деньги, как это обычно и бывает.

В центре сонного городишка Трухильо до сих пор стоит дворец, построенный Франсиской Писарро. На противоположной стороне площади Пласа-Майор высится гигантская статуя ее отца Франсиско, на лошади и при полном параде – конкистадор как он есть. История статуи – один из многочисленных спорных моментов в жизни Писарро. Ходили слухи (вероятно, злонамеренные), что на самом деле это памятник Кортесу. Эта версия даже попала в туристические справочники. Предполагается, что скульптор-американец, Чарльз Рамзи из Баффало, предлагал статую мексиканцам, но те отказались, так что он сгрузил ее в Трухильо. Такого рода истории приводят в бешенство маленькую, но горластую компанию поклонников Писарро. Одна из этих поклонниц – переехавшая в Испанию бельгийка-экскурсовод Жозьен Полар Плизнье, известная в Трухильо как Сюзи. Дважды в год она приносит к статуе Писарро венок в память о его патриотизме и мужестве.

В городе Бадахос, что в Эстремадуре, живет нынешний представитель рода Писарро – Эрнандо, инженер-строитель. Его предки – тот самый Эрнандо и дама по имени Изабел, которая наносила ему визиты в заключении. Эрнандо возмущен несправедливым обхождением с семьей Писарро и называет Франсиско «смелым и доблестным» человеком, вызывающим восхищение тем, что он отправился на другой конец света в поисках богатства. Он признает, что у того были недостатки, но осуждает склонность некоторых историков и экономистов переносить современные моральные нормы на прошлые времена. Испания, как и Латинская Америка, все еще пытается преодолеть наследие тех времен. Во времена Франко конкистадоры превозносились как герои; в 1980-х и 1990-х в демократической Испании прошла кардинальная ревизия их истории. Политики и дипломаты приносили извинения за жестокости и захват земель, ресурсов и сокровищ.

Отступнический индивидуализм Писарро, его варварский колониализм нарушали нормы приличий, установленные на его родине. Но богатства, которые он привез из Америки, были приняты с благодарностью и стали частью повседневной жизни. Конкистадоры одними из первых поняли, что присвоение и эксплуатация ресурсов – путь к мгновенному обогащению. Этот процесс в последующие столетия повторялся раз за разом.

Испанские, португальские, голландские и британские правительства (и элиты) поощряли компании и отдельных авантюристов, желавших принять на себя огромные риски, связанные с этим занятием, и закрывали глаза на их бесчинства в отношении местного населения. Колонии, созданные завоевателями, обеспечивали политическую и экономическую власть на протяжении столетий.

Франсиско Писарро и его братья из небольшого испанского городка стояли во главе одной из первых золотых лихорадок. Бароны-разбойники девятнадцатого века и российские олигархи нашего времени многому у них научились. Невозможно выносить суждения о конкистадорах, не упомянув о тех, кто пришел им на смену в неустанном поиске богатств под землей.

Глава 6
Людовик XIV и Эхнатон: короли-солнца

Когда ты живешь ради мнения других, ты мертвец. Я не хочу жить, размышляя о том, каким меня запомнят.

Карлос Слим[296]296
  Мексиканский предприниматель, богатейший человек в мире по версии журнала Forbes в 2010–2013 годах. По последним данным журнала, его состояние достигло 79,6 миллиарда долларов.


[Закрыть]

Чего вы жаждете, если у вас и так есть все от рождения? Вы ищете славы. Что вы делаете, когда у вас больше земных благ, чем вам когда-либо может пригодиться? Вы строите свой город. Людовик XIV, Король-Солнце, семьдесят лет управлял всеми рычагами французского общества. Под его руководством Франция превращалась в виднейшую державу Европы, он утвердил систему абсолютной монархии, которая простояла до революции. Все в ней вращалось вокруг Версаля, дворца Людовика – его творения и опоры его власти. Экстравагантность Людовика опиралась на политический и экономический расчет. Версаль был построен не только ради тщеславия, он стал ключевой составляющей королевской власти. Заставив своих непокорных дворян покинуть Париж, Людовик навсегда поставил их в подчиненное положение. Он контролировал своих людей, их деньги и их жен. Но его государство было неспособно снизить траты на восславление одного-единственного человека и на финансирование его войн. Все это оплачивалось благодаря лишь одному источнику – налогам с бедных. Однако бюджет трещал по швам. К моменту смерти Людовика Франция погрязла в долгах.

Эта глава посвящена человеку, получившему свое богатство по наследству. Людовик не ведал, что чувствует тот, кто выбился из низов. У него не было нужды доказывать свою состоятельность. Он не интересовался покровительством как способом поддержать репутацию, завоеванную во время пути наверх. Он спонсировал величайших художников и писателей своего поколения, потому что это подобало королю. Правление Людовика – самое долгое в истории европейских монархий – опиралось на силу, богатство и на беспрекословную веру в божественную природу короля.

Человек, наиболее похожий на Людовика в этом смысле, жил тремя тысячелетиями ранее. История древнеегипетского фараона Эхнатона стала известна лишь благодаря историкам девятнадцатого века. Эхнатон, чье имя переводится как «оживший дух солнечного диска», правил Египтом в период его расцвета, в эпоху поздней XVIII династии (1353–1336 годы до н. э.). Он тоже построил свой собственный город, Ахет-Атон, впоследствии известный как Амарна. Не удовлетворившись этим, он взялся за создание своей собственной религии. В течение пяти лет после прихода к власти он заменил тысячелетнюю политеистическую традицию монотеистической; множество египетских богов и мифологий затмил один, господствующий над всеми, бог солнца Атон.

Оба монарха создали культы личности, основанные на образе солнца. Ради этого они возводили новые города и приручали элиты. А что может лучше продемонстрировать статус монарха, чем город, названный его именем, чем дворцы в древности и в XVII столетии или монументальные небоскребы современных глобальных мегаполисов?

Рождение будущего Людовика XIV было подарком небес. Его родители Людовик XIII и Анна Австрийская были женаты двадцать три года, и четверо их детей оказались мертворожденными. Поэтому когда 5 сентября 1638 года наследник престола появился на свет, хронисты назвали это чудом. Он был наречен Луи-Дьедонне, Людовиком Богоданным. Особенно хорошим предзнаменованием считалось то, что родился будущий король в воскресенье, и это событие было отмечено разведением костров, фейерверками, поэтическими сочинениями и речами.

В возрасте пяти лет Людовик взошел на престол под покровительством своей матери, которая, в свою очередь, доверила власть главному министру, итальянскому кардиналу Мазарини. Договоренности соблюдались, но в тот период Францию потрясло восстание, известное как Фронда. Множество мелких аристократов, возмущенных напористостью новой породы политиков, выступили на защиту своих феодальных привилегий. В 1648 году, когда к концу подходила Тридцатилетняя война[297]297
  Религиозная война, переросшая в противостояние между династией Габсбургов и их противниками. Вестфальский мир, заключенный по ее итогам, определил новую систему международных отношений в Европе.


[Закрыть], в Париже начались бои. Толпа ворвалась в королевский дворец и потребовала предъявить им их девятилетнего короля. Согласно легенде, Людовик притворился спящим. Мятежники отступили, удовлетворенные, будучи твердо уверены, что подчиняются не самоназначенным бюрократам, но лишь королю, «этой сияющей звезде, этому блистательному солнцу, этому дню без конца, этому центру, видимому со всех точек окружности»[298]298
  Цит. по: Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 16.


[Закрыть]. Четыре года спустя, после окончательной победы роялистских сил, король-подросток занимал самое почетное место на праздничном балете, одетый Аполлоном, с волосами, будто солнечные лучи, позолоченными и заплетенными в косички.

В 1661 году, в возрасте двадцати трех лет, Людовик наконец получил всю полноту власти. Последовали торжественные демонстрации искренней верности молодому королю, ибо годы беспорядков сыграли благотворную для него роль. Фронда дискредитировала дворянство, и Франция с энтузиазмом повернулась к Людовику, придя к выводу, что лишь монархия сможет сохранить порядок и добиться процветания.

Непопулярный Мазарини умер в том же году, и Людовик решил не подыскивать ему замену. Он собирался сам стать первым министром, полагая, что прочие министры должны отвечать непосредственно перед ним. Объявление об этом было встречено с недоумением и недоверием. Французский король не пытался напрямую управлять государственными делами с тех пор, как умер дед Людовика Генрих IV.

Чтобы добиться желаемой гегемонии, Людовику следовало быстро расправиться со своими соперниками. Самым значимым из них был Николя Фуке, маркиз де Бель-Иль и министр финансов во времена юности Людовика. Фуке имел небольшую частную армию и огромный дворец Во-ле-Виконт к юго-востоку от Парижа. В строительстве дворца участвовали 18 тысяч рабочих, он обошелся в 18 миллионов ливров и потребовал сноса трех деревень. Фуке выстроил практически монопольную систему патроната над известными художниками и писателями. По случаю восхождения короля на престол Фуке пригласил в свой замок шесть тысяч гостей, которых ждал ужин и постановка пьесы Мольера. Вечер завершился впечатляющим фейерверком.

Людовику не нравилось, что его затмевает какой-то маркиз. По его приказу Фуке арестовали и предъявили обвинение в измене и растрате. Истинным же его преступлением была попытка превзойти короля в богатстве и великолепии. Он был заточен в крепость, где и умер девятнадцать лет спустя[299]299
  Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 16.


[Закрыть]. Людовик изъял из его замка сто двадцать гобеленов, а также статуи и апельсиновые деревья. Это был ясный сигнал любым возможным соперникам короля в борьбе за власть, престиж и влияние. Как писал Вольтер, «в шесть часов вечера 17 августа Фуке был королем Франции. В два часа ночи он стал никем». Конечно, Фуке воспользовался Фрондой, чтобы накопить огромное состояние. Но разве он один? Большинство аристократов занимались тем же. Ошибка Фуке была в том, что он не успел осознать перемены во власти.

А вот Жан-Батист Кольбер успел. Это Кольбер отдал приказ об аресте Фуке и сменил его в роли человека, ответственного за финансы страны и королевскую репутацию. Он стал министром финансов, главой центрального банка и политтехнологом в одном лице. Но каким бы могущественным ни был Кольбер по сравнению с другими чиновниками, он никогда не перечил своему королю.

После ареста Фуке все писатели и художники, состоявшие у него на службе, переместились в королевское хозяйство. В июне 1662 года Людовик XIV организовал в Тюильри грандиозную двухдневную «Карусель», превосходившую празднества его былого соперника по зрелищности и экстравагантности. Пять дворянских команд сражались в поединках и фехтовали, одетые в костюмы римлян, персов, турок, индейцев и американцев; победитель каждого дня получал бриллиант и портрет короля в раме из драгоценных камней[300]300
  Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 40.


[Закрыть].

Кольбер заказал поэту и критику Жану Шаплену доклад о том, как использовать искусство «для сохранения великолепия королевских предприятий»[301]301
  Peter Burke, The Fabrication of Louis XIV, p. 50.


[Закрыть]. Задача ни много ни мало заключалась в том, чтобы реорганизовать культуру и сконструировать образ абсолютной королевской власти. Важнейшими инструментами контроля стали академии, учрежденные в правление Людовика. Такой прецедент уже был: в 1634 году кардинал Ришелье, главный министр Людовика XIII, обнаружил, что группа интеллектуалов проводит в Париже тайные собрания. Решив нейтрализовать этот источник возможной культурной автономии и диссидентства, Ришелье основал Французскую академию, чтобы дать интеллектуалам финансовое спонсорство в обмен на политическую лояльность. Кардинал заявлял: «Вопросы политические и моральные должны рассматриваться в Академии в соответствии с властью принца, положением правительства и законами страны»[302]302
  Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 47.


[Закрыть]. Людовик XIV и его министры развили этот принцип: они учредили академии по самым разным дисциплинам, от живописи и скульптуры до точных наук, музыки и архитектуры.

Экономика была переориентирована на решение единственной задачи: демонстрировать величие короля. В 1663 году на парижской авеню де Гобелен была создана фабрика, где двести рабочих трудились над производством мебели и гобеленов для королевских дворцов. К 1671 году под государственным контролем оказались практически все области культуры. Финансовое покровительство и более высокий статус, предлагавшийся в академиях, привели к тому, что все художники, обладавшие амбициями (или инстинктом самосохранения) – от Расина до Мольера, от живописца Шарля Лебрена до композитора Жан-Батиста Люлли, – предлагали королю свои услуги. Академии заказывали работы и устраивали конкурсы. В 1663 году Академия живописи и скульптуры учредила приз за лучшую картину или статую, изображающую героические действия короля. Шаплен, отвечавший за литературу, писал итальянскому поэту Джироламо Грациани: «Необходимо ради чести Его Величества, чтобы похвалы ему выглядели стихийными, а для этого нужно, чтобы они были напечатаны за пределами его страны»[303]303
  Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 53.


[Закрыть].

Укрепление славы и обеспечение контроля стали главными заботами Людовика. Выведя из игры или наказав тех, кто пытался добиться независимости в его юношеские годы, он демонстрировал власть по всей своей стране и за ее пределами. Помимо культуры, важнейшую роль в этом играли архитектура и военное дело. Единственная сфера, где король делегировал некоторые полномочия, – это национальные финансы. Впрочем, финансовые проблемы достались ему в наследство от отца, и вакуум власти, приведший к Фронде, только ухудшил ситуацию.

Кольбер стремился сделать Францию страной более ориентированной на коммерцию, несмотря на ее феодальные и милитаристические традиции. Он серьезно реорганизовал промышленность и флот, укрепил каналы, дороги и прочую инфраструктуру. Он хотел конкурировать с Англией и Голландией в международной торговле; для этого в 1664 году королевским указом была учреждена Французская Ост-Индская компания. Людовика увлекала идея модернизировать Францию и повысить ее статус, так что он с большим интересом участвовал в решении этих задач. Экономическое положение страны беспокоило его меньше, решение связанных с этим проблем он в полной мере переложил на плечи своего доверенного помощника.

Главной проблемой для Кольбера оказался дефицит бюджета, который следовало ограничить. А поскольку было невозможно контролировать расходы (по крайней мере, королевские), приходилось увеличивать доходы. Еще при регенте Мазарини Кольбер жаловался в докладной записке, что лишь половина уплаченных людьми налогов достигает казны. Еще одна трудность была связана, как всегда, с налоговыми льготами для богатых людей.

Самым спорным сбором была талья – земельный налог, введенный двумя столетиями ранее, при Карле VII. Дворянство, духовенство, придворные и государственные чиновники от этого налога освобождались. Буагильбер – аристократ, судья и один из первых экономистов – подсчитал, что во время правления Людовика талью платило не более трети населения, причем это была беднейшая треть. Метод сбора был неоправданно усложненным, но все сводилось к тому, что местные чиновники лично отвечали за сбор вмененных им сумм. Так возник класс состоятельных посредников, сборщиков налогов, которые забирали себе долю выбитых ими денег. К прянику прилагался и кнут: недобор требуемой суммы наказывался тюрьмой. В одном только городе Туре в 1679 году в заключении оказались пятьдесят четыре сборщика налогов. При этом в людях пробуждали с помощью демагогии чувство патриотического долга. Королевские налоги считались dongratuit – даром, добровольным пожертвованием.

Чем больше Людовик тратил, тем быстрее пустела казна и с тем большим упорством из низших сословий выжимали все, что у них оставалось. Процесс был чрезвычайно жестоким, но происходил вдалеке от столицы: чего не видишь, того вроде бы и нет. При дворе – по крайней мере, в присутствии «великого монарха» – этот вопрос не поднимался вовсе.

Герцог Сен-Симон, один из придворных, описывал в своих мемуарах бедствия, сопутствующие «истории потерь и бесчестия» во время войны, а также тяготы голодного времени[304]304
  Duc de Saint-Simon, The Memoirs of Louis XIV and his Court and of the Regency, vol. 5, chapter 36.


[Закрыть]. Его хроники дают важную и критическую оценку налогов, вводившихся, чтобы подкрепить непомерные амбиции короля и удовлетворить все более отчаянную потребность государства в новых доходах. Хроники были опубликованы после смерти их автора: если бы он столь откровенно высказывался при жизни, то долго бы не протянул. Налоги, писал Сен-Симон, «возрастали, множились и взимались с чрезвычайной суровостью, завершая разрушение Франции»[305]305
  Duc de Saint-Simon, The Memoirs of Louis XIV and his Court and of the Regency, vol. 6, chapter 44.


[Закрыть]. Среди этих сборов был «обременительный и ненавистный» налог на крещения и заключение браков. Когда бедняки пытались обойти этот налог, проводя неофициальные свадьбы и крестины, власти высылали к ним войска.

Порой, когда терять уже было нечего, крестьяне давали отпор. В области Виваре на юго-востоке Франции они должны были платить по десять ливров за каждого родившегося мальчика и пять за каждую новорожденную девочку, по три ливра за каждый купленный жакет или пальто и по пять – за новую шляпу. Восстание удалось подавить, только когда на борьбу с ним бросили пять тысяч солдат.

Мадам де Севинь, известная аристократка и плодовитая писательница, в письме своей дочери в 1675 году упоминала бунты в Бретани. Письмо начинается и заканчивается словами о пустяках вроде аромата вина и прочих «милых вещей», но по ходу дела она спрашивает:

Хочешь узнать новости из Рена? С горожан потребовали налог в сто тысяч крон; и если эта сумма не будет передана за двадцать четыре часа, она удвоится и собирать ее будут солдаты. Они опустошили дома и выслали жителей одной из главных улиц, и запретили всем принимать их к себе под угрозой смерти; так что несчастные эти бедняги (в том числе старики, женщины, что вот-вот родят, и дети) бродят вокруг и оплакивают свой исход из города, не зная, куда им идти, не имея ни пищи, ни места, чтобы прилечь. Позавчера колесовали скрипача за то, что он устроил бал и украл немного гербовой бумаги. После смерти его четвертовали, а конечности выставили на четырех городских углах. Шестьдесят горожан брошены в тюрьму, и завтра их начнут наказывать. Эта провинция задает прекрасный пример другим, учит их, что превыше всего должно уважать своих правителей и их жен и никогда не бросать камни в их сады.

Людовик считал необходимостью прославление своей персоны. Люди, настаивал он, именно этого от него и ждут. Сначала он взялся за Париж и потребовал реконструировать два своих дворца – Лувр (в 1663 году) и близлежащий Тюильри (в 1664-м). Он возвел храмы Аполлона, украшенные многочисленными образами короля-солнца. Потом его мысли обратились на иные предметы и обрели еще большую масштабность.

Версаль был по существу загородной усадьбой в двадцати километрах к юго-западу от Парижа, в «самом неблагодарном из всех мест», куда Людовик ездил на охоту с отцом[306]306
  Duc de Saint-Simon, The Memoirs of Louis XIV and his Court and of the Regency, vol. 8, chapter 74.


[Закрыть]. Это была не слишком подходящая площадка для строительства, расположенная в кишащей комарами болотистой местности. Несмотря на это – а может, именно из-за этого, – король твердо вознамерился построить там дворец, который затмит все на свете. Место было выбрано специально, чтобы показать, как природа склоняется перед волей короля – точно так же, как его подданные. Кольбер призывал к осторожности, замечая, что изначальные архитектурные планы «скорее касались удовольствия и развлечения Вашего Величества, чем Вашей славы»[307]307
  Peter Burke, The Fabrication of Louis XIV, p. 68.


[Закрыть]. Людовик не обращал на это внимания, так что Кольбер сдался и высвободил фонды для грандиозного проекта.

Дворец проектировался и строился в четыре этапа, на протяжении нескольких десятилетий. Смертность среди строителей была столь высока, что трупы выносили по ночам, чтобы не деморализовать рабочих. В сентябре 1678 года были подписаны Нимвегенские мирные договоры, положившие конец затяжной Франко-голландской войне, и начались десять лет относительного спокойствия – третий и самый важный период строительства, который и превратил Версаль в тот дворец, каким мы знаем его сегодня.

Любой элемент его конструкции служил прославлению короля. Каждое утро Людовик, прибыв на мессу в мраморную часовню, взирал на публику с королевской трибуны напротив алтаря и органа. Но, что показательно, часовня находилась не в центре дворца. Его главная ось, проходящая через курдонер (парадный двор), вела посетителей в Зеркальную галерею – необыкновенную комнату, выходящую на декоративные сады, в которой зеркала отражали естественный свет. Король восседал на троне, приветствуя послов и других гостей, утомленных долгой прогулкой вверх по лестнице и по длинным коридорам. Во время этой прогулки они были обязаны восхититься великолепными полотнами, гобеленами и скульптурами, украшавшими каждую залу. Сигнал был очевиден: теперь Франция запросто может потягаться с Венецией и другими европейскими центрами по части искусства и культуры. Христианская символика во дворце была представлена скупо – там доминировали образы солнца. Потолок в салоне Аполлона – он же Тронный зал – был украшен росписями, изображающими бога в колеснице в сопровождении времен года. Изображение Аполлона и во дворце, и в садах встречалось чаще всего; его многочисленным достижениям посвящались фрески, статуи, витражи, гобелены и портреты. Был весьма распространен солнечный мотив: ведь солнце дает всем свет и жизнь. Король-Солнце был всеобщим благодетелем, щедро одарявшим своих подданных независимо от их имущественного положения и ранга (чего не скажешь по его налоговой политике).

Кольбер, при всех его попытках реформировать государственные финансы и призывах к умеренности, укреплял в короле ощущение практической и финансовой пользы Версаля. «Ничто так не демонстрирует величие и интеллект правителя, как здания, потомство всегда судит о нем по великолепным дворцам, что он сооружает при жизни», – объявлял он[308]308
  Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 35.


[Закрыть].

В 1682 году Людовик перенес в Версаль весь свой двор, а также правительство. В лучшие времена двор в Версале насчитывал двадцать тысяч человек, в том числе тысячу дворян и четыре тысячи слуг, проживавших в самом дворце. Еще четыре тысячи дворян и их слуги размещались в городе. Это было самодостаточное элитарное сообщество. Оно формировалось с нуля, вдали от загроможденной разнородными зданиями столицы, где Людовик пережил свою детскую травму во время Фронды.

Переезд имел и непосредственную политическую цель. Вывезя элиту из традиционных пространств власти и политики, Король-Солнце заставил аристократов вращаться вокруг нового центра власти, в котором карьера, фавор и дары зависели только от него. Аристократы, населявшие версальский двор, несли разорительные издержки, пытаясь перещеголять друг друга в экстравагантности. Неженатому дворянину со штатом из двенадцати слуг требовалось двенадцать тысяч ливров в год, чтобы содержать себя в Версале. Лишь немногие могли позволить себе такие траты; остальные же зависели от королевской пенсии, которая прибавлялась к их доходу. В 1683 году на такие пенсии ушло 1,4 миллиона ливров, примерно 1,2 % всех государственных расходов.

Эти финансовые ритуалы были частью системы патроната и контроля, выстроенной Людовиком. Знать всячески ублажали при дворе, но в делах правительства она, как правило, не участвовала. Высшие чины духовенства тоже к ним больше не допускались. У Людовика было четыре совета – небольшие группы советников по финансам, внешней политике, внутренним делам и судебным вопросам. Большинство их членов были выходцами из средних слоев общества, зачастую юристами (gensdelarobe); они были всем обязаны королю и никоим образом не могли обрести независимость от него. Совещания проводились в королевских апартаментах. Все их участники могли высказаться во время обсуждения, но решения принимались одним человеком. Протокола не велось, записей не осталось. Все было так, как постановлял Людовик[309]309
  http://www.uni-mannheim.de/mateo/camenaref/cmh/cmh501.html#001


[Закрыть].

Версаль стал театральной сценой, на которой король исполнял свои королевские обязанности. В юности он учился балету, и это стало хорошей школой публичных выступлений. Как замечал Сен-Симон, «Людовик XIV был создан, чтобы блистать при дворе. Его фигура, его дух, его изящество, его красота, его величественная манера держаться, даже тон его голоса и величавый и естественный шарм его персоны отличали его среди других людей до самой его смерти»[310]310
  Duc de Saint-Simon, The Memoirs of Louis XIV and his Court and of the Regenc y, vol. 10, chapter 73.


[Закрыть]. Вольтер также свидетельствовал о великолепной внешности короля, несмотря на его рост (метр шестьдесят сантиметров): «Людовик возвышался над придворными благодаря своей грациозности, величавой благородности и самообладанию. Благоговение, которое он внушал тем, кто говорил с ним, втайне льстило его сознанию собственного превосходства»[311]311
  Цит. по: Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 40.


[Закрыть]. Королевский прелат, епископ Боссюэ, считал, что слава Людовика давала населению смысл жизни и приносила в общество порядок: «Господь возбранял хвастовство, вызванное тщеславием, и глупое бахвальство, порожденное богатством, отравляющим разум; но он также желал, чтоб короли ослепляли и поражали величием, внушая уважение простому народу»[312]312
  Цит. по: Timothy C. W. Blanning, The Culture of Power and the Power of Culture, p. 41.


[Закрыть].

Даже самые интимные и обыденные аспекты повседневной жизни Людовика превращались в ритуалы и наполнялись символическим смыслом. Церемонии пробуждения (lever) и отхода ко сну (coucher) – восхождение и заход Короля-Солнца – были важнейшими моментами для двора и для нации. Королевская опочивальня являлась средоточием жизни Версаля, центром всего замка. Подчеркнутая интимность этого места укрепляла королевский авторитет. Каждое утро избранные представители элиты собирались в спальне, чтобы наблюдать за тем, как Людовик просыпается, молится, умывается и одевается, и помогать ему в этом; вечером он аналогичным образом принимал их, готовясь ко сну. И даже эти ритуалы делились на две иерархические части: весь двор собирался в галерее на большую церемонию пробуждения (grandlever), тогда как малая церемония (petitlever) была менее формальным событием, на которое приглашалась лишь избранная группа придворных. Подать королю рубашку утром или снять ее с него вечером было величайшей честью. Этакие почести в форме унижения. Людовик успешно подчинял себе даже самых высокомерных аристократов. Бесцеремонное бунтарство Фронды ушло в прошлое.

Разделяй и властвуй – таким был ключевой принцип. В клаустрофобическом микромире Версаля все знали всех. Сплетни и интриги сопровождались сильнейшим соперничеством и скукой. Доступ к королю тщательно контролировался, таким образом подчеркивалось, кто в фаворе, а кто нет. Существовали жесткие правила – кто может видеться с королем, где и когда, какую роль при этом играть. Некоторые придворные годами ждали, пока король признает их – одним лишь мановением руки. Такие же ритуалы сопровождали принятие пищи. Небольшое число тщательно отобранных гостей допускалось во дворец поздно вечером, чтобы присутствовать на последней королевской трапезе (grandcouvert). Людовик пробовал множество блюд, выставленных на его огромном столе, – это был жест одобрения сельского хозяйства Франции. Иногда он допускал в свои апартаменты дворян для развлечений вроде игры в карты или бильярд.

Еще одним видом досуга Людовика был секс. За время правления у него были одна жена и три постоянные фаворитки, не говоря уже о случайных интрижках. Его брак с инфантой Марией Терезой имел сугубо политический смысл. В юности Людовик был увлечен Марией Манчини, племянницей Мазарини, но он понимал важность мира с Испанией. Его первой фавориткой стала мадемуазель де ла Вальер, которой тогда было всего семнадцать. Он был в нее безумно влюблен, но через несколько лет она ему наскучила. В 1674 году она удалилась в монастырь кармелиток. Мадам де Монтеспан, интриговавшая против этой фаворитки, заняла первое место в списке привязанностей короля на целых девять лет, хотя периодически у нее появлялись соперницы. Во дворце ей было отведено двадцать комнат, на девять больше, чем королеве. Она девять раз была беременна и родила Людовику семерых детей. Их образованием занималась некая мадам Скаррон (маркиза де Ментенон, как король повелел ее именовать с 1678 года). Дедом ее был знаменитый лидер гугенотов д'Обинье, а отцом – беззаботный транжира. Странно, что мадам Скаррон была выбрана в качестве воспитательницы: Скаррон родилась в крепости Ньор[313]313
  Куда были сосланы ее родители по приказу Ришелье.


[Закрыть] и в семь лет осиротела. Еще более странным – учитывая низкородное происхождение Скаррон – было то, что король выбрал ее своей третьей и последней официальной фавориткой. Но при дворе не оказалось человека столь опрометчивого, чтобы заговорить об этом.