Текст книги "В одном немецком городке"

– Что с вами? Куда это вы так уставились?

Черт побери, это странно, – пробормотал Краб, хмуря брови.

– Что странно?

– Он сидел здесь всю ночь, один. Пил, но не был пьян. Временами играл с этой девчонкой-гречанкой. Ребятишки всегда были его слабостью. – Краб дал официантке монету, и она рассыпалась в благодарностях. – Но так или иначе, мы его упустили, – сказал Краб. – Жутко драчливый тип, когда на него находит. Лезет в драку с кем попало, стоит ему распалиться.

– Откуда вам это известно? Лицо Краба жалобно сморщилось.

– Вы бы поглядели на него в тот вечер в КЈльне, – проворчал он, продолжая смотреть вслед удалявшейся официантке.

– Во время драки? Вы там присутствовали?

– Я же вам говорю, – с жаром промолвил Краб. – Когда этот малый заведется, от него лучше держаться подальше. Смотрите. – Он протянул руку. На ладони у него лежала пуговица. Совершенно такая же, как те, что хранились в металлической коробочке с исцарапанной крышкой. – Официантка нашла ее на столе, – сказал Краб. – И спрятала – на случай, если он вернется и спросит.

В буфет неторопливо вошел Брэдфилд. Лицо его было непроницаемо, челюсти сжаты.

– Насколько я понимаю, его здесь нет. Вы по-прежнему утверждаете, что видели его?

– Я не мог ошибиться, старина, извините.

– Что ж, по-видимому, мы должны принять ваши слова на веру. Предлагаю вернуться в посольство. – Он посмотрел на Тернера. – Если, конечно, вы не предпочитаете остаться здесь. Может быть, у вас зародились какие-либо новые идеи, которые вам необходимо проверить. – Он обернулся к буфетной стойке. Все взгляды были обращены на них. Оставленная без присмотра, сверкающая никелированным металлом машина со свистом выпускала в воздух пар. Ни одна рука не протянулась к ней. – А вы тут произвели сильное впечатление, однако. – Когда они медленно шагали к машине, Брэдфилд сказал: – Вы можете вернуться в посольство, чтобы забрать свои пожитки, но до обеда вы должны уехать отсюда. Если у вас есть какие-нибудь бумаги, отдайте их Корку, и мы перешлем их вам дипломатической почтой. Самолет отлетает в семь часов. Постарайтесь попасть на него. Если не достанете билета, поезжайте поездом. Словом, отправляйтесь.

Им пришлось ждать, пока Брэдфилд объяснялся с полицейским и показывал ему свою красную карточку. Он говорил по-немецки с английским акцентом, но грамматика его была безупречна. Полицейский кивнул, и машина двинулась. Они медленно возвращались в посольство, вокруг них были угрюмые лица бесцельно глазевшей толпы.

– Странное местечко выбрал себе Лео, чтобы проторчать там всю ночь, – пробормотал Краб, но мысли Тернера были заняты другим: чувство провала не покидало его, и тем не менее, трогая пальцами лежавший в кармане служебный конверт с ключом, он напряженно думал все о том же, чью дверь отпирал этот ключ для Лео?

13. НЕЛЕГКАЯ ДОЛЯ ИЩЕЙКИ
Среда

Он сидел за столом в шифровальной и, даже не сняв плаща, упаковывал бесполезные трофеи своего расследования: пустую кобуру, сложенную вчетверо гравюру, нож для разрезания бумаги с выгравированной на нем надписью от Маргарет Айкман, синюю записную книжку-календарь для советников посольства, книжечку для дипломатической скидки и металлическую коробочку с пятью деревянными пуговицами одинакового размера, к которым он теперь прибавил шестую пуговицу и три сигарных окурка.

– Не расстраивайтесь, – сочувственно сказал Корк. – Все образуется.

– О да, без сомнения. Как с вашими вкладами и с земельным участком на Карибских островах. Лео же всеобщий любимчик. Все его оплакивают, как блудного сына. Мы все без ума от Лео, хоть он и надел нам петлю на шею.

– Учтите, ему ведь ничего не стоило кого хочешь обвести вокруг пальца. – Корк сидел без пиджака на складной кровати и надевал уличные ботинки. Рукава рубашки были у него перехвачены выше локтя металлическими браслета ми, а рубашка была совсем как с рекламы в метро. Из коридора не доносилось ни звука. – Вот ведь что в нем поражало. Тихий, но пальца в рот не клади.

Застучал аппарат, и Корк укоризненно на него покосился.

– Без мыла влезет в душу, – продолжал он. – Это он умел. Было в нем какое-то обаяние. Мог наплести вам черт-те чего, и вы верили.

Тернер уложил все в бумажный пакет со штампом «Секретно» и припиской: «Вскрывать только в присутствии двух лиц, имеющих допуск».

– Это я прошу запечатать и переслать Ламли, – сказал он, и Корк написал расписку и отдал ему.

– Я хорошо помню, как увидел его впервые, – сказал Корк таким наигранно-веселым тоном, что Тернер невольно подумал: «Весело, как на похоронах». – Я был совсем зеленый тогда. Совсем щенок. И женат всего полгода. Если бы я не отшил его, я бы…

– Вы стали бы вкладывать свои денежки, следуя его советам. И одолжили бы ему шифровальный код – почитать на ночь в постели. – Сложив сумку пополам, Тернер стал застегивать пряжку.

– Нет, не шифровальный код, Джейнет. Он взял бы к себе в постель ее. – Корк ухмыльнулся. – Чертов греховодник! А вы бы никогда не подумали, что он такой. Ну ладно, пошли пообедаем.

Тернер в последний раз яростно щелкнул замком сумки.

– Де Лилл у себ?

– Сомневаюсь. Из Лондона пришла шифровка в полтора метра длиной. Значит, свистать всех наверх. Полный сбор дипломатов. – Он рассмеялся. – Им бы надо было пустить в ход старые черные флаги. Обработать депутатов. Провести встречи на всех уровнях. Все перевернуть, не оста вить камня на камне. А они идут на новый заем. Дивлюсь я, откуда немцы добывают иной раз средства. Знаете, что сказал мне однажды Лео? «Послушай, Билл, мы скоро одержим большую дипломатическую победу. Отправимся в бундестаг и предложим им заем в миллион фунтов стерлингов. Мы с тобой вдвоем, ты и я. Думаю, они все там попадают в обморок». И он, знаете ли, недалек был от истины, этот наш мудрый Лео.

Тернер набрал номер де Лилла, но там никто не взял трубки.

– Передайте ему, что я звонил, чтобы попрощаться, – сказал Тернер Корку и тут же передумал: – Впрочем, ладно, не стоит беспокоиться.

Он позвонил в транспортный отдел и справился о своем билете. Все в порядке, заверили его. Мистер Брэдфилд лично обращался к ним по этому поводу, и билет для Тернера лежит у дежурного. По-видимому, звонок Брэдфилда произвел там сильное впечатление. Корк взял со стула свой плащ.

– Дайте-ка телеграмму Ламли и сообщите, каким рейсом я прилетаю.

– Мне кажется, старший советник уже позаботился об этом, – сказал Корк, и щеки его слегка порозовели.

– Что ж. Благодарствую. – Тернер направился к двери, потом обернулся и окинул взглядом комнату, прощаясь с ней навсегда. – Надеюсь, с вашим первенцем у вас все будет в порядке. И ваши мечты осуществятся. И у всех остальных, надеюсь, тоже. Каждый, надеюсь, достигнет того, к чему стремится.

– Послушайте, смотрите вы на это легче: бывают положения, когда ничего поделать нельзя и приходится складывать оружие, верно? – сочувственно сказал Корк.

– Верно.

– Я хочу сказать, что не может все на свете проходить хорошо и гладко. В жизни так не бывает. Это все романтика. Для школьниц. А вы тоже вроде Лео – не можете успокоиться, оставить все как есть. Ну ладно, что вы делаете сегодня после обеда? В американском кино днем показывают какой-то недурной фильм. Нет, это вам не подойдет – там будет уйма детского визга.

– Что это значит: Лео не мог успокоиться? Что вы хотели этим сказать?

Корк слонялся по комнате, проверяя аппараты, выдвигая ящики письменных столов, просматривая подготовленные к уничтожению секретные бумаги.

– Не прощал. И не то чтобы мстил. Он как-то поссорился с Фредом Энгером. Фред был из административно го отдела. Говорят, это длилось пять лет, пока Фреда не отозвали.

– Из-за чего они поссорились?

– Да не из-за чего, – Корк подобрал с пола листок бумаги и начал читать. – Дело выеденного яйца не стоило. Фред спилил липу в саду у Лео – по его словам, это дерево могло обрушить его ограду. И так оно и случилось бы, Фред сказал мне. «Билл, – сказал он, – это дерево осенью все равно свалилось бы».

– Лео, как видно, тянуло к земле, – сказал Тернер. – Хотелось иметь свой клочок. Не нравилось вариться в общем котле.

– Сказать вам, что он сделал? Сплел венок из веток этой липы, принес его в посольство и прибил к двери кабилета Фреда. Здоровенными двухдюймовыми гвоздищами. Вроде как распял его на двери. Наши немцы думали, что Фред подохнет со смеху. Но только Лео было не до смеха. Он и не думал шутить. Он это всерьез. Он был вне себя от злости, понимаете. Но дипломаты этого не замечали. Он с ними был сама любезность, сама учтивость. И такой внимательный… Я не хочу сказать, что на самом деле он не был внимателен к людям. Я просто о том, что лучше было бы не подворачиваться Лео под горячую руку. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

– Он волочился за вашей женой, так, что ли?

– Я положил этому конец, – сказал Корк. – Вот и все. Потому что наблюдал разные другие случаи. Года два назад у нас тут устраивались благотворительные вечера с танцами. Лео зачастил на них. Ничего лишнего себе не позволял, между прочим. Хотел как-то раз преподнести ей фен для волос – вот и все. Каков шутник, а? Я ему сказал: «Посуши своим феном чьи-нибудь еще волосы. А эти я посушу сам». Так ему и сказал. А впрочем, что с него возьмешь? Знаете, как говорят об этих эмигрантах: «Они потеряли все, кроме своего акцента». И это сущая правда, честное слово. Беда Лео была в том, что он хотел вернуть все обратно. Вот почему, мне кажется, так и получилось – схватил какие-то папки с бумагами и дал тягу. Верно, сбыл их тому, кто больше дал. Но мы, думается, не меньше ему задолжали. – Закончив осмотр и убедившись, что все в порядке, Корк сложил стопкой брошюры у себя на столе и подо шел к двери, возле которой стоял Тернер. – Вы, верно, откуда-нибудь с севера? – спросил он. – Судя по вашему выговору.

– Вы его близко знали?

– Лео? Ну да, как мы все. Случалось, купишь иной раз что-нибудь с его помощью, другой раз угостишь его. Или попросишь сделать заказ у Голландца.

– У Голландца?

– Это экспортная фирма из Амстердама. Обслуживает дипломатов. Дешевле и без хлопот, понимаете? Доставляют что хотите: масло, мясо, радиоприемники, автомобили, любую вещь.

– И фены?

– Что угодно. Принимают заказы каждый понедельник. Сегодня вы заполняете карточку, передаете ее Лео, на следующей неделе вам доставляют заказ. Вероятно, он получал свою долю – сами понимаете. Но поймать его на этом никто не мог. Можно считать и пересчитывать, пока не посинеешь, – и все равно никогда не поймешь, из чего складывались его комиссионные. Впрочем, мне думается, брал он все теми же чудовищными сигарами. Совершенно омерзительная гадость, сказать по правде. Не думаю, чтобы он получал от них удовольствие, – курил просто потому, что даровые. И еще назло – потому что мы приставали к нему, подшучивали, – Корк простодушно рассмеялся. – Но он все равно умел обвести вокруг пальца любого из нас, чего уж тут скрывать, и вас бы, наверное, обвел. Ну ладно, я поплыл. До свиданья.

– Вы начали рассказывать о том, как впервые познакомились с ним.

– Разве? Ну что ж…– Он снова рассмеялся. – Я хочу сказать, его слова никогда нельзя было принимать на веру. Итак, мой первый день здесь. Микки Краб приводит меня к нему. Мы с Микки уже все обошли. «Теперь, – говорит Микки, – заходим в последнюю гавань», – и мы спускаем ся вниз, к Лео. «Это Корк, – говорит Микки. – Только что прибыл к нам в шифровальную». Так я познакомился с Лео. – Прервав свой рассказ, Корк уселся на вращающее ся кресло возле двери и откинулся на спинку с видом важ ного чиновника, которым он видел себя в мечтах. – «По рюмочке вишневки», – предлагает Лео. Считается, что нам здесь пить не положено, но Лео на это всегда плевать хотел, и не потому, чтобы сам любил выпить, заметьте. «Надо отметить прибытие новичка. Вы, случайно, не поете, Корк?» «Только в ванной», – ответил я, и они рассмеялись. Он пытался завербовать меня в хор, понимаете? Это всегда производило на всех впечатление. Весьма набожный господин этот мистер Гартинг, подумал я. Не слишком ли уж? «Хотите сигару, Корк?» – «Нет, благодарю». – «Тогда сигарету». – «Не откажусь, мистер Гартинг». И вот мы сидим там у него, как самые что ни на есть заправские дипломаты, потягиваем вишневку, и я думаю: да, вы тут недурно устроились – прямо по-царски. Кресло, ковер, карты на стенах – полная экипировка. Между прочим, учтите, Фред Энгер забрал отсюда кучу всего, когда уезжал. Половина-то вещей – конфискованные. От них «освободили» кое-кого. Совсем как в старые времена, во время оккупации. «Ну, что нового в Лондоне, Корк? – спрашивает Лео. – Или все по-старому?» Это он, понимаете, помогал мне освоиться, хитрюга чертов. «Как там наш старик-швейцар из главного подъезда – все так же важен, когда приезжают послы?» И ведь, знаете, попал в самую точку. «А камины? По-прежнему каждое утро топят камины, а, Корк?» «Да что же, – говорю я, – все в общем-то идет неплохо, как ему и положено, все в свое время». Словом, несу какой-то бред. «О! Вот как? – говорит он. – Дело в том, что всего несколько месяцев назад я получил письмо от Ивена Уолдебира, и он сообщил мне, что там проводят центральное отопление. А этот старикашка, который вечно торчит у десятого подъезда? Он и сейчас днем и ночью там, а, Корк? И все читает вслух свои молитвы? Только что-то нам от его молитв не слишком много проку». Поверите, я уже готов был называть его «сэр». Ивен Уолдебир возглавлял в то время Западное управление и, можно сказать, был приравнен к богам. Ну а потом он опять перекинулся на хор, и экспортера-голландца, и на разные прочие вещи: все, что только в его силах, он во всем готов помочь. Наконец выходим мы оттуда, и я смотрю на Микки Краба, а он, того и гляди, уписается. Сложился от хохота пополам. «Лео? – говорит он. – Лео? Да он в жизни не переступил порога министерства иностранных дел. Он и в Англии-то с сорок пятого года не был». – Корк умолк и покачал головой. – А все равно, – повторил он с добродушной улыбкой, – не приходится его винить, верно? – Он встал. – Я хочу сказать, что мы все видели его проделки и тем не менее попадались на удочку, разве не так? И Артур, и… Ну все, словом. Это как с моей виллой, – простодушно добавил он. – Я знаю, что никогда мне ее не иметь, а все-таки не теряю надежды. Я хочу сказать, что, видно, так надо – иначе нельзя жить, нельзя жить без иллюзий.

Вынув руки из карманов плаща, Тернер поглядел сначала на Корка, а потом на ключ, который сжимал в своей мощной ладони; казалось, его раздирали противоречивые чувства и он был в нерешительности.

– Какой номер у Микки Краба?

Он взял трубку и набрал номер; Корк с сомнением и испугом наблюдал за ним.

– Они же не хотят, чтобы вы продолжали его разыскивать, – с беспокойством заметил Корк. – Право же, я думаю, что они на это не рассчитывают.

– А я, черт побери, и не собираюсь его разыскивать. Я собираюсь пообедать с Крабом, сесть вечером на само лет, и никакая сила на свете не заставит меня хотя бы один лишний час пробыть в этих стенах, где слоняются призраки. – Он швырнул трубку на рычаг и вышел из комнаты.

Дверь в кабинет де Лилла была распахнута настежь, но самого де Лилла не было за письменным столом. Тернер нацарапал записку: «Зашел попрощаться. Прощайте. Алан Тернер». Рука его дрожала от гнева и унижения. Через вестибюль небольшими группами не спеша проходили сотрудники и исчезали за дверью на залитой солнцем улице: все направлялись в посольскую столовую, чтобы пообедать или перехватить бутерброд. У подъезда стоял «роллс-ройс» посла. Гонт что-то говорил шепотом Медоузу, стоя у двери, но при виде Тернера сразу умолк.

– Вот, – сказал он, протягивая Тернеру конверт. – Вот наш билет. – На лице у него было написано: отправляйтесь туда, откуда прибыли.

– Если вы готовы, я к вашим услугам, старина, – донесся голос Краба, как всегда, откуда-то из темного угла. – Вот он я!

Официантки в столовой были вышколенные, необычайно молчаливые, сдержанные. Краб заказал улиток, которые были, по его мнению, очень хороши. Они заняли столик в маленькой нише; на стене, унося мысли к нсгам и греховным соблазнам, висела гравюра в рамке: танцующие нимфы и пастухи.

– Вы были с ним в тот вечер в КЈльне. В тот вечер, когда он ввязался в драку.

– Нечто феноменальное, – сказал Краб. – Ей-богу. Вам разбавить водой? – спросил он и капнул по нескольку капель воды в каждый стакан – словно пролил скудные поминальные слезы над могилой трезвенника. – Не знаю, что на него нашло.

– А вы часто проводили с ним вечера? Краб неуверенно ухмыльнулся; они выпили.

– Это было пять лет назад, понимаете ли. У Мэри захворала мать, и она стала то и дело улетать к ней в Англию. А я оставался на положении, так сказать, соломенного вдовца.

– И вы стали время от времени сматываться из дома по вечерам вместе с Лео – выпить, подцепить девчонку, верно?

– Более или менее.

– В КЈльн?

– Обождите, старина, – сказал Краб. – Вы, черт возьми, прямо как следователь. – Он отхлебнул еще виски и, когда алкоголь разлился по жилам, поежился, словно плохой актер с запоздалой реакцией, – Господи! – сказал он. – Ну и денек. Господи!

– Ночные кабаки в КЈльне лучше, чем здесь?

– Здесь этого себе не позволишь, старина, – сказал Краб, нервно оглянувшись. – Или вам придется сначала напоить половину правительства. В Бонне надо быть чер товски осторожным. Чертовски осторожным, – без особой нужды повторил он и потряс головой для большей убедительности. – В КЈльне куда проще.

– И девчонки лучше?

– Я этим не занимаюсь, старина. Уже который год.

– Но Лео был до них охотник, верно?

– Он любит девчонок, – сказал Краб.

– Значит, в тот вечер вы отправились в КЈльн. Ваша жена была в Англии, и вы решили кутнуть вместе с Лео.

– Мы просто сидели за столиком. Выпивали, и все. – Он подкрепил свои слова жестом. – Лео рассказывал про армию: вспоминал, так сказать, былое. Странная штука. Он любил армию. Да, да, Лео ее любил. Ему надо было оставаться там, я так считаю. Но только они бы не оставили его: кадровым – ни за что! Ему не хватало дисциплины, я так считаю. Он же был мальчишка, в сущности. Как и я. А когда ты молод, тебе все нипочем. Это приходит позже. В Шерборне лупили меня как собаку. Жуть. Колоти ли почем зря – сунут голову в раковину и держат, а те, что постарше, чтоб им сдохнуть, молотят по спине. Но мне было наплевать тогда. Я думал, что такова жизнь. – Он тронул Тернера за руку. – Я ненавижу их теперь, старина, – прошептал он. – Я и не знал, что это сидит во мне. А потом вдруг вылезло наружу. Сейчас бы я мог перестрелять этих подонков за здорово живешь. Истинная правда.

– Вы встречали Лео, когда были в армии?

– Нет.

– Так откуда вы его знаете?

– Мы как-то столкнулись в Контрольной комиссии. В МЈнхенгладбахе. В четвертой группе.

– Это когда он работал по разбору претензий?

Огорошенный вопросом Тернера, Краб реагировал на него совершенно в духе того животного, с которым была созвучна его фамилия. Он весь съежился и, казалось, прямо на глазах начал обрастать незримым панцирем, под которым и замер, ожидая, пока минует опасность. Понурив голову, сгорбив спину, он поглядывал на Тернера краем розового глаза из-под полуопущенных век.

– Значит, вы выпивали и разговаривали?

– Да, помаленьку. Ждали, когда начнется кабаре. Я люблю хорошее кабаре. – Внезапно он принялся рассказывать абсолютно неправдоподобную историю о том, как он во Франкфурте во время последней конференции свободных демократов привел к себе какую-то девчонку. – Полное фиаско! – горделиво объявил он. – Чего она только не вытворяла, эта чертова мартышка, а у меня – просто никак.

Значит, драка разгорелась после кабаре?

– Нет, раньше. Возле стойки бара собралась компания немцев, – шумели, горланили песни. Лео это пришлось не по нутру. Он начал поглядывать на них. Начал рыть землю копытами. Потом вдруг крикнул официанту: «Zahlen», – счет. Так вот, ни с того ни с сего. И во всю глотку притом. Я ему говорю: «Эй, старина, что случилось?» А он ноль внимания. «Я еще не хочу уходить, – говорю я. – Сейчас выйдут девочки, хочу поглядеть». Как об стену горох. Официант приносит счет. Лео пробегает его глазами, лезет в карман и кладет на тарелку пуговицу.

– Какую пуговицу?

– Просто пуговицу. Вроде той, что официантка нашла тогда, на столике в вокзальном буфете. Обыкновенную дерьмовую пуговицу, деревянную, с двумя дырками. – В нем до сих пор кипело возмущение. – Какого черта, кто же это оплачивает счета пуговицами! Годится это? Я подумал было, что это забавы ради. Даже рассмеялся поначалу. «А где же все остальное, что было на ней надето?» – спросил я его. Я все считал, что он шутит. Только он и не думал шутить.

– Дальше.

– «Получите, – говорит он. – Сдачи не надо». И встает со стула как ни в чем не бывало. «Пошли отсюда, Микки, – говорит он. – Здесь воняет». Тут они и налетели на него. Боже милостивый! Фантастика! Я глазам своим не поверил. Подумать, что Лео такое может. Уложил троих, а четвертый сбежал. И тут кто-то как треснет его бутылкой по голове. Общая свалка. Прямо как где-нибудь в Ист-Энде. Он умел постоять за себя, ничего не скажешь. Но, в общем, они его одолели. Опрокинули спиной на стойку и давай обрабатывать. В жизни такого не видал. И все молча, никто ни слова. Без всяких там «будешь знать!» В полном молчании. Система. Очухались мы уже на улице. Лео стоял на четвереньках, а они подошли и дали ему еще раза два на прощание, а у меня прямо кишки выворачивало на мостовую.

– Упились?

– Какое к черту – трезв был, как монах. Мне дали пинка в живот, старина.

– Вам?

Голова у него вдруг отчаянно затряслась, и он, наклонившись, отхлебнул из стакана.

– Пытался выручить его, – пробормотал он. – Схватился с остальными, чтобы он мог удрать. Беда в том, – пояснил он, сделав основательный глоток, – что я уже не тот, каким был когда-то. А Прашко к тому времени и вовсе смотался. – Он хмыкнул. – Когда пуговица упала на тарелку, он был уже одной ногой за дверью. Он, верно, знал, как это бывает. Я его не виню.

– Прашко частенько наведывался туда? В ту пору? – спросил Тернер таким тоном, словно осведомлялся о старинном приятеле.

– Я тогда впервые увидел его, старина. И больше не встречал. У них с Лео после этого пошло врозь. Осуждать тоже не приходится – член парламента и всякое такое. Вредит положению.

– А вы потом как?

– Боже милостивый. Сидел тихо, как мышь, старина. – По телу у него пробежала дрожь. – Могли в два счета ото звать домой. Засунуть в какую-нибудь блошиную дыру. Вместе с Мэри. Нет, покорно благодарю.

– И чем все это кончилось?

– Думается мне, Прашко сообщил Зибкрону. Полицейские свалили нас возле посольства, дежурный взял такси, мы добрались ко мне домой, вызвали врача. Затем появился Ивен Уолдебир, он был тогда политическим советником посольства. Следом за ним приехал Людвиг Зибкрон в огромном грязном «мерседесе». Что тут началось, бог ты мой! Ну и задал же Зибкрон Лео жару! Сидел у меня в гостиной и давал ему жару, я думал, этому конца не будет. Не очень-то мне это было по душе. А с того, признаться, все как с гуся вода. Ведь, если вдуматься, дело-то было не шуточное. Наш дипломат затевает, черт побери, скандал в ночном кабаке, вступает в драку с мирными гражданами. Тут многим могли дать по шее.

официант подал почки в мадере.

– Славно, – сказал Краб. – Гляньте сюда. Пальчики оближешь. В самый раз после улиток.

– Что сказал Лео Зибкрону?

– Ничего. Абсолютно ничего. Вы не знаете Лео. Скрытный – это не то слово. Ни Уолдебир, ни я, ни Зибкрон – никто не выжал из него ни ползвука. И ведь, учтите, как старались. Уолдебир устроил ему отпуск, наложили швы, вставили новые зубы, бог знает, чего только не делали. Всем говорили, что это случилось с ним в Югославии: купался и нырнул в мелком месте. Ну и расквасил физиономию. Ничего себе – нырнул! О господи.

– А как по-вашему, почему все это произошло?

– Понятия не имею, старина. Никуда больше не ходил с ним после этого. Опасная штука.

– И у вас нет никакого мнения на этот счет?

– Сожалею, – сказал Краб. Он снова ушел в свою скорлупу, изборожденное морщинами лицо потеряло осмысленность.

– Видели вы когда-нибудь этот ключ?

– Никогда. – Он радостно осклабился. – Небось, у Лео нашли? Да, в прежние времена Лео по части юбок был не дурак. Теперь немного остепенился.

– А вам это ничто не напоминает? Краб продолжал смотреть на ключ.

– Попробуйте поговорить с Майрой Медоуз.

– Почему с ней?

– Она всегда не прочь. У нее уже был младенец. В Лондоне. Говорят, половина наших шоферов каждую неделю проходит через ее спальню.

– А не упоминал он когда-нибудь женщину по фамилии Айкман? Он вроде как собирался на ней жениться?

На лице Краба отразилось недоумение, мучительное старание припомнить.

– Айкман? – повторил он. – Занятно. Это из тех, его давнишних. Из Берлина. Правильно, он говорил о ней. Они тогда работали вместе с русскими. Правильно. Она была одной из этих самых связных, что ли. Берлин, Гамбург. Ну, всякое такое. Вышивала ему эти дурацкие подушечки. Забота и внимание.

– А чем, собственно, он занимался с русскими? – помолчав, спросил Тернер. – В чем заключалась его работа?

– Двусторонние переговоры, четырехсторонние – принимал в них участие. Берлин – он ведь как бы сам по себе, вы понимаете. Особый мир, тем более в те дни. Остров. Особый вид острова. – Он покачал головой. – Только это не для него, – добавил он. – Коммунисты – это совсем не по его части. Слишком независимый парень, на черта ему это.

– А эта Айкман?

– Мисс Брандт, мисс Этлинг и мисс Айкман.

– Кто они такие?

Три куколки. Из Берлина. Он приехал туда вместе с ними из Англии. Красотки писаные, говорил Лео. Нигде на свете таких не видал. А я скажу: он тогда вообще не видал женщин. Эти были эмигрантки и возвращались на родину, в Германию. Вместе с оккупационной армией. Так же, как Лео. В Кройдоне, в аэропорту, он сидел на своем чемодане, ждал самолета, и вдруг эти три куколки в военной форме прошли, вильнули бедрами. Мисс Айкман, мисс Брандт и мисс Этлинг. Оказалось – приписаны к той же части. С этой минуты он больше ни на кого не смотрел. Он, Прашко, и еще один малый. Они вместе прилетели из Англии в сорок пятом. И эти куколки. Они там даже песенку такую сложили: «Мисс Айкман, мисс Этлинг и мисс Брандт…», застольную песенку, с довольно пикантными рифмами. Между прочим, они сложили ее в тот же вечер. Когда ехали в свою часть на военной машине. Распевали ее и веселились как чумовые. О господи!

Казалось, он сам готов был запеть ее тут же.

– Айкман – это была девушка Лео. Его первая девушка. Он говорил, что все равно вернется к ней. «Такой, как первая, не бывает, – вот как он говорил. – Все остальные – только суррогат». Подлинные его слова. Ну, вы знаете, гунны – они всегда так. Любят поковыряться в собственной душе.

– А с ней что сталось?

– Понятия не имею, старина. Растаяла в воздухе. Куда они все деваются? Стареют. Сморщиваются, как печеное яблоко. Ух ты! – Кусок почки сорвался у него с вилки, и подливка забрызгала галстук.

– Почему он не женился на ней?

– Она избрала себе другой путь, старина.

– Какой другой путь?

– Она не хотела, чтобы он принимал английское подданство, – так он говорил. Хотела, чтобы он остался немцем и не прятался от действительности. Она была сильна по части разной метафизики.

– Может, он отправился разыскивать ее?

– Он всегда уверял, что сделает это когда-нибудь. «Я знал разных девушек, Микки, – говорил он, – но я никогда не встречу второй такой, как Айкман». Впрочем, разве мы все не говорим того же самого? – И он нырнул носом в бокал с мозельским, ища в нем прибежища.

– Вы так считаете?

– А вы, между прочим, женаты, старина? Держитесь от этого подальше. – Он покачал головой. – Все было бы в порядке, если бы я мог исполнять супружеские обязанности. Но я не могу. Спальня для меня – это ночной гор шок, и ничего больше. Я ни на что не годен. – Он пода вил смешок. – Женитесь в пятьдесят пять, вот вам мой совет. На хорошенькой шестнадцатилетней куколке. В этом возрасте они еще не понимают, чем их обделили.

– Прашко, значит, был там, в Берлине? С русскими и с Айкман?

– Неразлучная компания.

– А что еще рассказывал он вам относительно Прашко?

– Он был красным в те дни. Больше ничего.

– И Айкман тоже?

– Все может быть, старина. Он никогда об этом не говорил, его не так уж интересовали эти вопросы.

– А он сам?

– Лео – нет, старина. Он же ни уха ни рыла не смыслил в политике. Просто беспокойный характер, вот и все. Форель! – благоговейно прошептал он. – Теперь недурно поесть форели. Почки, скажу вам по секрету, это так, между прочим, а форель – это вещь.

Развеселившись, он пребывал в хорошем расположении духа до конца обеда. Лишь раз возвратился он к вопросу о Лео: когда Тернер спросил, часто ли они встречались за последние месяцы.

– На черта мне это, – прошептал Краб.

– А почему нет?

– Он начинал что-то замышлять, старина. Я-то видел. Опять примерялся, как бы ему схватиться с кем-нибудь. Задиристый щенок, сукин сын, – он неожиданно пьяно осклабился. – Опять начал разбрасывать повсюду эти свои пуговицы.

Тернер вернулся к себе в отель в четыре часа; он был порядком пьян. Он не стал ждать, пока освободится лифт, и поднялся по лестнице, «Вот и все, – думал он. – Вот как славно все закончилось». Теперь он уже будет пить весь день до вечера и будет продолжать пить в самолете и, надо надеяться, к моменту встречи с Ламли лыка вязать не будет. Как сказал Краб: улитки, почки, форель, шотландское виски – и вовремя вбирай голову в плечи, когда начнет погромыхивать гром. Поднявшись на свой этаж, он смутно отметил про себя, что открытая дверца лифта приперта каким-то чемоданом, и подумал: верно, портье освобождает чей-то номер, выносит пожитки. «Мы здесь самые счастливые люди, – пронеслось у него в голове. – Мы уезжаем». Он никак не мог отпереть дверь своего номера – заело замок; долго ворочал ключом в замке, но ничего не получалось. Услышав шаги за дверью, он сразу отпрянул назад, но было уже поздно. Дверь распахнулась. Он успел увидеть бледное круглое лицо, гладко зачесанные назад светлые волосы, напряженно сморщенный покатый лоб и, пока медленно опускалась кожаная дубинка, увидел на ней шов и подумал: «Таким швом можно рассечь череп – не только лицо».

От удара дубинки у него подкосились колени, он почувствовал, как заныло под ложечкой и к горлу подступила тошнота… Его ударили в пах, и боль на мгновение стала невыносимой, но и она мало-помалу утихла, и он увидел женщину – ту, что покинула его, бросила его на произвол судьбы, предоставив ему метаться в поисках выхода из темных закоулков своего одиночества и поражения. Он услышал отчаянный крик Майры Медоуз, когда он сломил ее сопротивление, ложью заплатив ей за ложь; услышал ее вопли, когда они увозили ее от любовника, от этого поляка, когда отнимали у нее ребенка, и ему показалось, что эти вопли исторгнул он сам, и лишь постепенно до его сознания дошло, что они запихнули ему в рот полотенце. Он почувствовал, как что-то холодное и твердое ударило его по затылку, и голова превратилась в тяжелую глыбу льда; он услышал, как захлопнулась дверь, и понял, что остался один; перед его глазами пронеслось бесконечное, проклятое, великое множество нерадивых и обманутых, в ушах прозвучал глупый голос английского епископа, прославляющего бога и войну, и он погрузился в сон. Он лежал в гробу, холодном, гладком гробу, лежал на мраморной плите в длинном коридоре с глянцевитыми кафельными стенами, в глубине которого играли ярко-желтые блики. Он услышал, как де Лилл говорит ему что-то, сдержанно и мягко, и как всхлипывает Дженни Парджитер голосами всех брошенных им женщин; он услышал отеческие увещевания Медоуза, призывающего к милосердию, и веселое посвистывание всех идущих мимо непосвященных. А потом и Медоуз, и Парджитер ускользнули, растаяли, отозванные к другим похоронам, и остался только де Лилл, и только голос де Лилла приносил ему облегчение…