Текст книги "В одном немецком городке"

– А потом что было?

– Каждый четверг. Здесь. Он оставлял свою машину у подножия холма, а я ставила свою на дороге. Мы были любовниками, но никогда не лежали в постели. Старались быть благоразумными. Иногда он говорил, иногда молчал. И часто показывал на свой дом на том берегу реки – так, точно хотел продать его мне. Мы бродили по тропинкам с холма на холм, чтобы получше рассмотреть его со всех сторон. Я стала поддразнивать Лео однажды: «Ты как сатана. Показываешь мне свое царство». Ему это не понравилось. Он никогда ничего не забывает, понимаете? Это оттого, что ему пришлось пережить. Он не любил, когда я говорила о зле, о страданиях… Он познал все это слишком глубоко.

– А что было потом?

Голова ее поникла, улыбка сбежала с губ.

– Потом – постель Роули. Однажды в пятницу. В Лео еще жил мститель, он еще не до конца освободился от этого. Он всегда знал, когда Роули должен был куда-нибудь уехать: узнавал через транспортный отдел, заглядывал в журнал агента по покупке билетов. И говорил мне: на следующей неделе он уезжает в Ганновер… Он уезжает в Бремен.

– А зачем Брэдфилд туда ездил?

– О господи! Посещал наши консульства. Лео зада вал мне тот же самый вопрос – а откуда я могу знать? Роули никогда мне ничего не говорит. Порой мне казалось, что он просто ездит за Карфельдом по всей Германии: он всегда оказывался там, где происходили их сборища.

– И с той поры так оно у вас и шло? Она пожала плечами.

– Да. Потом так и шло. Всякий раз, когда нам это удавалось.

– А Брэдфилд знал?

– О боже! Знал? Не знал? Вы хуже немцев. И да, и нет. Вы хотите, чтобы вам на все наклеили ярлыки? Есть вещи, с которыми этого нельзя делать. Есть вещи, которые как бы не существуют, пока о них не сказано вслух. Никто на свете не понимает этого так, как Роули.

– Черт подери, – пробормотал Тернер. – У вас на все есть ответ. – И тут же вспомнил, что сказал Брэдфилду то же самое три дня назад.

Она пристально смотрела прямо перед собой сквозь мутное ветровое стекло.

– Какова цена людям, всему вообще? Дети, мужья, служебная карьера… Вы потонете – скажут: неизбежная жертва. Вы сумеете выплыть – и вас назовут сукой.

Нет, вы отдайте себя на заклание. А во имя чего?

–Знал он?

Тернер схватил ее за плечо.

– Он знал?!

Слезы заструились по ее лицу. Она смахнула их рукой.

– Роули – дипломат, – проговорила она наконец. – Искусство жить на грани возможного – в этом весь Роули. Уметь ограничивать цель, дисциплинировать ум и чувства. «Не будем горячиться. Не будем называть вещи своими именами. Не будем вдаваться в обсуждение, если не знаем заранее, чего хотим достичь». Он не может… выйти из себя: ему это не дано. У него нет ничего, ради чего стоило бы жить. Кроме меня.

– Но он знает.

– Вероятно, да, – сказала она устало. – Я никогда не спрашивала его. Да, он знает.

– Потому что это вы заставили его возобновить договор, вы? В декабре прошлого года. Вы добились этого от него.

– Да. Это было ужасно. Совершенно ужасно. Но ведь нельзя же было этого не сделать, – сказала она так, словно имела в виду какую-то высшую цель, понятную им обоим. – Иначе бы он распростился с Лео.

– А Лео хотелось остаться здесь. Вот для чего вы ему понадобились.

– Лео сошелся со мной по расчету. Потому что он мог использовать меня. Он остался со мной, потому что полюбил меня. Вы удовлетворены?

Тернер ничего не ответил.

– Он никогда об этом не говорил. Я уже объясняла вам. Он никогда не произносил высоких фраз. «Еще один год – это все, что мне нужно, Хейзел. Только один год. Еще один год любить тебя, еще один год, чтобы взять у них то, на что я имею права. Еще один год после декабря, и тог да я уеду. Они даже не понимают, в каком они передо мной долгу». Словом, я пригласила его к нам на коктейль. Для встречи с Роули. Это было давно – прежде, чем пошли сплетни. Мы были втроем, я сделала так, чтобы Роули приехал а тот день домой пораньше. «Роули, это Лео Гартинг; он работает где-то там у тебя и играет на органе в часовне». «Да, разумеется, мы знакомы», – сказал Роули. Мы поговорили о том о сем. Об орехах, поступивших в наш спецмагазин. О весенних отпусках. О том, как бывает летом в КЈнигсвинтере. «Мистер Гартинг приглашает нас к себе на обед, – сказала я. – Как это мило с его стороны, не правда ли?» На следующей неделе мы отправились в КЈнигсвинтер. Он угощал нас разными разностями: миндальным печеньем с муссом, кофе с халвой. Вот и все. – Что все?

– О господи, неужели вы не понимаете? Я показала его! Я показала Роули, чего я хочу, кого он должен мне дать!

Больше уже ничто не нарушало тишины. Грачи, словно часовые, торчали на едва колеблющихся ветках, и даже легкий ветерок не шевелил их перьев.

– Они тоже спят стоя, как лошади? – спросила она. Повернувшись, она поглядела на него, но он ничего не ответил.

– Он не выносил тишины, – мечтательно проговорила она. – Тишина его пугала. Наверно, потому он так любил музык у и так любил свой дом – этот дом всегда был полон каких-то звуков. В нем даже мертвый не уснул бы. Не то что Лео.

Она улыбнулась, охваченная воспоминаниями.

– Он не жил в нем, он обживал его и оснащал, как корабль. Всю ночь напролет он бегал по нему сверху вниз и снизу вверх – то закрывал окно, то прилаживал ставню или еще что-нибудь. И такой же была вся его жизнь. Тайные страхи, тайные воспоминания – то, о чем он никогда не говорил, но считал, что каждый должен понимать сам. – Она зевнула. – Он уже не придет, – сказала она. – Он не любит темноты.

– Где он сейчас? – настойчиво спросил Тернер, – Чем занимается?

Она молчала.

– Послушайте, он ведь нашептывал вам на ухо по ночам, выхвалялся перед вами, говорил, что переделает мир на свой лад. Рассказывал вам, какой он хитрец, какие проделывает штуки, как обводит людей вокруг пальца!

– Вы глубоко заблуждаетесь. Вы совершенно не понимаете его.

Тогда расскажите мне!

– Да нечего рассказывать. Ведь существует заочная любовь, по переписке. А он как бы сносился со мной из другого мира.

– Из какого мира? Из Москвы, черт подери, из мира борьбы за мир?

– Я так и знала. Вы примитивны. Вам нужно, чтобы все линии сходились в одной точке и все цвета не имели оттенков. У вас не хватает мужества слышать полутона.

– А у него хватало?

Казалось, мысли ее были уже где-то далеко.

– Бога ради, уедем отсюда наконец, – сказала она резко, словно Тернер удерживал ее.

Ему пришлось долго толкать машину вниз по склону, пока не затарахтел мотор. Когда они понеслись вниз с холма, Тернер заметил, что черный «оппель» развернулся на площадке и поспешно двинулся следом за их машиной, соблюдая обычную дистанцию – ярдов в тридцать.

Она привезла его в Ремаген, в один из больших отелей на набережной. Хозяйка отеля, пожилая дама, усадив ее, ласково похлопала по руке.

– А где же этот маленький господин, – осведомилась она, – который был всегда так любезен и мил, курил сигары и изъяснялся на таком превосходном немецком языке?

– Он говорил с акцентом, – пояснила Хейзел Тернеру. – С легким английским акцентом. Он его специально усвоил.

На веранде было совершенно пусто, только в углу сидела какая-то молоденькая парочка. Присев к столику у окна, Тернер увидел, что «оппель» притормаживает у тротуара внизу, на набережной. Номер машины был уже другой, но лунообразные лица за стеклами – все те же. У Тернера мучительно болела голова. Отхлебнув виски, он сразу почувствовал тошноту. Он попросил воды. Хозяйка принесла бутылку местной минеральной воды и рассказала ему о всех ее полезных свойствах. Они поили этой водой раненых и в первую, и во вторую мировую войну, сказала она; тогда в их отеле располагался пункт первой помощи; всех, кто был ранен при переправе через реку, доставляли к ним.

– Он должен был встретиться со мной здесь в прошлую пятницу, – сказала Хейзел, – и повезти меня к себе домой обедать. Роули уезжал в Ганновер. В последнюю минуту Лео позвонил, что не придет. В четверг вечером он опоздал на свидание. Я не особенно встревожилась. Случалось, что он не приходил вовсе. Иногда задерживался на работе. Все уже стало немножко по-иному. Примерно с месяц назад. Сначала я думала, что у него другая женщина. Он вдруг начал исчезать из Бонна…

– Куда он исчезал?

– Один раз в Берлин. Потом в Гамбург. В Ганновер. В Штутгарт. Так он говорил, по крайней мере. Совсем как Роули. Я никогда не знала наверняка. Он был не слишком откровенен. Совсем не похож на вас.

– Итак, он появился с опозданием. В прошлый четверг. Дальше!

– Он обедал с Прашко.

– В «Матернусе»! – вырвалось у Тернера.

– Произошел «обмен мнений». Это один из леоизмов. Этакая неопределенность, уклончивость – можно понять и так, и этак. Как сослагательное наклонение – к нему он тоже прибегал с охотой. Словом, обмен мнений. Он не сказал, по поводу чего. Он казался озабоченным, словно его тяготило что-то. Я уже слишком хорошо его изучила, чтобы пытаться развеселить, вывести из этого со стояния; мы просто немножко погуляли. А они следили за нами… И я поняла, что это и есть то самое.

– Что – то самое?

– Он получил год, который был ему нужен. И нашел то, что искал – бог весть что это такое. – а теперь не знал, как ему поступить. – Она пожала плечами. – А я тем временем тоже разобралась в себе. Но он об этом так и не узнал. А ему стоило только поманить меня пальцем, и я бы бросила все и ушла с ним. – Она глядела вниз на реку. – Никакие дети, мужья, ничто на свете не остановило бы меня. Ничто, позови он меня только.

– Что же такое он нашел? – понизив голос, прохрипел Тернер.

– Не знаю. Он что-то нашел и говорил об этом с Прашко, но ничего от него не добился. Лео это предвидел, но он должен был убедиться, вернуться к старому и проверить. Он хотел знать твердо, что может рассчитывать только на себя.

– Откуда вам все это известно? Что еще он вам рас сказывал?

– Меньше, чем ему казалось, вероятно. Я для него была как бы частью его самого. – Она пожала плечами. – Я была его другом, а друзья не задают вопросов. Не так ли?

– Продолжайте.

– «Роули уезжает в Ганновер, – сказал он. – Завтра вечером Роули уезжает в Ганновер». И тут же пригласил меня пообедать с ним в КЈнигсвинтере. «Это будет особый обед». Я спросила: «Ты хочешь отпраздновать что-то?» «Нет, нет, Хейзел, это не празднование. Просто сейчас особые дни, – сказал он. – Да и времени остается мало. Договора со мной уже не возобновят. После декабря все будет кончено. Так почему бы нам не пообедать вместе как-нибудь?» И он загадочно поглядел на меня. И потом мы снова отправились бродить по нашим любимым местам – он вел меня, я шла за ним. «Мы встретимся в Ре-магене, – сказал он, – мы встретимся здесь». И вдруг спросил: «Послушай, Хейзел, какого черта Роули таскается в Ганновер, что у него на уме?» А это было за два дня до их митинга – вот что он имел в виду.

Она очень забавно вдруг взяла и передразнила Лео: нахмурила брови с преувеличенным, явно наигранным, наивным простодушием – так, по-видимому, она нередко поддразнивала его, когда они оставались наедине.

– И что же было у Роули на уме? – спросил Тернер.

– Ничего, как выяснилось. Он никуда не поехал. И Лео, по-видимому, как-то узнал об этом, потому что забил отбой.

– Когда?

– Позвонил мне в пятницу утром.

– И что он сказал? Что именно он сказал?

– Именно это – что он не может встретиться со мной вечером. Причины он не объяснил. Истинной причины. Ужасно огорчен, неотложные дела. Крайне неотложные. Этаким официальным тоном: «Мне очень жаль, Хейзел».

– И это все?

– Я сказала: «Хорошо». – Она явно не хотела разыгрывать перед Тернером трагедию. – «Желаю удачи». – Она опять пожала плечами. – Больше я его не видела и не слышала. Он исчез, и я встревожилась не на шутку. Я звонила к нему домой день и ночь. Вот почему вы были приглашены к нам на обед. Я подумала, что вы можете кое-что знать. Но вы ничего не знали. Любому дураку это было ясно.

Хозяйка выписывала счет. Тернер подозвал ее, попросил подать еще воды, и она вышла.

– Видели когда-нибудь вы этот ключ?

Он неуклюже извлек его из служебного конверта и положил перед ней на скатерть. Она взяла ключ, внимательно поглядела на него, держа на ладони.

– Где вы его взяли?

– В КЈнигсвинтере. В кармане синего костюма.

– Этот костюм он надевал по четвергам, – сказала она, продолжая рассматривать ключ.

– Вы дали ему этот ключ? – спросил Тернер с неприкрытым осуждением. – Это ключ от вашего дома?

– Вероятно, это единственный ключ, который я бы ему не дала, – помолчав, проговорила она наконец. – Единственная вещь, которую я бы для него не сделала.

– Продолжайте.

– Мне кажется, он этого добивался от Парджитер. Эта сучка Мэри Краб сказала мне, что у него была интрижка с Парджитер. – Она поглядела на набережную, туда, где в затененном месте, куда не падал свет фонарей, застыл в ожидании «оппель», потом ее взгляд перекинулся за реку – туда, где стоял дом Лео. – Он говорил, что посольство завладело чем-то, что по праву принадлежит ему. Чем-то из давно прошедших лет. «Они в долгу передо мной, Хей зел!» Он не хотел сказать, что это за долг. Воспоминания, сказал он. Дела давно минувших дней. И я должна раз добыть ключ, чтобы он мог взять то, что принадлежит ему по праву. Я сказала: «Поговори с ними. Поговори с Роули – он человек гуманный». Но он сказал – нет, Роули последний человек на свете, с которым он станет об этом говорить. И ведь то, что ему нужно, не представляет собой ни какой ценности. Это хранится у них где-то под замком, и они даже сами об этом не подозревают. Вы хотите меня прервать? Не надо. Молчите и слушайте. Я сообщаю вам больше, чем вы заслуживаете.

Она отпила немного виски.

– Это была, кажется, наша третья встреча… у нас в доме . Он лежал в постели и вдруг принялся говорить об этом: «Пойми, в этом нет ничего дурного, это не имеет отношения к политике – просто мне кое-что принадлежит по праву». И все было бы просто, если бы он мог нести дежурство, но по рангу ему этого не положено. А там у них в связке есть один ключ; они даже никогда не заметят его отсутствия; они и не помнят, сколько там всего ключей. Ему нужен один-единственный ключ. – Внезапно она заговорила о другом. – Личность Роули как-то притягивала его к себе. Туалетная комната Роули завораживала его. Все эти мелочи, без которых не обходится ни один джентльмен. Ему нравилось рассматривать их. И временами все это как бы олицетворялось для него во мне: жена Роули – вот чем я была для него порой, и только. Ему хотелось знать все особенности нашего домашнего обихода: кто чистит Роули ботинки, у кого он шьет костюмы. И вот так, как бы мимоходом, одеваясь, он начал выкладывать на стол свои карты. Сделал вид, будто внезапно припомнил, о чем мы толковали всю ночь: «Да, послушай, Хейзел, ты же можешь раздобыть мне этот ключ? Когда-нибудь, когда Роули засидится допоздна у себя в кабинете. Позвони ему, скажи, что ты забыла что-нибудь в конференц-зале. Это же проще простого. А ключ этот – особенный, – сказал он. – Совсем непохожий на остальные, ты его сразу отличишь, Хейзел». Вот он, этот ключ, – сказала она бесстрастно, возвращая его Тернеру. – «Ты найдешь способ сделать это сам, – сказала я. – У тебя хватит на это сообразительности»,

– Этот разговор происходил до рождества?

– Да.

– Боже милостивый, какой же я дурак! – прошептал Тернер.

– Почему? В чем дело?

– Ни в чем. – Глаза его сияли, он внезапно воспрянул духом. – Я же не подумал о том, что он мог его украсть. Я думал, что он снял с ключа слепок, а он просто стянул. Стянул, и все!

– Он не вор! Он настоящий мужчина. Он стоит десятка таких, как вы!

– О, еще бы, еще бы! Вы же не простые, вы оба избранные! Я не раз слышал всю эту галиматью, можете не сомневаться. Вы живете особой, недоступной для простых смертных, высокой духовной жизнью! Не так ли? Вы – творцы жизни, а Роули – жалкий несчастный поденщик. Вы – избранные личности, вы двое, вы отмечены свыше, а Роули питается крохами с барского стола, потому что любит вас. А я-то все время думал, что они хихикают и перешептываются по адресу Дженни Парджитер. Бог ты мой! Ну и бедняга! – сказал он и поглядел в окно. – Жаль мне его. Брэдфилд всегда был и будет мне крепко не по нутру, что уж тут кривить душой, но, черт подери, я сочувствую ему от всего сердца.

Бросив несколько монет на стол, он спустился вместе с ней по каменным ступенькам отеля. Она казалась испуганной.

– Он вряд ли рассказывал вам про некую Маргарет Айкман? Он собирался жениться на ней, да будет вам известно. Это была единственная женщина, которую он любил.

– Он никогда не любил никого, кроме меня.

– Но он никогда и не упоминал о ней в разговоре с вами? А другим, между прочим, он рассказывал про нее. Всем, кроме вас. Это была его большая, настоящая любовь!

– Я вам не верю… никогда не поверю! Отворив дверцу машины, он наклонился к Хейзел.

– Вас не выбьешь из седла, верно? Вы достигли своего. Он любил вас. Весь мир может катиться к чертям собачьим, к войне, только бы ваш любовник был с вами!

– Да. Я достигла своего. Он снова обрел себя со мной. Я помогла ему обрести себя. И что бы он сейчас ни делал, теперь он уже такой, каким должен быть, настоящий. Мы взяли от жизни свое, и я не позволю вам разрушить то, что принадлежит нам, не позволю – ни вам, ни кому-либо другому. Он нашел меня.

– А кроме вас, что он нашел еще? Каким-то чудом ей вдруг удалось завести мотор.

– Он нашел меня, и это вернуло его к жизни, и все остальное – то, что он нашел там, внизу, – тоже помогло ему вернуться к жизни.

– Внизу! Где внизу? Куда он скрылся? Отвечайте! Вы знаете! Что он вам сказал?

Даже не поглядев назад, она медленно тронула машину и поехала вдоль набережной навстречу вечернему сумраку и тусклым отблескам огней.

Черный «оппель» отделился от тротуара и двинулся следом за ней. Тернер дал ему проехать, перебежал через улицу и вскочил в такси.

На стоянке в посольстве было полно машин, у ворот – двойной караул. «Роллс-ройс» посла снова стоял у подъезда, точно старое испытанное судно, готовое грудью встретить шторм. Тернер вихрем взлетел по лестнице, полы его плаща развевались как паруса, ключ был зажат в кулаке.

15. «СВЯТАЯ СВЯТЫХ»
Четверг. Вечер

Два дипкурьера стояли возле контрольного поста; черные кожаные сумки, надетые поверх форменных курток, придавали им вид парашютистов.

– Кто сегодня дежурный? – с ходу спросил Тернер. – Я думал, что вы отбыли, – сказал Гонт. – Еще вчера, в семь часов вечера, так мне…

Дипкурьеры поспешно посторонились, заскрипев кожей.

– Мне нужны ключи.

Гонт заметил, что лицо у Тернера рассечено и заклеено пластырем, и глаза у него округлились.

Тернер схватил телефонную трубку, протянул ее Гонту и распорядился:

– Вызовите дежурного. Скажите ему, чтобы он спустился вниз с ключами. Немедленно.

Гонт запротестовал. На секунду вестибюль качнулся, и все поплыло куда-то, потом стало на свое место. Тернер услышал глупое валлийское блеяние Гонта, жалобное и льстивое, и, грубо схватив его за руку, оттащил в сторону в темный коридор.

– Если вы не сделаете, как я вам сказал, вас вышвырнут отсюда к свиньям собачьим, и вы будете помнить меня до конца своей жизни.

– Я же объясняю вам: ключей не брали. Так где они?

– Здесь. У меня. В сейфе. Но вы не можете их получить, надо взять разрешение – вы же сами знаете!

– Они мне не нужны. Мне нужно только, чтобы вы их пересчитали, вот и все. Пересчитайте эти ключи, к чертовой матери.

Дипкурьеры смущенно переговаривались, понизив голос, с подчеркнуто незаинтересованным видом, но выкрики Тернера кромсали их диалог, рубили его, словно топором.

– Сколько должно быть ключей?

– Сорок семь.

Подозвав младшего охранника, Гонт отпер сейф, встроенный в обшитую панелью стену, и достал знакомую связку блестящих медных ключей. Оба дипкурьера, уже не в силах преодолеть любопытство, смотрели, как квадратные пальцы вахтера перебирают один ключ за другим, словно четки. Тернер пересчитал их раз, затем тут же – второй и протянул парню из охраны, который пересчитал их снова.

– Ну?

– Сорок шесть, – недовольно проворчал Гонт. – Действительно.

– Сорок шесть, – как эхо повторил охранник. – Одного не хватает.

– Когда их пересчитывали в последний раз?

– Это едва ли можно установить, – пробормотал Гонт. – Каждую неделю их брали, уносили, приносили.

Тернер указал на блестящую новую решетку, преграждавшую доступ к лестнице, ведущей в подвал.

– Как мне туда попасть?

– Я же вам объяснил. Ключ у Брэдфилда. Это запас ной аварийный выход, понимаете? Охрана не имеет к нему доступа.

– Как же попадают туда технические служащие? Уборщики, например, истопники?

– В котельную теперь, после Бремена, сделан отдельный ход, ясно? И там внизу тоже поставлены решетки. Истопники пользуются наружной лестницей, но проникнуть они могут только в котельную, не дальше. – У Гонта был уже порядком испуганный вид.

– Должна же существовать пожарная лестница… служебный лифт?

– Есть черный ход, но он тоже на запоре. Понимаете, на запоре.

– А у кого ключи?

– У Брэдфилда. И от лифта тоже.

– А куда доходит лифт?

– До верхнего этажа.

– И там, кажется, находится ваша квартира?

– Ну и что из этого?

– Лифт доходит до самой вашей квартиры, доходит или нет?

– Почти.

– Покажите мне.

Гонт опустил глаза, поглядел себе под ноги, потом на охранника, потом на Тернера и снова на охранника. С явной неохотой он протянул охраннику ключи и, ни слова не сказав курьерам, начал быстро подниматься по лестнице; Тернер последовал за ним.

Здесь, казалось, день был еще в разгаре. Все комнаты ярко освещены, двери распахнуты. Дипломаты, секретарши, различные служащие торопливо сновали по коридорам; на Тернера и Гонта никто не обращал внимания. Все говорили только о Брюсселе. Название этого города передавалось шепотом из уст в уста, словно пароль. Оно было у всех на языке, его отстукивали все пишущие машинки, оно звучало во всех телефонных трубках, кричало со всех телеграфных лент. Они поднялись еще на один пролет лестницы и попали в недлинный коридор, где пахло сыростью, словно в бассейне. Откуда-то слева сильно тянуло сквозняком. Перед ними была дверь с табличкой: «Помещение охраны аппарата советников, посторонним вход воспрещен» и ниже еще одна табличка: «Мистер и миссис Дж. Гонт. Британское посольство. Бонн».

– Нам не обязательно входить внутрь, как вы считаете?

– Вот сюда он приходил и встречался с вами? И так повторялось каждый вечер в пятницу после спевки? Он поднимался сюда?

Гонт кивнул.

– А когда он уходил, вы провожали его? Выходили за ним следом?

– Он мне не позволял: «Сидите, сидите, дружище, смотрите ваш телевизор… Я сумею найти дорогу обратно».

– А это та самая дверь – на черный ход? Тернер указал налево, откуда тянуло сквозняком.

– Но она заперта, вы видите? Не отворялась бог знает сколько лет.

– Это единственный доступ туда, вниз?

– Лестница ведет прямо в подвал. Здесь сначала предполагалось сделать еще мусоропровод, но не хватило средств и построили только лестницу.

Дверь казалась крепкой, очень надежной, с двумя основательными запорами, которые, по-видимому, очень давно не отпирались. Острый луч карманного фонарика обшарил закраину двери, затем пальцы Тернера тщательно ощупали деревянную обшивку и крепко обхватили дверную ручку.

– Подите-ка сюда. Вы примерно одного с ним роста. Ну-ка попробуйте сами. Возьмитесь за ручку. Не поворачивайте ее. Толкайте. Толкайте сильней.

Дверь поддалась и распахнулась совершенно бесшумно.

На них повеяло холодом, затхлой сыростью. Они остановились на лестничной площадке. Ступеньки круто вели вниз. В небольшое окошко виднелось спортивное поле, прилегавшее к зданию Красного Креста. Внизу из-под колпака дымовой трубы посольской кухни вылетали мерцающие клубы дыма и таяли во мраке. Штукатурка на стенах надулась пузырями. Слышно было, как где-то каплет вода. Кусок дверной притолоки был аккуратно выпилен. Они начали спускаться вниз, освещая ступеньки карманным фонариком. Лестница была каменная, устланная посередине узкой циновкой. Остатки старого плаката на стене возвещали: «Милости просим всех вниз – в клуб посольства». Слышно было, как у кого-то что-то варится на плите, и тут же до них донесся женский голос, повторявший продиктованный текст телеграммы: «…в то время как официальные круги федерального правительства утверждают, что уход с совещания был вызван чисто техническими причинами, по мнению даже наиболее трезвых комментаторов…», и оба инстинктивно остановились и замерли, прислушиваясь, – каждое слово звучало с поразительной отчетливостью в лестничном пролете.

– Это через вентиляцию, – прошептал Гонт. – Она вы ходит на лестничную клетку.

– Молчите.

Они услышали неторопливый голос де Лилла, вносившего поправку.

– Объективных. Объективных будет звучать значительно лучше, – произнес де Лилл. – Будьте так добры, моя дорогая, замените «трезвых» на «объективных». Нам не следует давать им повод думать, что мы пытаемся утопить наши неудачи в вине.

Девушка хихикнула.

Они, по-видимому, спустились уже до подвального этажа, так как увидели перед собой кирпичные своды длинного коридора; куски штукатурки валялись на покрытом линолеумом полу. Сколоченная на скорую руку доска для объявлений напоминала о былых увеселениях: «Любительский театральный кружок посольства приглашает посетить рождественский спектакль. Будет представлена пьеса Гоголя „Ревизор“. Кроме того, состоится большой детский праздник. Списки гостей, а также специальные пожелания по части меню и диетических блюд просим направлять в канцелярию до десятого декабря». Под этим стояла подпись: Лео Гартинг. И дата: 1957 год.

На мгновение Тернер утратил реальное ощущение времени и места; он пытался совладать с собой и не мог. Он снова слышал звон стекла, шорох сажи в камине, скрип снастей, пыхтенье барж на реке. Опять все та же дрожь, все то же пульсирование жизни где-то за пределами доступных слуху звуков.

– Что вы сказали? – спросил Гонт.

– Ничего.

Двигаясь словно в тумане и все еще испытывая дурноту, он наобум свернул в первый попавшийся коридор; в висках у него стучало.

– Вам, я вижу, нездоровится, – сказал Гонт. – Кто же это все-таки так вас отделал?

Они прошли в следующее помещение; здесь не было ничего, кроме старого токарного станка, на полу ржавели стружки. В противоположной стене они увидели дверь. Тернер распахнул ее – на секунду самообладание покинуло его, и он отпрянул назад с возгласом испуга и отвращения. Однако перед ним были лишь металлические прутья еще одной решетки во всю высоту помещения от пола до потолка, да мокрый комбинезон свисал с проволоки, и капли воды с глухим стуком падали на цементный пол. Противно пахло стиркой и угаром; на кирпичной стене дрожал красный отблеск пламени, на стальных прутьях решетки танцевали огоньки. Это еще не Страшный суд, сказал себе Тернер, осторожно направляясь к двери напротив, – просто ночь, поезд, война, переполненный вагон, и все мы спим вповалку.

Дверь была стальная, она сверкала среди штукатурки; рама двери уже была тронута ржавчиной, и на поперечной перекладине виднелась полустершаяся казенная надпись: «Входа нет». Стена слева была когда-то покрашена белой краской, и Тернер заметил на ней царапины, оставленные тележкой. Под потолком горела лампочка в металлической сетке, отбрасывая на лица темный узор решетки. Тернер отчаянно старался вернуть себя к действительности. Под потолком, в обшитых изоляцией трубах, журчала и булькала вода, и горящий котел за стальной решеткой выплевывал белые искры, превращавшиеся на лету в мелькание крошечных черных точек.

Черт подери, думал Тернер, такой котел бы в топку «Куин Элизабет»; тут хватило бы жару, чтоб отправить на тот свет целую армию заключенных, а он обогревает эту фабрику призраков! Ему пришлось основательно повозиться с ключом, прежде чем он повернулся в замке. Внезапно замок щелкнул так громко, что казалось, его звук отозвался эхом где-то в самых отдаленных углах здания. Под дверь, видимо, набилось много шлака, потому что раздался скрежет и ее заело; Тернеру пришлось навалиться на дверь всем телом, а Гонт, валлиец, стоял позади, весь напрягшись от желания помочь и не решаясь сдвинуться с места. Сначала, шаря по стене в поисках выключателя, Тернер ничего не различал в темноте, затем тускло проглянуло единственное окошко, затянутое паутиной, и Тернера охватил страх, потому что это было слишком похоже на ненавистное – на тюрьму: сводчатое окошко было расположено высоко под потолком и заделано для надежности решеткой. Сквозь верхнюю часть окна был виден мокрый гравий стоянки для машин, и пока Тернер, чуть покачиваясь от головокружения, вглядывался в темноту, яркий луч фар медленно прополз по потолку, словно луч тюремного прожектора, вылавливающий беглецов, и рев мотора отъезжающей машины заполнил все уголки этого каземата. На подоконнике лежало солдатское одеяло, и Тернер подумал: «Ты не забыл, что надо затемнить окно, ты еще помнишь лондонские бомбежки».

Его пальцы нащупали выключатель, он показался ему похожим по форме на женскую грудь, и, когда он нажал кнопку, глухой щелчок отозвался громким ударом в его сердце, а поднявшаяся в воздух пыль ласково овеяла его лицо, оседая на черный цементный пол.

– У нас прозвали этот подвал «святая святых», – прошептал Гонт.

Тележка стояла в нише позади письменного стола. Сверху лежали папки, внизу – канцелярские принадлежности; все было разложено по формату, аккуратно, крест-накрест, часть – в больших, часть – в обычных конвертах, все было приготовлено так, чтобы быть под рукой. На столе, поближе к свету, стояла на своей квадратной фетровой подстилке пропавшая пишущая машинка в сером футляре, а рядом с ней – три-четыре жестяные коробки голландских сигар. Отдельно на небольшом столике – термос, несколько чашек, чайник со свистком, на полу – небольшой электрический вентилятор из двухцветной пластмассы, повернутый к письменному столу под таким углом, чтобы струя воздуха разгоняла сырость, на новом стуле с мягким сиденьем, обитым синтетической кожей, – розовая подушка с вышивкой по краям, сделанной рукой мисс Айкман. Одним взглядом он охватил все эти предметы, сразу узнал их и коротко приветствовал про себя, словно старых знакомцев, он почти и не глядел на них – его глаза были уже прикованы к солидному архиву, заполнявшему стеллажи от пола до потолка; к тонким черным папкам с проржавевшими зажимами и полукруглыми выемками для больших пальцев, серым от плесени, покоробленным, сморщенным временем и сыростью, выстроившимся в шеренги, словно ветераны, ставшие в строй и ждущие команды.

Должно быть, он спросил, что это за документы, потому что Гонт начал что-то лепетать. Нет, он понятия не имеет, что в них. Нет, это не по его части. Нет. Они здесь с незапамятных времен, никто не помнит, как они сюда попали. Хотя, впрочем, кто-то говорил, что слышал, что это архив из Управления главного военного прокурора, – словом, он слышал, как что-то болтали на этот счет, болтали, что их привезли из Миндена на грузовиках и свалили здесь, благо, отыскалось для них местечко, это было лет двадцать назад, да, лет двадцать, никак не меньше, когда уходили оккупационные войска. И больше он ничего не знает, право, ничего; он просто случайно слышал, как об этом болтали, совсем случайно слышал, потому что он не сплетник, вот уж что-что, а это каждый про него скажет. Да куда там! Это было даже не двадцать лет назад, а еще раньше… Как-то раз летним вечером подъехали грузовики… Макмаллен и кто-то там еще чуть не всю ночь помогали их разгружать. Конечно, в то время думали, что посольству может все это понадобиться… Доступа к ним никто не имел, ну а теперь – теперь кому они, в сущности, нужны? Раньше, бывало, кто-нибудь из аппарата советников спросит ключ, когда понадобится что-то здесь разыскать, но все это было давно. Гонт даже и не припомнит такого случая, сюда уже годами никто не заглядывает. Хотя, конечно, поручиться наверняка нельзя… Ему приходилось очень следить за своими словами, разговаривая с Тернером, это он уже понимал… Сначала ключ от этого помещения хранился где-то отдельно, а потом его присоединили к общей связке… Однажды – точно он не припомнит, когда это было, – ему опять довелось слышать разговоры про этот архив: Маркс, один из шоферов – он здесь уже больше не работает, – говорил, что это вовсе не из Управления главного военного прокурора, а что это – архив английских разведывательных групп специального назначения… Гонт продолжал еще что-то настойчиво бубнить, таинственно понизив голос, словно старая сплетница в церкви, но Тернер его больше не слушал. Он увидел карту.