Текст книги "О Чудесах. С комментариями и объяснениями"

В последней фразе Локк создает карикатуру на классическое учение о сущностях: ведь если сущность есть познавательная единица, то тогда род, вид и индивид – это отдельные сущности, совмещенные в индивиде, что абсурдно. На это представитель классической аристотелевской философии легко бы возразил, что сущность вещи одна, просто она познаваема частично, в той мере, в которой структурирована в том числе посредством родов и видов. Но Локк, как и многие философы, был горячим полемистом.

Буцефал (Бычьеголовый) – так звали коня Александра Македонского, приведено как самое прославленное имя лошади.

Но если мы как следует рассмотрим, что происходит при образовании всех этих родов и видов, или разрядов, мы найдем, что при этом не создается ничего нового, кроме знаков большего или меньшего объема, с помощью которых мы можем обозначить немногими слогами большое число единичных вещей, поскольку они соответствуют более или менее общим представлениям, составленным нами для этой цели. Во всем этом мы можем заметить, что более общий термин бывает всегда именем менее сложной идеи и что каждый род есть лишь частичное представление охватываемых видов. Так что, если эти отвлеченные общие идеи можно считать полными, то лишь в отношении известной связи, установившейся между ними и определенными именами, которыми пользуются для их обозначения, а не в отношении какой-нибудь существующей вещи, созданной природой.

Иначе говоря, родовые и общие названия нужны не потому, что они что-то раскрывают в окружающем мире, а потому, что позволяют быстрее рассказать о большом количестве вещей. Проще сказать «скотный двор» или «хвойный лес», чем «двор с коровами, овцами и свиньями» и «лес с елями и соснами». Но уже из этих примеров видна неполнота этих терминов, так, мы не знаем, есть ли на скотном дворе свиньи или есть ли в этом лесу еще и пихты.

33. Все это приспособлено к цели языка. Это приспособлено для истинной цели языка, т. е. для легчайшего и кратчайшего способа передачи наших мыслей. Так, желающий понять вещи и говорить о них, поскольку они соответствуют сложной идее протяженности и плотности, должен употребить лишь слово «тело», чтобы обозначить все такие вещи. Тот, кто хочет присоединить к этим идеям другие, обозначаемые словами «жизнь», «чувство» и «самопроизвольное движение», должен употребить лишь слово «животное», чтобы обозначить все, что причастно этим идеям. А тот, кто образовал сложную идею тела вместе с жизнью, чувством, движением, способностью рассуждения и определенным внешним видом, должен употребить лишь короткое трехсложное слово «человек», чтобы обозначить все частности, соответствующие этой сложной идее. Вот собственное назначение рода и вида; и люди делают это, не принимая во внимание реальных сущностей и субстанциальных форм, которые не входят ни в область нашего знания, когда мы думаем об этих вещах, ни в значение наших слов, когда мы говорим с другими.

В этом логичном рассуждении важно, что мы не вдумываемся в значения слов, то есть, употребляя слово человек, не вспоминаем все те идеи, которые оказались нужны для образования сложной идеи человека. И поэтому только философский анализ того, что такое «жизнь» и «разум», может объяснить, чем на самом деле является человек.

34. Пример с казуарами. Если бы нужно было говорить с кем-нибудь о породе птиц, которых я недавно видел в Сент-Джемском парке, то, чтобы другие могли понять меня, я должен был бы сделать следующее описание: это птицы ростом в три или четыре фута, покрытые чем-то средним между перьями и волосами, темно-коричневого цвета, без крыльев, а на их месте два или три небольших отростка, спускающихся вниз подобно побегам испанского дрока; у них длинные большие ноги, только с тремя когтями [каждая], хвоста нет. Но когда мне сообщат, что название этой породы – «казуары», я могу потом употреблять это слово для обозначения в речи всей своей сложной идеи, упомянутой в приведенном описании, хотя с помощью этого слова, ставшего теперь названием вида, я знаю о реальной сущности или о строении этого вида животных не больше, чем раньше, и хотя, вероятно, до того, как узнал это название, я знал о природе этого вида птиц столько же, сколько знают многие англичане о «лебедях» и «цаплях» – хорошо известных названиях птичьих пород, часто встречающихся в Англии.

Локк замечает, что для того, чтобы «знать птиц», необязательно знать их названия. Известно, сколь часто различаются диалектные названия одних и тех же птиц. Поэтому важнее быть наблюдательным, а там, где требуются специальные названия, например, в зоологии, там нужны не только имена птиц, но также, в частности, и названия их частей анатомического строения. То есть дело не в знании названий, а в наличии определенной идеи, которую мы обозначаем для удобства каким-то словом.

35. Люди определяют виды. Из сказанного явствует, что люди образуют виды вещей. Так как только различие в сущностях создает различие в видах, то ясно, что те, кто образуют эти отвлеченные идеи, представляющие собой номинальные сущности, образуют тем самым вид, или разряд. Если бы нашли тело, обладающее всеми свойствами золота, кроме ковкости, то, несомненно, поставили бы вопрос, золото это или нет, т. е. принадлежит ли оно к этому виду. Определить это можно было бы только по той отвлеченной идее, с которой каждый связывает название «золото». Вот почему это тело будет настоящим золотом и будет принадлежать к этому виду для человека, который не включает ковкости в его номинальную сущность, обозначаемую словом «золото»; с другой стороны, оно не будет настоящим золотом (и не будет принадлежать к этому виду) для человека, который включает ковкость в свою идею вида. Кто же образует эти различные виды даже под одним и тем же названием, если не люди, которые образуют две различные отвлеченные идеи, состоящие не из вполне одинаковых совокупностей свойств? А предположение о существовании тела, в котором есть все другие явные свойства золота, кроме ковкости, не есть чистое воображение. Ибо само золото, несомненно, бывает иногда так «хрупко» (как говорят ремесленники), что оно так же мало, как и стекло, выдерживает удары молота. То, что мы сказали о включении ковкости в сложную идею, с которой каждый связывает название «золото», и об исключении ковкости из нее, можно сказать об особенном весе, твердости и других подобных свойствах золота. Что бы ни было исключено или включено, всегда именно сложная идея, с которой связывается данное имя, образует вид; поскольку какая-нибудь отдельная частица материи отвечает этой идее, постольку имя вида действительно относится к ней, и она принадлежит к данному виду. И тогда она есть настоящее золото, чистый металл. Ясно, что всякое такое определение видов зависит от человеческого разума, образующего ту или другую сложную идею.

Локк указывает, что как бы мы ни старались дать определение вещи, все равно в группе вещей может оказаться такая, которая является вещью, не подпадающей под это определение. Так, ребенок-маугли, воспитанный волками, не будет прямоходящим, у треугольника-фрактала будет не три угла, а гораздо больше, пингвин – птица, но не летает. С этими трудностями сталкивалась и классическая философия, решавшая их иногда эксцентрично: например, согласно Аристотелю, страус не является птицей в чистом виде, а имеет ряд свойств зверя.

36. Сходства – продукт природы. Дело вкратце состоит в следующем. Природа создает много единичных вещей, совпадающих друг с другом многими чувственными качествами и, вероятно, также внутренней формой и строением. Но не эта реальная сущность разделяет их на виды. Люди на основании качеств, которые они находят соединенными в вещах и в которых различные отдельные предметы, как замечено, совпадают, распределяют вещи на виды с целью их наименования, ради удобства получения знаков, охватывающих собой значительное количество предметов; отдельные предметы сообразно с той или другой отвлеченной идеей ставятся под эти знаки, как под знамена: это синего, а это красного цвета; это человек, а это обезьяна. В этом, я полагаю, состоит вся задача рода и вида.

Локк опирается на значение латинского signum, одновременно «знак» и «знамя». Мы бы сказали «расставлять по полкам», для него интереснее расставлять по полка́м, собирая под каждым знаменем ударную силу реальности.

37. Я не отрицаю, что природа при постоянном созидании единичных предметов не всегда делает их новыми и разнообразными, а часто – подобными и родственными друг другу. Но тем не менее я считаю верным, что именно люди устанавливают границы видов, согласно которым они их разделяют, ибо сущности видов, различаемые по разным названиям, как было доказано, суть продукты человеческой деятельности и редко бывают адекватны внутренней природе вещей, от которой они заимствуются. Поэтому мы действительно можем говорить, что такой способ распределения вещей на виды есть дело человека.

Локк говорит о том, что таксономия является человеческим изобретением в силу контингентности (произвольности действий) природы: последняя породила разных существ, но так же могла бы вдруг взять и начать порождать все одинаковое. Впрочем, под каким-то углом зрения разнообразные природные существа все почти одинаковы, например, все они жалкие, поскольку смертные.

38. Каждая отвлеченная идея представляет сущность. Я не сомневаюсь, что одно покажется очень странным в этом учении, а именно то, что из сказанного следует, что каждая отвлеченная идея вместе со своим названием образует отдельный вид. Но как помочь этому, если такова истина? Так это должно остаться до тех пор, пока что-нибудь не покажет нам, что виды вещей отграничиваются и различаются чем-либо иным и что общими терминами обозначаются не наши отвлеченные идеи, а нечто от них отличное. Мне бы хотелось знать, почему пудель и гончая не такие же отличные друг от друга виды, как болонка и слон. О различной сущности слона и болонки мы имеем такую же идею, как о различной сущности пуделя и гончей: вся существенная разница, по которой мы знаем и отличаем одного от другой, состоит лишь в различной совокупности простых идей, которым мы дали эти различные имена.

Мысль Локка проста: если мы интересуемся породами собак, то болонка и пудель будут для нас отдельными видами, потому что мы составляем о них отдельные идеи, в силу нашей пытливости и интереса, а если мы породами не интересуемся, то для нас будет один вид «собаки». Локк спорит вообще со всей схоластикой, для которой родо-видовые отношения являются структурными для природы, структурируя окружающий мир, а вместе с ним – и наше сознание.

39. Роды и виды существуют для наименования. В какой степени виды и роды образуются для общих имен и в какой степени общие имена необходимы если не для существования, то по крайней мере для полноты вида и признания его таковым обнаружится помимо сказанного выше о льде и воде из очень простого примера. Часы без боя и с боем составляют лишь один вид для людей, имеющих только одно название для тех и других; но это разные виды для того, у кого есть название «watch» для одних и «clock» для других, а также отличные друг от друга сложные идеи, к которым относятся эти названия. Быть может, скажут, что у них различны внутренний механизм и устройство, ясная идея которых есть у часовщика. И тем не менее очевидно, что и для него эти двое часов составляют только один вид, когда у него только одно название для них. В самом деле, что же во внутреннем устройстве необходимо для образования нового вида? В одних часах четыре колеса, в других – пять. Разве это составляет видовое отличие для мастера? У одних часов есть цепочки и валики, у других нет; у одних маятник свободен, у других регулируется спиральной пружиной, у третьих – свиной щетиной. Достаточно ли какого-нибудь одного или всех этих различий, чтобы составить видовое отличие для мастера, знающего все эти и другие разные приспособления во внутреннем устройстве часов? Несомненно, каждые из таких часов обладают реальным отличием от остальных; но будет ли это существенное, видовое отличие или нет, – это относится только к сложной идее, которой дается имя «часы». Поскольку все часы соответствуют идее, обозначаемой этим именем, и поскольку это имя, как родовое имя, не объемлет различных видов, они не отличаются друг от друга ни по своей сущности, ни по облику. Но если кто-нибудь произведет более мелкие деления на основании известных ему различий во внутреннем строении часов и даст таким точным сложным идеям имена, которые получат распространение, то это будут новые виды для тех, у кого есть эти идеи вместе с их именами и кто на основании таких различий в состоянии распределять часы на разные виды; тогда слово «часы» будет родовым именем. Но все эти часы не будут различными видами для людей, не знающих механизма боя и внутреннего устройства часов и имеющих лишь идею внешней формы и размера вместе с циферблатом и стрелкой. Для таких людей все другие названия будут лишь синонимами той же самой идеи и будут обозначать только «часы», и ничего больше.

Это рассуждение легко проиллюстрировать примером: есть магазин часов, где все товары – часы, но вполне различаются: часы и хронометры, часы с боем и без боя, часы мужские и дамские и т. д. Любое такое различие внутри часов не будет подразделением рода на виды или вида на подвиды, но только другим подходом, для которого существуют другие подразделения видов. Равно как и еда делится на постную и скоромную, кошерную и некошерную, диетическую и недиетическую, с холестерином и без холестерина, калорийную и низкокалорийную и т. д. Для человека, соблюдающего пост или диету, эти виды существуют, а для другого человека – не существуют.

Совершенно то же, по моему мнению, бывает с природными вещами. Никто не усомнится, что колеса и пружины (если можно так выразиться) различны внутри у разумного человека и идиота, так же как есть разница в строении между обезьяной и идиотом. Но будут ли эти различия – одно или оба – существенными или видовыми? Это мы можем узнать по их соответствию или несоответствию со сложной идеей, которую обозначает слово «человек», ибо только по ней можно определить, является ли одно из этих двух существ, или они оба, или же ни одно из них человеком.

Локк оставляет открытым вопрос, можно ли считать идиота, иначе говоря, человека, не видящего связи между явлениями, человеком? Такой вопрос неуместен сейчас, потому что для нас любое повреждение есть инвалидность, а не видовое свойство. Но вполне можно представить подобное рассуждение в наши дни в нравственной области: «У меня не поворачивается язык назвать Гитлера человеком».

40. Виды искусственных вещей менее запутаны, чем виды вещей природных. Из вышесказанного мы можем понять причину того, почему в видах искусственных вещей обыкновенно бывает меньше путаницы и неопределенности, чем в видах вещей природных. Так как искусственная вещь есть произведение человека, который ее задумал и поэтому хорошо знает ее идею, то полагают, что ее имя обозначает только такую идею и выражает такую сущность, которая, несомненно, известна и довольно легко постижима. Ибо идея, или сущность, различных видов искусственных вещей по большей части состоит лишь из определенной формы видимых частиц, а иногда и из зависящего от нее движения, которое тот, кто создает вещь, придает материалу, так как находит это для себя удобным. Поэтому в пределах наших способностей – получить определенную идею подобной вещи и таким образом установить значение имен, по которым и различаются виды искусственных вещей, с меньшими сомнениями, с меньшей неясностью и двусмысленностью, нежели мы можем установить это для вещей природных, различия и действия которых зависят от устройства, находящегося вне пределов нашей досягаемости.

Частица – здесь слово употреблено в смысле современного «деталь».

Вне пределов нашей досягаемости – то есть мы не знаем до конца причины природных явлений, потому что они возникли до нас и независимо от нас. Мы можем лишь производить соответствующие расчеты, правильно обозначив явления, в соответствии с идеями и опытом.

41. Искусственные вещи бывают различных видов. Пусть меня извинят за мнение, что искусственные вещи бывают различных видов точно так же, как и природные. Я нахожу, что они так же ясно и в таком же порядке распределяются на виды с помощью различных отвлеченных идей вместе с данными им общими именами, которые столь же отличны друг от друга, как и виды природных субстанций. Почему, в самом деле, не считать нам часы и пистолет такими же отличными друг от друга видами, как лошадь и собака, коль скоро они выражены в нашем уме разными идеями, а для других – разными наименованиями?

Локк спорит с размышлениями некоторых схоластов, считавших, что если модус производства искусственных вещей один, то они принадлежат к одному виду. Часы и пистолет будут вещами одного вида как создания «механического искусства» внутри рода «произведения искусства». Для Локка часы обозначают время, а пистолет – стреляет, эти несовместимые смыслы были заложены в вещи при их создании. Значит, эти две искусственные вещи не могут относиться к одному виду.

42. Только субстанции имеют собственные имена. О субстанциях следует далее заметить, что из всех наших различных видов идей только у них одних есть особенные, или собственные, имена, которыми обозначается только одна единичная вещь, ибо с простыми идеями, модусами и отношениями редко случается так, что людям приходится упоминать их в отдельности в случае их отсутствия. Кроме того, большая часть смешанных модусов, будучи действиями, которые исчезают, как только они произведены, не способна к продолжительному существованию – не так это бывает с субстанциями, которые сами действуют и в которых простые идеи, составляющие сложные идеи, обозначаемые данным именем, создают прочный союз.

Хотя эта мысль Локка кажется очевидной, мы прекрасно знаем, как модусы и отношения выражаются вовсе не именами, а глагольными формами, важно, что простые идеи, вроде «бытие», однозначно не имеют имен собственных. Это отличается от классической философии, где «бытие» – это уникальная вещь со своим именем, а в богословии даже может быть именем Бога, хотя и непостижимым и в этом смысле стоящим ближе к действию. У Локка как у нового философа «бытие» – это простая идея, это глагол «быть», просто обозначение какого-то общего принципа или действия, лишенного собственного содержания.

43. Трудность рассуждения о словах с помощью слов. Я должен попросить читателя извинить меня за то, что я так долго остановился на этом вопросе и, быть может, говорил не совсем ясно. Но пусть обратят внимание на то, как трудно с помощью слов сообщить другому мысли о вещах, лишенных тех видовых отличий, которые мы даем им. Если я не называю вещей, я не говорю ничего, а если я даю им имя, я тем самым причисляю их к тому или другому виду и внушаю уму обычную отвлеченную идею данного вида и таким образом действую наперекор своей цели. Если, например, говорить о человеке и в то же время оставить в стороне обычное значение имени «человек», т. е. нашу сложную идею, обыкновенно связанную с ним, и требовать от читателя, чтобы он рассматривал человека как он есть сам по себе и как он реально отличается от других вещей своим внутренним строением или реальной сущностью, т. е. чем-то неизвестным читателю, то это похоже на насмешку. И тем не менее так должен поступить всякий, кто станет говорить о предполагаемых реальных сущностях и видах вещей, как будто они созданы природой, хотя бы он имел в виду лишь разъяснить, что нет ничего такого, что выражено теми общими именами, которыми [номинально] субстанции обозначаются. Но так как это трудно сделать с помощью известных, обычных имен, разрешите мне попытаться на одном примере сделать немного понятнее различие в способах воззрения ума на видовые имена и идеи и показать, как сложные идеи модусов иногда относятся к прообразам в уме других разумных существ, или, что то же самое, к значению, которое другие связывают с их обычными именами, а иногда вообще не относятся ни к каким прообразам. Позвольте мне также показать, как свои идеи субстанций ум относит как к прообразам всегда или к самим субстанциям, или к значению их имен, а также разъяснить природу видов, или деления вещей на разряды, как мы его понимаем и как мы им пользуемся, и природу сущностей, относящихся к этим видам. Для установления объема и достоверности нашего знания это, быть может, важнее, чем мы сначала представляем себе.

Локк ставит проблему: если мы называем вещи по их признакам, то как назвать вещь, которая не имеет знакомых признаков? С такой трудностью мы встречаемся, когда нужно объяснить сложные этические или политические понятия людям, в чьем социальном опыте их нет. К примеру, как растолковать дикарю, что такое «честь» или «либерализм»? Мы сталкиваемся часто с превратным пониманием отвлеченных понятий, когда либерализмом называют вседозволенность, честью – надменность, идеализмом – мечтательность и т. д. Даже понятия, существующие внутри субкультур, трудно объяснить – попробуйте дать научное определение, например, «тусовки». Поэтому далее Локк приводит пример библейской терминологии, которая была связана с ближневосточным правом, и представляет в качестве мудрецов Адама и Еву, которые по библейскому рассказу были долгожителями.

44. Примеры смешанных модусов: «кинэа» и «ниуф». Представим себе Адама взрослым, с развитым разумом, но в чуждой ему местности, где все вокруг для него ново и незнакомо, и представим себе, что он обладает такими способностями для приобретения знания этих вещей, какие теперь бывают у людей его возраста. Он замечает, что Ламех печальнее обыкновенного, и приписывает это его подозрениям насчет его жены Ады (которую Ламех страстно любит), будто бы она слишком благосклонна к другому мужчине. Адам сообщает эти мысли свои Еве и просит ее постараться, чтобы Ада не делала глупостей; в этих беседах с Евой он употребляет два новых слова – «кинэа» и «ниуф». Со временем обнаруживается ошибка Адама; он узнает, что беспокойство Ламеха произошло оттого, что он убил человека. Тем не менее эти два слова – «кинэа» и «ниуф», из которых одно обозначает подозрение мужа в неверности жены, а другое – сам акт неверности, не потеряли своих отличных друг от друга значений. Ясно, что здесь были две различные сложные идеи смешанных модусов с именами для них, два отличных друг от друга вида действий, различных по своему существу. Я спрашиваю, в чем состояла сущность этих двух отличных друг от друга видов действий? Очевидно, что она состояла в точном сочетании простых идей, отличных друг от друга. Я спрашиваю, адекватна была сложная идея в уме Адама, которую он называл «кинэа», или нет? Очевидно, была. Что она была адекватной идеей, это с необходимостью следует из того, что она была сочетанием простых идей, которые Адам безотносительно к какому бы то ни было прообразу и без всякого сравнения с чем-нибудь как образцом соединил, абстрагировал и назвал произвольно «кинэа», для того чтобы одним этим словом вкратце обозначить для других [людей] все простые идеи, содержащиеся и соединенные в данной сложной идее. Его собственный выбор создал это сочетание, эта идея включила в себя все, что он намерен был включить, и поэтому она не может не быть совершенной, не может не быть адекватной, так как она не находится в связи ни с каким другим прообразом, который она должна была бы представлять.

Можно сравнить такую неоднозначность с нашим словом «аффект» или «страсть», например, можно смешать «аффект обожания» и «убийство в состоянии аффекта», «вскружившую голову страсть» и «такие страсти в доме произошли», хотя значения здесь явно противоположные.

45. Эти слова – «кинэа» и «ниуф» – постепенно вошли в общее употребление, и тогда дело несколько изменилось. Дети Адама обладали теми же самыми способностями и, следовательно, той же силой, что и он, образовывать в своих умах какие угодно сложные идеи смешанных модусов, абстрагировать их и делать какие угодно звуки их знаками. Но польза от названий, состоящая в сообщении наших идей другим [людям], возможна только тогда, когда один и тот же знак обозначает одну и ту же идею у двух людей, которые хотят сообщать друг другу свои мысли и вести беседу. Поэтому те из детей Адама, которые застали эти два слова – «кинэа» и «ниуф» – в обычном употреблении, не могли принять их за ничего не значащие звуки, но должны были необходимо прийти к выводу, что, будучи общими названиями, они обозначают что-то – определенные идеи, отвлеченные идеи; эти отвлеченные идеи есть сущности видов, различаемых этими названиями. Поэтому, если бы они хотели употреблять эти слова как названия видов, уже установленных и признанных, они были бы вынуждены сообразовать обозначаемые этими названиями идеи в их уме с идеями, которые были обозначены ими в уме других людей как с их образцами и прообразами. В этом случае их идеи данных сложных модусов могли бы быть неадекватными, потому что они (в особенности те, которые состояли из сочетаний многих простых идей) очень легко могли бы быть лишенными точного соответствия идеям в уме других людей, употреблявших те же самые названия. Впрочем, против этого обыкновенно имеется под рукой средство, а именно нужно спросить значение непонятного нам слова у того, кто его употребляет, ибо знать с достоверностью, что обозначают в уме другого человека, с которым я буду беседовать, слова «ревность» и «прелюбодеяние» <…> так же невозможно, как невозможно было, когда язык начинал [возникать], знать, не получая объяснения, что обозначают «кинэа» и «ниуф» в уме другого человека, потому что у каждого они – знаки произвольные.

Локк косвенно ставит проблему эвфемизмов: например, когда слово «любовь» может использоваться и в значении «супружеская измена» не меньше, чем в значении «супружеская верность» («у них была любовь»). В таком случае знак достаточно произволен, и чтобы понять смысл слова, иначе говоря, какую ситуацию оно воспроизводит, нужно знать не только когда, но и с каким намерением его употребляют. Локк здесь предвосхищает теорию «языковых игр», согласно которой язык не просто описывает и передает ситуацию, но определенным образом ее «разыгрывает», заставляя слово указывать и на отношение к ситуации, а не просто на ее содержание.

46. Пример с субстанциями: «захаб». Теперь рассмотрим таким же образом и имена субстанций в их первом применении. Один из сыновей Адама, бродя в горах, наталкивается на блестящую субстанцию, которая услаждает его взор. Он приносит ее домой Адаму, который после рассмотрения ее находит, что она тверда, блестящего желтого цвета и очень большого веса. В первый раз он, быть может, обратит внимание только на эти качества и, абстрагируя эту сложную идею, которая объемлет субстанцию с особой блестящей желтизной и очень большим для данного объема весом, дает ей название «захаб», для того чтобы наименовать и обозначать все субстанции с такими чувственными качествами. В данном случае Адам, очевидно, поступает совершенно не так, как прежде, при образовании тех идей смешанных модусов, которым он дал названия «кинэа» и «ниуф». В тот раз он соединил идеи только силой своего воображения, а не на основании существования какой-нибудь вещи; он дал им названия, для того чтобы наименовать все, что окажется соответствующим этим его отвлеченным идеям, не рассматривая того, существует ли такая вещь или нет: образец был его собственным творением. Но при образовании своей идеи этой новой субстанции он идет прямо противоположным путем; здесь образец для него создан природой. Поэтому, когда он должен представить себе его посредством своей идеи даже в его отсутствие, он вводит в свою сложную идею лишь те простые идеи, которые он воспринял от самой вещи. Он старается, чтобы его идея была сообразна этому прообразу и чтобы название обозначало такую сообразную идею.

Открытие золота Адамом Локк связывает не просто с узнаванием ранее неизвестной вещи, но с тем, что эта вещь доставляет наслаждение и что она выделяется из других вещей не каким-то одним признаком, но пропорцией признаков, что при таком-то объеме она такого-то веса. Таким образом, для Локка язык не просто каталогизирует вещи, но как-то вовлекает их в игру чувственного познания, потому что благодаря нашей способности наслаждаться отношениями и пропорциями, любви испытывать впечатления, мы начинаем интересоваться новыми вещами и замечать их, хотя прежде их бы не заметили. Конечно, вещи привлекательны сами по себе, но внимание к ним уже оказывается некоторой игрой по правилам языка, а не просто направленностью сознания на вещь.

47. Так как эта частица материи, названная Адамом «захаб», совершенно отлична от всего виденного им прежде, то, я думаю, никто не станет отрицать, что это определенный вид с особой сущностью и что слово «захаб» есть знак вида и имя, относящееся ко всем вещам, причастным этой сущности. А здесь ясно, что сущность, которую Адам обозначил словом «захаб», была лишь твердым, блестящим, желтым и очень тяжелым телом. Но пытливый человеческий ум, не довольствуясь знанием этих, я бы сказал, поверхностных качеств, побуждает Адама к дальнейшему исследованию этого вещества. Он стучит и бьет его кремнем, чтобы видеть, что можно обнаружить внутри; он узнает, что оно поддается ударам, но нелегко делится на части; он узнает, что оно гнется, но не ломается. Разве не нужно теперь к прежней идее прибавить гибкость и сделать ее частью сущности вида, который обозначается словом «захаб»? Дальнейшие опыты обнаруживают плавкость и стойкость. Разве не нужно и их ввести в сложную идею, обозначаемую словом «захаб», на том же основании, как и другие свойства? Если же нет, то разве для одного свойства можно указать больше оснований, чем для другого? А если эти свойства должны войти в состав сложной идеи, обозначаемой словом «захаб», и, следовательно, составить сущность вида, отмеченного этим названием, то на том же самом основании нужно сделать это со всеми другими свойствами, которые будут открыты в этом веществе дальнейшими опытами. Но так как этих свойств бесконечное множество, то ясно, что идея, составленная таким путем по этому прообразу, никогда не будет адекватной.

По сути, здесь Локк описывает первый научный эксперимент, приписав его Адаму. Для постановки эксперимента, нужно подвергнуть материал нагрузке, а потом, установив параметры его существования как условия эксперимента, проверить другие его качества. Иначе говоря, сначала надо поместить материал в искусственные условия, чтобы проверить, остается ли он собой на протяжении опыта. Локк заменяет схоластическое учение о субстанциях на пафос эксперимента в духе новой науки.

48. Идеи субстанций несовершенны и потому разнообразны. Но это не все. Далее следует, что имена субстанций не только должны были бы иметь (как они действительно имеют), но и считаться имеющими различные значения, когда их употребляют разные люди. А это сильно затруднило бы употребление речи. Ибо если бы каждое отдельное качество, которое обнаруживается кем бы то ни было в каком-нибудь веществе, считалось необходимой частью сложной идеи, обозначаемой ее обычным именем, то люди необходимо должны были бы предполагать, что одно и то же слово у разных лиц обозначает различные вещи, ибо они не могут сомневаться в том, что разные лица в субстанциях одного и того же наименования могли открыть разные качества, о которых другие ничего не знают.