Текст книги "О Чудесах. С комментариями и объяснениями"

Опыт о человеческом разумении

Перевод А. Н. Савина

Над этой книгой Локк работал почти двадцать лет. Она состоит из четырех частей, но, по сути, посвящена доказательству одной мысли – все идеи внутри человеческого сознания, да и сама идея этого сознания, приходят к нам из опыта. Для того чтобы о чем-то мыслить и делать выводы, надо соприкоснуться с вещами. При этом Локк вовсе не был тривиальным «эмпириком», для которого, например, повторяемость одних и тех же смежных событий приводит человека к осознанию закона причинности. Напротив, причинность имеет собственное содержание, необходимой, а не просто вероятной связи вещей, и прикасаясь к вещам, мы прикасаемся и к их содержанию, мы видим, что эта вещь вдруг оказалась здесь необходима. Поэтому для Локка важно то, что Кант назовет «интуицией»: умение понимать, что это за вещь и в какой мере она необходима в качестве таковой или свободна в качестве вещи.

Аргументы Локка многообразны, и вся книга читается как один большой приключенческий роман, как путешествие по природе вещей и по нашему собственному опыту. Возможно, это один из лучших философских романов, созданных за историю человечества. Однако не будем предвосхищать удовольствие читателя от его прочтения, обратим лишь внимание, насколько для Локка важен вопрос о языке.

Некоторые его современники, например, Лейбниц, полагали, что естественный язык заведомо несовершенен и его лучше заменить языком формул, схем и таблиц, в том числе вдохновляясь китайской письменностью. Такая позиция была важна для становления современной науки, неспособной обойтись без формул. Но Локк не считал, что естественный язык будет заменен искусственными языками, потому что для него язык – такой же природный опыт человека, как и его тело. Как тело может болеть или глаза вводить нас в заблуждение, так и язык может сбивать с толку. Но как только мы посмотрим на него как на необходимую часть опыта, необходимый этап в работе с внешними впечатлениями и открывающимися нам порядками вещей, мы понимаем, когда он нам помог, а когда – помешал. Нельзя давать грамматике себя обманывать и принимать ее категории за действительное устройство мироздания: в природе нет никаких подлежащих и сказуемых, есть природные вещи и явления. Но так же точно неверно считать, что мы будем ограничиваться лишь впечатлениями и долго сосредотачиваться на них: Бог и природа предназначили нас двигаться дальше, и от впечатлений мы переходим к вещам ранее, чем вещи задели нас еще раз. Главное, не спутать наш радостный переход к вещам с действительным устройством мира и пытливо экспериментировать, не дожидаясь новых больших впечатлений.

* * *

<…> Указать путь, каким мы приходим ко всякому знанию, достаточно для доказательства того, что оно неврожденно. Некоторые считают установленным взгляд, будто в разуме есть некие врожденные принципы, некие первичные понятия, κοιναὶ ἔννοιαι, так сказать запечатленные в сознании знаки, которые душа получает при самом начале своего бытия и приносит с собою в мир. Чтобы убедить непредубежденных читателей в ложности этого предположения, достаточно лишь показать, как люди исключительно при помощи своих природных способностей, без всякого содействия со стороны врожденных впечатлений, могут достигнуть всего своего знания и прийти к достоверности без таких первоначальных понятий или принципов. Ибо, я думаю, все охотно согласятся, что дерзко предполагать врожденными идеи цветов в существе, которому Бог дал зрение и способность воспринимать при помощи глаз цвета от внешних вещей. Не менее безрассудно считать некоторые истины природными отпечатками и врожденными знаками, ибо ведь мы видим в себе способность прийти к такому же легкому и достоверному познанию их и без того, чтобы они были первоначально запечатлены в душе (что я и надеюсь показать в последующих разделах этого сочинения). Но так как при поисках истины человек не может, не подвергаясь порицанию, следовать ходу своих мыслей, когда они хоть немного уводят его от общепринятого пути, то я изложу основания, породившие во мне сомнение в истинности указанного выше мнения, изложу их как оправдание своему заблуждению, если только я заблуждаюсь. А об этом пусть судят те, кто, подобно мне, принимает истину всюду, где бы ни нашли ее.

В этом абзаце Локк ставит главный вопрос своего труда: почему мы не можем говорить о врожденных идеях, хотя человек – существо рациональное вне зависимости от того, какие знания он получил из внешнего мира. С самого начала Локк приводит богословский этический аргумент: Бог создал человека способным не просто к познанию, а к достоверному познанию. Поэтому отвлеченные идеи человеку не так нужны: он достигнет своей цели, конкретных представлений быстрее, воспринимая сами вещи, чем выводя их из отвлеченных положений. Иначе говоря, так как мы должны не только знать вещь, но и узнавать ее, увидев белого лебедя, мы запомним не только лебедя, но и его цвет, который поможет нам узнать лебедя, но также и разобраться, каких цветов какие вещи бывают.

Κοιναὶ ἔννοιαι (греч.) – общие понятия. Локк говорит, что поневоле его противники отождествляют эти понятия с врожденными знаками, ведь они должны давать человеку знание до опыта, а значит, не просто членят некоторые содержания, которых родившийся человек еще просто не знает, но уже обозначают их. Само сближение «знака» и «отпечатка», конечно, вызвано понятием «печати», обозначающей присутствие владельца печати, при том, что сама по себе она лишь кусок сургуча без всякой власти. Тем самым печать выступает, при всей условности, как знак несомненной власти, хотя бы сам ее носитель, оставив печать, в данный момент отсутствовал. Кроме того, печать всегда важна внешнему наблюдателю: скажем, в документообороте внутри организации печать организации не нужна, так как пока организация существует, она управляется, тогда как на документе, отправленном в другое место, печать стоит, обеспечивая авторитетность данного документа.

Общее согласие как главный довод. Ничто не пользуется таким общим признанием, как то, что есть некоторые принципы, как умозрительные, так и практические (ибо речь ведут и о тех и о других), с которыми согласны все люди. Отсюда защитники приведенного взгляда заключают, что эти принципы необходимо должны быть постоянными отпечатками, которые души людей получают при начале своего бытия и приносят с собой в мир столь же необходимо и реально, как и все другие присущие им способности.

Локк с самого начала иронизирует над позицией своих противников: они опираются не на сами принципы, являющиеся общими для всех людей, на принципы, вызывающие общее согласие, но на согласие вокруг существования данных принципов. Поэтому получается, что принципы, которые должны быть делом природы, уже оказываются предметом вполне субъективного согласия людей, приписывающих природе результат собственных субъективных наблюдений. Пример умозрительного принципа – «целое больше своей части», пример практического – «без труда не выловишь и рыбку из пруда».

Общее согласие вовсе не доказывает врожденности. Довод со ссылкой на всеобщее согласие заключает в себе тот изъян, что, будь даже в самом деле верно, что существует несколько признаваемых всем человечеством истин, он все-таки не доказывал бы врожденности этих истин, если бы удалось показать, что имеется другой путь, каким люди приходят ко всеобщему согласию относительно вещей, о которых они сходятся во взглядах, а я предполагаю, что это показать возможно

Локк замечательно говорит об общности убеждений как об общности «взглядов». Хотя метафора зрения как правильного познания нормативна и в классической философии, Локк один из первых прямо отождествляет способность вещей быть увиденными и их способность быть познанными. Доказывает он это от противного: непознаваемая вещь не видна и как таковая, и в качестве познаваемой. Впоследствии это понимание зрения привело в новой философии к таким метафорам XIX века, как «мировоззрение», «мировидение» или уже в ХХ веке: «оптика» в значении «способ видеть проблему».

Положения: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» – не пользуются всеобщим признанием. Но, что гораздо хуже, довод со ссылкой на всеобщее согласие, которым пользуются для доказательства существования врожденных принципов, мне кажется, скорее доказывает, что их нет, ибо нет принципов, которые бы пользовались признанием всего человечества. Я начну с умозрительных принципов и приведу в пример прославленные принципы доказательства: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», – которые более всяких других, как мне кажется, имеют право называться врожденными. Они приобрели себе такую славу общепринятых положений, что, без сомнения, покажется странным, если кто усомнится в этом. И тем не менее я беру на себя смелость утверждать, что эти предложения так далеки от всеобщего их признания, что значительной части человечества совершенно неизвестны.

Приводимые Локком положения известны, соответственно, как «закон тождества» и «закон противоречия» в формальной логике. Философ исходит из того, что логические законы имеют большее право считаться всеобщими, чем какие-либо данные опыта. Но при этом он сразу указывает, что есть немало людей, не употребляющих логику даже в практических целях. Логику следует признать наукой или искусством и, значит, не приписывать ее уму как таковому или природе как таковой по той же причине, что даже если мы подозреваем во всех людях некоторую одаренность к рисованию или музыке, которая по-разному раскрывается в них, о самой этой одаренности мы узнали, потому что сначала вычленили рисование или музыку как специфические формы человеческой деятельности.

Эти положения не запечатлены в душе от природы, ибо они неизвестны детям, идиотам и другим людям. Ибо, во-первых, очевидно, что дети и идиоты не имеют ни малейшего понятия или помышления о них. А этого пробела достаточно, чтобы расстроить всеобщее согласие, которое должно непременно сопутствовать всем врожденным истинам; мне кажется чуть ли не противоречием утверждение, будто есть запечатленные в душе истины, которых душа не осознает или не понимает, так как «запечатлевать», если это имеет какой-нибудь смысл, означает не что иное, как способствовать тому, чтобы некоторые истины были осознаны, ибо запечатление чего-либо в душе без осознания его кажется мне малопонятным.

Идиот – греческое слово, означавшее изначально хуторянина, человека, живущего обособленно, своим хозяйством. Потом оно стало означать любого крестьянина, мужика, простеца и ко времени Локка употреблялось в значении «деревенщина», человек, не имеющий никакого образования и потому не способный к сколь-либо развернутым суждениям об окружающем мире. Наш философ имеет в виду крестьянские суеверия, опровергающие закон тождества и закон противоречия. Так, крестьянин может считать, что кот обернется ведьмой или что его деревня и есть почти весь мир. Также и дети могут воображать в игре, что кровать – корабль или что каждый день восходит новое солнце.

Если, стало быть, у детей и идиотов есть разум, есть душа с отпечатками на ней, они неизбежно должны осознавать эти отпечатки, и необходимо знать и признавать эти истины. Но так как они этого не делают, то очевидно, что таких отпечатков нет. Ибо если они не есть понятия, запечатленные от природы, то как они могут быть врожденными? И если они есть понятия запечатленные, то как могут они быть неизвестными? Утверждать, что понятие запечатлено в душе, и в то же самое время утверждать, что душа не знает о нем и еще никогда не обращала на него внимания, – значит превращать этот отпечаток в ничто.

Заметим, что Локк признает разум даже в людях, совершенно не способных мыслить логично, потому что разум – родовой отличительный признак человека вообще. При этом объяснить, как люди, у которых есть разум, могут при этом рассуждать совершенно нелепо, Локк не может, иначе как указывая на нехватку социального опыта у детей и идиотов. Глубже подойдет к вопросу Кант, различающий разум и рассудок. А его последователь скажет, что у ребенка или слабоумного есть разум, поскольку он способен говорить, понимать, запоминать вещи и оперировать с ними, но поврежден рассудок, иначе говоря, способность связывать с вещами понятия, например, связать образ солнца с восходом и закатом и понять, что восходит каждый день одно и то же солнце.

Ни про одно положение нельзя сказать, что оно находится в душе, если она раньше никогда не знала и не сознавала его. Если бы это все же было возможно, то на том же самом основании все истинные положения, с которыми душа способна согласиться, можно считать находящимися в душе и запечатленными в ней. В самом деле, если какое-нибудь положение, которого душа еще не знала, можно считать находящимся в ней, то только потому, что она способна знать его; а душа способна на это по отношению ко всем истинам, какие она когда-либо будет знать.

Локк указывает на слабое место в рассуждении противников: они смешивают признание истины в смысле знания ее заранее и признание истины в смысле ожидаемого согласия, которое несомненно последует, как только человек узнает эту вещь. Например, любой человек, если его или ее чувство не испорчено, согласится, что сахар сладкий, но это не значит, что идея сладкого существует заранее. Просто человек, испытав приятное ощущение от сахара, потом узнает, что оно называется сладостью.

Более того, если так, то могут быть запечатленными в душе такие истины, которых она никогда не знала да и знать не будет, ибо человек может жить долго и наконец умереть в неведении многих истин, которые его душа была способна знать, и знать достоверно. Так что если природный отпечаток считать за способность знать, то все истины, какие когда-либо познает человек, окажутся в силу этого врожденными. И весь этот важный вопрос сведется всего лишь к неудачному способу выражения: думая сказать нечто противоположное, на деле он утверждает то же самое, что и отрицающие врожденные принципы. Ибо, мне кажется, никто никогда не отрицал того, что душа способна познавать разные истины.

Локк приводит следующий аргумент: по самому отпечатку мы не можем определить, причинен ли он природой как врожденный или вещами, с которыми столкнулся человек. Ни глубина впечатлений, ни какие-либо иные их свойства не могут указать на их происхождение, если мы не знаем дополнительных условий. Так, увидев синяк на ноге, мы не сможем узнать, откуда он появился, если не вспомним какие-то обстоятельства жизни последних дней.

Способность, говорят они, врожденна; знание приобретено. Но зачем в таком случае такая борьба за врожденность некоторых положений? Если истины могут быть запечатлены в нашем разуме, не будучи усмотрены им, я не вижу никакой разницы в отношении происхождения между любыми истинами, которые душа способна познавать; они должны быть или все врожденными, или все привходящими; напрасны старания различить их.

Локк указывает, что нельзя доказывать наличие врожденных идей, ссылаясь на существование «врожденных способностей», талантов, как бы мы ни понимали эту врожденность. Ведь способность, например способность познания, направлена вовне, тогда как идеи должны, наоборот, оказаться внутри человека.

Следовательно, тот, кто говорит о врожденных понятиях, находящихся в разуме, не может, если имеет в виду любой определенный вид истин, подразумевать, что в разуме находятся такие истины, которых разум никогда не осознавал и даже совсем не знает. Ведь если слова «находиться в разуме» имеют какой-нибудь смысл, то они значат «быть понятым». Так что находиться в разуме и не быть понятым, быть в душе и никогда не быть осознанным – это все равно что утверждать, будто что-нибудь и находится и не находится в душе или разуме. Стало быть, если эти два положения: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» – запечатлены от природы, то дети не могут не знать о них, младенцы и все имеющие душу необходимо должны иметь их в своем разуме, знать их истинность и соглашаться с нею. <…>

Вид истин – область, к которой относятся истины: математические, логические, физические и т. д. Локк приводит довольно ловкий аргумент: если истины уже отнесены нами к какому-то виду, или если мы вообще можем их отнести к какому-то виду, то они уже являются предметом познания, а значит, осознаются в качестве объекта, внешнего по отношению к человеческим способностям. Так и осознание наших способностей требует их объективации, рассмотрения того, как именно они могут проявляться при таких-то вещественных условиях. Так, способность к рисованию проявилась благодаря тому, что живопись вообще ценится, что ей учат, что ей любуются, что доступны материалы для нее. В целом в системе Локка получается некоторый порочный круг: мы должны знать условия проявления вещей, чтобы знать сами вещи, который был решен уже последующей философией. Например, у Канта, утверждающего априорность некоторых идей, принципиально не выводимых из опыта, например, идеи бессмертия, такого противоречия быть не может: мы знаем вещи, потому что знаем их ограниченность, а не все те условия, в которых они осуществились и которые мы до конца познать вряд ли можем.

Здесь возразят, быть может, что математические доказательства и другие неврожденные истины не принимаются сразу же по их оглашении, чем они и отличаются от указанных выше максим и других врожденных истин. Вскоре я буду иметь случай поговорить подробнее о немедленном признании истин. Я только допускаю здесь, и с большою охотой, что эти максимы и математические доказательства различаются тем, что для понимания последних и согласия с ними нам нужно применить разум и прибегнуть к доказательствам, тогда как первые воспринимаются и получают признание без малейшего рассуждения сейчас же, как станут понятными.

Максимы – высказывания, претендующие на общеобязательность, например, закон тождества или закон противоречия. Часто максимами называют моральные суждения, которые должны стать общезначимыми в социальной жизни. Математические доказательства отличаются от любых других понятий тем, что требуют ряда операций. По мнению Локка, любые понятия требуют понимания, и если это понимание нуждается в некоторых операциях, как в случае математики, то это объясняется законами математического искусства, а не законами самих вещей. Мы и на глаз можем увидеть, что окружность в три с небольшим раза длиннее диаметра, но для того, чтобы вывести число π, нужны операции, которые есть только в этом искусстве.

Впрочем, позволю себе заметить, что этим обнаруживается слабость отговорки, по которой требуется пользование разумом для открытия этих общих истин, так как следует признать, что рассуждение при их открытии вообще не принимает никакого участия. А ведь, думается мне, те, кто делает это возражение, не решатся утверждать, что знание истинности утверждения «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» есть вывод рассуждения нашего разума. Ибо это значило бы разрушать самую щедрость природы, столь любимую ими, ставя знание этих принципов в зависимость от работы нашего мышления, ибо всякое рассуждение есть искание и обдумывание и требует усилий и прилежания. И какой смысл может быть в предположении, что запечатленное природой в уме, являясь основанием и руководителем нашего разума, для своего открытия нуждается в помощи разума? <…>

Рассуждение – Локк понимает это слово не в позднейшем кантовском смысле «рассудка», но в смысле способности разума выносить окончательные суждения о каких-либо вещах. Скажем, при виде белого лебедя на озере суждение «это птица белого цвета» – простое утверждение, тогда как «это белый лебедь, способный плавать» – уже рассуждение, составляющее цельный образ лебедя как водоплавающей птицы.

Если бы начало рассуждения было временем открытия этих истин, это не доказывало бы их врожденности. <…> Будь верно то, что эти истины узнаются и признаются как раз в то время, когда начинают рассуждать, это не доказывало бы их врожденности. Такой способ доказательства настолько же легкомыслен, насколько само предположение этого ложно. В самом деле, какая логика позволяет заключать, что понятие запечатлено в душе первоначально от природы, при первом же формировании души, на том основании, что оно впервые замечается и признается в то время, когда начинает развиваться способность души, имеющая свою особую область применения?

Локк спорит с концепцией, согласно которой человек, начиная рассуждать, тем самым открывает законы рассуждения, а значит, и истины. Под «началом рассуждения» понимается не начало каждого отдельного рассуждения, не переход от наблюдения к рассуждению, но переход человека от простого восприятия окружающего мира в раннем возрасте к рассуждению о нем. Локк приводит простой аргумент: любое развитие способностей души есть специализация. Так, если ребенок начинает отличать «свое» от «чужого», то не потому, что у него появляется знание вообще, но потому что возникает специальное знание о собственности. А выводить из свойств специализированного знания свойства общего знания более чем нелогично.

И если предположить, что время, когда начинают пользоваться речью, является временем, в которое мы впервые соглашаемся с этими максимами (а оно может быть им с такой же вероятностью, как время, когда начинают рассуждать), то это с таким же успехом доказывало бы как их врожденность, так и то утверждение, что они врожденны потому, что люди соглашаются с ними, когда начинают мыслить. Так же как и сторонники врожденных принципов, я в таком случае признаю, что в душе нет знания этих общих и самоочевидных максим, пока человек не начнет рассуждать; но я отрицаю, что начало рассуждения есть точное время первого ознакомления с ними; да и будь оно точным его временем, я отрицаю, что это доказывает их врожденность.

Локк исходит из того, что, начав рассуждать, человек еще не приобретает достоверного знания, поскольку не может сказать, в какой момент это знание становится достоверным. Следовательно, даже если на практике знание приобретается прямо в момент ознакомления с ним, нет никаких оснований утверждать, что оно будет самим человеком сразу во всех случаях воспринято как знание, что человек не станет дополнительно учитывать какие-то обстоятельства, чтобы понять, что он что-то узнал.

Весь подлинный смысл предложения «Люди соглашаются с несомненными истинами, когда начинают рассуждать» может сводиться к следующему: так как образование общих отвлеченных идей и понимание общих имен определяются мыслительными способностями и развиваются вместе с ними, то дети обыкновенно не приобретают этих общих идей и не знают обозначающие их имена до тех пор, пока после долгого применения своего разума к более обычным и частным идеям они по их повседневным разговорам и действиям в отношении других не будут признаны способными к разумной беседе. Если слова «согласие с этими максимами при начале рассуждения» могут иметь какой-нибудь другой верный смысл, желал бы я, чтобы его показали или по крайней мере пояснили, каким образом они доказывают врожденность положений, если понимать эти слова в таком или в каком-нибудь другом смысле.

Локк утверждает, что лучший пример, показывающий, что знание вещи не ограничивается моментом знакомства с ней, это познание окружающего мира детьми, когда они еще не могут приложить ко всем познаваемым вещам общего понятия. Например, пока ребенок называет собаку «гав-гав», он располагает только идеей собачьего лая, но не собаки как живого существа среди других существ. Известно, как часто даже подростки путают родовые, видовые и индивидуальные определения, а также смешивают вещь и знак, причину и ее результат, существование вещи и обстоятельства этого существования, скажем, путают «цифру» и «число», «букву» и «звук», «текст» и «произведение», «автора» и «образ автора», определяют «нож – это когда режут» и т. д. И даже взрослые выстраивают так называемую «наивную таксономию», к примеру, определяя лук как «еду» или «овощ», а нарцисс – как «цветок», хотя биологически лук и нарцисс – почти одно и то же, или не знают, что помидор – ягода, а земляника – орех.

Шаги, которыми разум (mind) доходит до различных истин. Чувства сперва вводят единичные идеи и заполняют ими еще пустое место (empty cabinet), и, по мере того как разум постепенно осваивается с некоторыми из них, они помещаются в памяти и получают имена. Затем, подвигаясь вперед, разум абстрагирует их и постепенно научается употреблению общих имен. Так разум наделяется идеями и словами, материалом для упражнения своей способности рассуждения.

Абстрагирование – взятие в отвлеченном смысле. В современном употреблении это слово имеет по меньшей мере два значения: 1) взятие в качестве примера общего смысла: дуб мы берем не как дуб, а как пример на слово «дерево», и 2) взятие в отвлечении от свойств: мы рассматриваем его просто как дерево, не обращая внимания на те свойства, которые отличают дуб от березы или осины. Заметим, что Локк явно склоняется ко второму значению, так как абстрагирование у него напрямую не связано с определением: мы можем понимать, что дуб – дерево, еще не зная определения дерева или даже границ этого понятия, а просто заметив, что дуб, как и другие деревья, растет в лесу, имеет ствол, зеленые листья. Таким образом, мы сначала знакомимся со множеством деревьев, а уже потом с определением дерева.

С увеличением материала, дающего разуму работу, применение его с каждым днем становится все более и более заметным. Но хотя запас общих идей и растет обыкновенно вместе с употреблением общих имен и рассуждающей деятельностью, все-таки я не вижу, как это может доказать их врожденность. Знание некоторых истин, я признаюсь, появляется в душе очень рано; но оно появляется таким путем, который показывает, что они неврожденны, ибо наблюдение всегда обнаружит нам, что такое знание принадлежит к идеям не врожденным, а приобретенным, так как уже вначале оно имеет дело с идеями, запечатлевшими внешние вещи, с которыми раньше всего встречаются младенцы и которые всего чаще воздействуют на их чувства. В полученных таким образом идеях разум открывает взаимное согласие одних и несогласие других, вероятно, сейчас же, как начинает пользоваться памятью и становится способным удерживать и принимать определенные идеи. Как бы то ни было, верно то, что это происходит задолго до употребления слов или того, что мы обыкновенно называем «пользованием разумом». Ведь ребенок раньше, чем начинает говорить, знает разницу между идеями сладкого и горького (т. е. что сладкое не есть горькое) так же верно, как впоследствии, когда начинает говорить, он знает то, что полынь и леденцы не одно и то же. <…>

Таким образом, развитие идей в уме человека Локк понимает как появление системы «согласий» и «несогласий». Ведь ребенок может легко узнать, что сахар сладок или что молоко питательно, – это он познает прежде, чем начнет говорить. Но только узнав, что сладким бывает и то, что посыпали сахаром, но при этом заранее не посыпали полынью, ребенок постигает вполне разницу между сладким и горьким, допустим, что горечь перебивает сладость.

1. Реальные идеи сообразуются со своими прообразами. Кроме того, что мы уже сказали об идеях, имеются еще соображения об их отношении к вещам, от которых они взяты или которые, как предполагают, представляются ими. Таким образом, на мой взгляд, идеи могут быть разделены на три разряда. Они бывают:

во-первых, реальные или фантастические;

во-вторых, адекватные или неадекватные;

в-третьих, истинные или ложные.

Во-первых, под реальными идеями я разумею такие идеи, которые имеют основание в природе, которые сообразны с реальным бытием и существованием вещей или со своими прообразами. Фантастическими или химерическими я называю такие идеи, которые не имеют ни основания в природе, ни сообразности с тою реальностью бытия, к которой их молчаливо относят как к их прообразу.

Фантастический – это слово во времена Локка означало не столько «вымышленный», сколько «нелепый», непредставимый именно в силу своей несообразности. Это отличается от нашего понятия фантастики как представления того, существование чего не может быть пока доказано, например, инопланетяне как зеленые полулюди-полунасекомые, которые как раз вполне представимы, их можно не только представить, но и нарисовать. Для Локка фантастическим будет оксюморон («сухая вода», «говорящий камень») или любое другое сочетание не просто несовместимых явлений, но явлений, непредставимых, исходя из прообразов. Так, летающий конь – фантастический, потому что ничто в существовании коней, ни их телосложение, ни их повадки, не говорят, что кони могут летать. Тогда Пегас несообразен коню как своему прообразу.

Если мы исследуем различные вышеупомянутые виды идей, то найдем, что 2. Простые идеи все реальны. Во-первых, наши простые идеи все реальны, все соответствуют реальности вещей. Не то чтобы все они были образами или представлениями того, что действительно существует, – противоположное этому я уже показал для всех качеств тел, кроме первичных.

Первичные качества – те, которые существуют в вещи независимо от ее взаимодействия с окружающим миром. Например, если говорить на языке современной физики, наличие массы в вещи – первичное качество, а веса – вторичное качество, последний появляется там, где есть притяжение, где вещь может упасть или склонить чашу весов. Локк не считает возможным говорить о существовании вторичных качеств, так как они не существуют, а возникают в результате взаимодействия тел. К примеру, чтобы оценить вещь как холодную, нужна наша рука в качестве датчика холода, который существует как акт взаимодействия вещи с рукой.

Но хотя белизна и холод имеются в снегу не более чем боль, однако, эти идеи белизны и холода, боли и т. п., будучи в нас результатами воздействия сил, присущих вещам вне нас, предназначенным нашим творцом вызывать в нас такие ощущения, есть в нас реальные идеи, по которым мы отличаем качества, реально существующие в самих вещах.

Фраза, сложно построенная и в оригинале. Можно изложить так: «Хотя белизна и холод – вторичные свойства, не более принадлежащие снегу, чем впечатление белого цвета в нашем глазу или впечатление боли от холода на нашей руке, но Творец предназначил, чтобы эти вещи становились носителями сил, способных вызывать в нас ощущения, и поэтому мы можем говорить, что белизна и холод – не просто ощущения, но идеи, которые способны указать на реальные качества вещей, такие как наличие цвета и температуры». Здесь Локк делает важный ход: если, несмотря на субъективность ощущений, мы познаем вещь, то есть делаем ход от вторичных качеств к первичным, то, значит, вещи сотворены – они не ведут себя произвольно, неизвестно зачем появляясь из небытия, но являются носителями некоторой системы качеств.

Так как эти различные внешние проявления предназначены быть знаками, по которым мы должны узнавать и различать вещи, с которыми имеем дело, то наши идеи также служат нам для этой цели и также суть реальные отличительные черты, являются ли они только постоянными результатами воздействия или же точными подобиями чего-то в самих вещах, ибо эта реальность заключается в постоянном соответствии идей определенному устройству реальных предметов. При этом неважно, как причине или как прообразу отвечают идеи данному устройству; достаточно, что идеи постоянно вызываются им.