Текст книги "О Чудесах. С комментариями и объяснениями"

Локк опять показывает несовместимость учения о субстанциях с различными речевыми употреблениями, если мы понимаем речь не в классическом смысле как некое «подобие» реальности или приближение к ней, но как оговаривание условий эксперимента, указание на ситуацию познания.

49. Поэтому для установления видов субстанций предполагается реальная сущность. Чтобы избежать этого, для каждого вида предположили реальную сущность, из которой вытекают все эти свойства и которую обозначают названиями видов. Но так как у людей нет никакой идеи этой реальной сущности в субстанциях, а их слова обозначают только имеющиеся у них идеи, то эта попытка привела лишь к тому, что на место обладающей реальной сущностью вещи ставят название или звук, не зная, что такое реальная сущность. Вот что делают люди, когда говорят о видах вещей, считая, что они созданы природой и отличаются реальными сущностями.

Предполагается сторонниками старого учения о субстанциях. Локк употребляет настоящее время, чтобы представить своих оппонентов как бы присутствующими в разговоре, хотя спорит он скорее с философами прошлого.

50. Но это предположение бесполезно. Ибо, ведь когда мы утверждаем, что всякое золото [химически] устойчиво (fixed), это имеет или тот смысл, что [химическая] устойчивость – часть определения, часть номинальной сущности, обозначаемой словом «золото» (тогда утверждение «всякое золото [химически] устойчиво» заключает в себе только значение термина «золото»), или же это имеет тот смысл, что [химическая] устойчивость, не будучи частью определения слова «золото», есть свойство самой этой субстанции; в таком случае слово «золото», очевидно, стоит вместо субстанции, обладающей реальной сущностью одного вида вещей, созданного природой. При такой замене его значение так путанно и неопределенно, что хотя положение «золото [химически] устойчиво» есть в этом смысле утверждение о чем-то реальном, однако в отдельном применении эта истина всегда будет изменять нам и потому не имеет ни реальной пользы, ни достоверности. Как бы ни было верно то положение, что всякое золото, т. е. все, обладающее реальной сущностью золота, [химически] устойчиво, какая польза от этого, если мы не знаем, что в этом смысле золото и что нет? Ведь если мы не знаем реальной сущности золота, то мы не можем знать, какая частица материи обладает этой сущностью и, следовательно, является ли она действительно золотом или нет.

Локк показывает, что если мы настаиваем на постоянстве свойств субстанции, мы не можем утверждать, что эти постоянные свойства принадлежат только этой субстанции, а не некоторой ситуации ее существования. Поэтому мы никогда не можем определить субстанцию как таковую, точно отличив ее от других, и чтобы специфицировать какой-то предмет, требуются специальные знания о нем.

51. Заключение. Итак, ту же самую свободу, которую вначале имел Адам, – свободу создавать всякие сложные идеи смешанных модусов, не руководствуясь никаким образцом, кроме собственных мыслей, имеют все люди, вслед за Адамом. Так же как Адам, который, не желая преднамеренно обманывать самого себя, вынужден был сообразовать свои идеи субстанций с окружающими вещами как с созданными природой прообразами, вынуждены делать это с тех пор и все люди. Ту же самую свободу, которую имел Адам, – свободу давать всякое новое имя всякой идее – до сих пор имеют все люди (особенно создатели языков, если мы можем предположить таковых), но с тем различием, что там, где люди в обществе уже установили у себя язык, значения слов могут быть изменены лишь с большой осторожностью и экономностью. Дело в том, что после того как люди уже запаслись именами для своих идей и общее употребление связало известные имена с определенными идеями, умышленно неправильное употребление слов может быть только очень смешным. У кого есть новые понятия, тот, возможно, иногда решается изобрести новые термины для их выражения; но это считают дерзостью, и неизвестно еще, станут ли они когда-нибудь общеупотребительными. Но при общении с другими необходимо сообразовать идеи, которые мы обозначаем общераспространенными словами какого-нибудь языка, с их известным собственным значением (я это уже подробно объяснил) или же указать, какое новое значение мы им даем.

В Заключении Локк просто подвел итоги – язык условен именно в силу того, что мы обладаем полной свободой обозначать вещи. Если мы не придумываем свои названия для них, а берем уже имеющиеся в языке, то потому что так можем скорее передать мысли, не заставляя собеседника гадать, о чем идет речь, а не потому что подразделение слов как-то указывает на якобы реальное подразделение субстанций.

1. Слова-частицы связывают или части предложений, или целые предложения. Кроме тех слов, которые являются именами идей в уме, есть много других слов, употребляемых для обозначения связи, которую ум устанавливает между идеями или предложениями. Сообщая свои мысли другим, ум должен иметь знаки не только для своих идей, но и другие, чтобы показать или намекнуть на то или иное собственное действие, в данное время относящееся к данным идеям. Он достигает этого различными способами. Так, слова «есть» и «не есть» представляют собой созданные умом общие знаки утверждения или отрицания. Но кроме утверждения и отрицания, без которых в словах нет ни истины, ни лжи, ум при высказывании своих мыслей другим для образования связной речи соединяет друг с другом не только части предложений, но и целые предложения с их различными отношениями и зависимыми предложениями.

Частицами Локк называет то, что мы бы скорее назвали модальными словами (далеко не все из них «частицы» в современной грамматике), иначе говоря, словами, которые обозначают как связь между соседними суждениями, так и отношение говорящего к этим суждениям. Например, «если… то», «скорее всего», «возможно», «именно», «следовательно» и т. д. Локк, – и в этом заключается его новаторство, – не различает логических кванторов и выражения субъективной модальности, так как даже утверждать жесткую причинность, «следовательно», можно, лишь относясь к происходящему как к серьезной системе причин и следствий.

2. В этом состоит искусство хорошо говорить. Слова, при помощи которых обозначается свить между различными утверждениями и отрицаниями, соединяющимися в одно непрерывное рассуждение или повествование, обыкновенно называются частицами, и от их правильного употребления зависят преимущественно ясность и красота хорошего стиля. Для правильного мышления человеку недостаточно иметь в мыслях ясные и отличные друг от друга идеи и замечать соответствие или несоответствие некоторых из них, но ему необходимо мыслить связно и соблюдать взаимную зависимость своих мыслей и рассуждений. А для того чтобы хорошо выразить такие строго последовательные и целесообразные мысли, ему необходимо иметь слова, показывающие, какого рода связь, ограничение, различение, противоположение, подчеркивание и т. д. он придает каждой данной части своей речи. Ошибиться в чем-нибудь из этого – значит сбить с толку своего слушателя, вместо того чтобы осведомить его. Вот почему эти слова, которые в сущности сами по себе не являются названиями никаких идей, так постоянно употребляются и необходимы в языке и во многом способствуют тому, что люди выражаются правильно.

Локк подчеркивает: слова – это не столько обозначения вещей, сколько способ отграничить одну идею от другой, усилить ее или уточнить. Так, в слове «лиса» важно, что это животное, в слове «лис» – что это животное мужского пола, всякий раз при употреблении слова важно, что оно работает на уточнение и отграничение, а не определение сущности.

3. Частицы показывают отношение ума к своим собственным мыслям. Этот отдел грамматики, быть может, настолько же был запущен, насколько некоторые другие были чересчур тщательно разработаны. Легко писать (и люди один за другим пишут) о падежах и родах, наклонениях и временах, герундиях и супинах; на эти и тому подобные предметы ушло много усердия; сами частицы в некоторых языках как будто с большой точностью были разделены на различные разряды. Но хотя «предлоги», «союзы» и т. д. – хорошо известные в грамматике названия и хотя причисляемые к ним частицы тщательно распределены по своим различным подразделам, однако тот, кто пожелал бы указать правильное употребление частиц, их значение и важность, должен употребить немного больше труда, вникнуть в свои собственные мысли и тщательно наблюдать различные позиции своего ума при разговоре.

Герундий – отглагольное существительное, вроде «делание», «смотрение» и т. д. Супин – существительное, образованное от страдательного причастия, с обозначением цели, вроде «сделанность», «дельность». Это специфические формы латинского языка, не имеющие прямого соответствия в новых языках, поэтому в грамматиках латыни им уделялось повышенное внимание. Локк немного иронизирует над тем, что «в некоторых языках», то есть греческом и латинском, частицы были разделены на разряды на формальных основаниях и по нюансам значений, но это не приблизило к правильному построению рассуждений, разве что позволило без ошибок понимать древнегреческие и латинские тексты.

4. Недостаточно также для объяснения таких слов передать их, как обыкновенно делается в словарях, словами другого языка, всего ближе подходящими по значению, ибо их смысл обыкновенно одинаково трудно понять как в одном, так и в другом языке. Все они суть знаки какого-нибудь действия или намека ума, и потому для надлежащего их понимания нужно старательно изучать различные взгляды, позиции, точки зрения, склонности, ограничения, исключения и разные другие мысли ума, для которых у нас или вовсе нет названий, или их очень недостаточно. Таких действий ума весьма много, гораздо больше числа частиц, которыми большая часть языков располагает для их выражения; и потому не удивительно, что большая часть этих частиц имеет различные, иногда почти противоположные значения. В древнееврейском языке есть частица, состоящая только из одной буквы, у которой насчитывается, насколько я помню, семьдесят, во всяком случае более пятидесяти различных значений.

Локк опять спорит с преподавателями древнегреческого и латинского языка, считавшими, что хотя богатство частиц и модальностей этих языков не воспроизводится до конца новыми языками, в целом смысл их может быть передан или понят. Локк утверждает, что поскольку модальности выражают не смыслы, а отношения, то одного грамматического комментария недостаточно, тем более при высокой омонимии, когда одно и то же модальное слово может выражать множество значений. Даже русское «и» может означать не только чистый союз, связывание одного и другого, но и уточнение: «Пойди в магазин и купи хлеба» – здесь это уточнение даже с оттенком цели, «чтобы купить хлеб».

5. Пример с частицей «но». В нашем языке нет частицы более употребительной, чем «но». И всякий, кто назовет ее разделительным союзом, соответствующим sed по-латыни и mais по-французски, считает ее достаточно объясненной. Но мне кажется, она указывает на различные отношения, которые ум придает различным предложениям или их частям, когда он связывает их этим односложным словом. Во-первых, «чтобы, однако (but), ничего не говорить больше». Здесь она указывает на то, что ум останавливается в своем движении, прежде чем он приходит к концу. Во-вторых, «Я видел только (but) две планеты». Здесь она указывает, что ум ограничивает смысл тем, что выражено, с отрицанием всего другого. В-третьих, «Ты молишься, однако (but) не о том, чтобы бог привел тебя к истинной религии…». В-четвертых, «…ко (but) о том, чтобы укрепил тебя в той, которую признаешь». Первое из этих (but) указывает на предположение в уме чего-то отличного от того, что должно было бы быть; последнее показывает, что ум прямо противопоставляет данное предыдущему. В-пятых, «Все животные ощущают, а (but) собака – животное». Здесь частица обозначает примерно то, что второе предложение связано с первым как меньшая посылка силлогизма.

Можно сравнить это множество значений английского but с просторечной частицей «да» в русском языке, которая может означать «и» («Иван да Марья»), «но» («А Васька слушает, да ест»), «чтобы» («Да здравствует!»), «пусть» («да пошел ты»), «всего лишь» («да кусочек хлеба») и т. д.

6. Этот вопрос затронут здесь лишь слегка. Если бы моя задача заключалась в исследовании этой частицы во всем ее объеме и в рассмотрении ее везде, где можно найти ее, то к указанным значениям, несомненно, можно было бы прибавить очень много других. И если бы кто сделал это, то я не думаю, чтобы во всех случаях, где она употребляется, к ней подходило название разделительной, которое дают ей грамматики. Но я здесь не намерен дать полное объяснение знаков этого рода. Указанные примеры с одной частицей могут натолкнуть на размышления об их употреблении и значении в языке и привести нас к рассмотрению различных действий нашего ума при разговоре, на которые он нашел способ намекнуть другим посредством этих частиц. Некоторые из этих частиц постоянно, а другие в определенных конструкциях содержат в себе смысл целого предложения.

Локк показывает, что подразделения функций слов, которые даются в грамматике («соединительный союз и разделительный союз», «выражение причины и выражение цели»), не соответствуют многозначности самих слов. В философии языка ХХ века важным стало утверждение о «языковых играх», о том, что грамматические принадлежности могут менять значение в речевых ситуациях. Так, можно обратиться к человеку не во втором, а в третьем лице, «Не хочет ли господин пообедать?», себя тоже назвать в третьем лице: «Вы с генералом разговариваете» (в смысле, со мной), второе или третье лицо назвать в первом: «Ах, какие мы нежные» (в значении «вы нежные» или «они нежные») и т. д.

1. Отвлеченные термины не могут высказываться один о другом; причина этого. Обыкновенные слова языка в их обычном употреблении разъяснили бы нам природу наших идей, если бы только подверглись внимательному исследованию. Ум, как было показано, обладает способностью абстрагировать свои идеи; и так последние становятся сущностями – общими сущностями, по которым различаются виды вещей. Так как каждая отвлеченная идея отлична от других, так что из всяких двух идей одна никогда не может быть другой, то ум интуитивным познанием постигает их различие. Поэтому в предложениях никогда одна целая идея не может высказываться о другой. Мы видим это в обычном употреблении языка, которое не допускает, чтобы какие-нибудь два отвлеченных слова или два имени отвлеченных идей высказывались одно о другом. В самом деле, как бы ни казались они тесно связанными между собой и как бы ни было достоверно то, что человек – одушевленное существо, что он разумен, бел, однако каждый немедленно, как только услышит, заметит ложность следующих предложений: «Человечность есть одушевленность», или «разумность», или «белизна»; а ведь это так же очевидно, как любое самое общепризнанное положение. Все наши утверждения поэтому неконкретны, т. е. утверждается не то, что одна отвлеченная идея есть другая, а то, что одна отвлеченная идея соединена с другой. И эти отвлеченные идеи, когда речь идет о субстанциях, могут быть всякого вида; во всех остальных случаях едва ли они бывают какими-нибудь иными идеями, кроме как идеями отношений; когда же речь идет о субстанциях, чаще всего мы имеем дело с идеями сил, или способностей. Так, предложение «Человек бел» обозначает, что вещь, обладающая сущностью человека, заключает в себе также сущность белизны, которая есть не что иное, как сила, вызывающая идею белизны у того, чьи глаза могут обнаруживать обыкновенные предметы; предложение «Человек разумен» обозначает, что та же самая вещь, которая обладает сущностью человека, заключает в себе также сущность разумности, т. е. способность рассуждения.

В классической формальной логике невозможность высказывать отвлеченное об отвлеченном определялась структурой силлогизма: большая предпосылка силлогизма и меньшая неравновесны, и значит, если одна отвлеченная «все люди смертны», то другая уже не является таковой «Сократ – человек». В противном случае у нас получилась бы простая синонимия «Люди – разумные существа, следовательно, разумные существа смертны» («разумное существо» оказалось бы просто синонимом «человека», никакого вывода или определения тут не было бы) или ошибка силлогизма. Заметим, что классическое христианское богословие, требовавшее напряженного созерцания высших начал, не особо доверяло силлогизмам, считая их просто формализацией земного опыта, например, Василий Великий в «Шестодневе» считал, что животные вполне владеют силлогизмами, скажем, когда правильно берут запутанный след. Локк рассматривает ситуацию, в которой мы пока только определяем вещи, а не создаем о них логические суждения, поэтому речи о силлогизмах он не заводит. Ему важно, что определение отвлеченного через отвлеченное ничего не прибавляет к содержанию понятий.

2. Отвлеченные термины показывают различие наших идей. Это различие названий показывает нам также различие наших идей. При исследовании мы найдем, что у всех наших простых идей есть и отвлеченные, и конкретные имена. Первые (если выражаться языком грамматиков) суть существительные, вторые – прилагательные, как, например, «белизна – белый, сладость – сладкий». То же самое относится к нашим идеям модусов и отношений, как, например, «справедливость – справедливый, равенство – равный», с той лишь разницей, что некоторые конкретные названия отношений, преимущественно между людьми, суть существительные, как, например, «Paternitas». «Pater», причину чего указать было бы легко.

Локк не совсем точен – даже в школьной грамматике отвлеченные понятия могут выражаться любыми именами, а не только именами существительными. Например, это могут быть имена прилагательные среднего рода, «белое», «сладкое»; местоимения, «все это», «такое вот». В классическом аристотелизме конкретному «белый Сократ» противопоставлялся «белый цвет», и мы вполне можем переводить это и как «белизна», и как «белое».

Paternitas, Pater (лат.) – отцовство, отец.

Но для наших идей субстанций у нас очень мало или вовсе нет отвлеченных имен. Хотя схоласты и ввели слова «Animalitas», «Humanitas», «Corporietas» и некоторые другие, однако они не соответствуют бесконечному числу имен субстанций, относительно которых схоласты никогда не были настолько смешны, чтобы пытаться сочинять для них отвлеченные имена; да и то небольшое количество имен, которое было придумано схоластами и введено в их язык, еще никогда не могло войти в общее употребление или получить общественное признание. Мне по крайней мере кажется, что в этом есть намек на признание всеми людьми, что у них нет идей для реальных сущностей субстанций, раз у них нет имен для таких идей, ибо последние, без сомнения, были бы у них, если бы сознание того, что они не знают таких идей, не удерживало их от столь тщетной попытки.

Animalitas, humanitas, corporeitas (лат.) – одушевленность, человечность, телесность. Разумеется, человечность нужно понимать в смысле «человеческая природа», а не «соответствие социальной морали» («человечный поступок») или «соизмеримость с человеком» («То, что вечно – человечно», А.А. Фет, иначе говоря, вечность мыслима человеком, доступна акту чистого мышления). Локк смеется над тем, что если по отношению к человеку еще можно обойтись несколькими такими отвлеченными словами и они как-то в силу нашей привычки укажут на человека, то уже придумывать для каждой вещи целый набор отвлеченных понятий будет перебором и никогда не войдет в привычку.

Вот почему, несмотря на то что у людей достаточное число идей для различения золота от камня и металла от дерева, они лишь со страхом отважились бы на такие термины, как «Aurietas», «Saxietas», «Metallietas», «Lignietas» и тому подобные имена, которыми они хотели бы обозначить реальную сущность субстанций, идей которых, по их собственному признанию, у них нет. И в самом деле, только учение о субстанциальных формах и самоуверенность впавших в заблуждение людей, претендовавших на познание, которого у них не было, привели сначала к изобретению, а затем к употреблению слов «Animalitas», «Humanitas» и тому подобных, которые, однако, распространились немного дальше их собственных школ и никогда не могли быть приняты здравомыслящими людьми. Правда, слово «humanitas» было обычным у римлян, но имело совсем другой смысл: оно не обозначало отвлеченную сущность какой-нибудь субстанции, а являлось отвлеченным названием определенного модуса, и конкретным ему соответствующим словом было «humanus», а не «homo»

Aurietas, saxietas, metallietas, lignietas (лат.) – золотость, каменность, металльность, древесность. Разумеется, такие слова не употреблялись в рассуждениях схоластов, не особо обращавших внимание на материалы, и Локк здесь пародирует операции схоластов, а не их темы. Он говорит, что слово «человечность» у римлян было, но означало не «человеческую природу», а «человеческие дела», не субстанцию, а модус. Отсюда наш гуманизм, гуманитарные науки и гуманность, имеющие в виду социальное значение человеческих дел, а не познание человеческой природы как таковой. Локк выводит «человечность» от «человеческий, человечный», а не «человек».

1. Слова употребляются для закрепления и сообщения наших мыслей. Из сказанного в предыдущих главах легко усмотреть, как несовершенен язык и как вследствие самой природы слов значение многих из них почти неизбежно бывает двусмысленным и неопределенным. Чтобы исследовать совершенство или несовершенство слов, необходимо прежде всего рассмотреть их употребление и цель, ибо слова бывают более совершенны или менее совершенны в зависимости от того, более пригодны они для достижения этой цели или пригодны менее. В предыдущей части настоящего рассуждения мы при случае часто указывали на двоякое употребление слов: во-первых, для закрепления наших собственных мыслей; во-вторых, для сообщения наших мыслей другим [людям].

Локк видит несовершенство языка прежде всего в омонимии, что, к примеру, слово «добро» может означать и вещи (имущество, «наживать добро»), и действие (помощь другому человеку), и одобрение (давать добро) и даже быть экспрессивным оборотом («добро тебе тут ходить»). В классической философии вопрос об омонимии решался притязаниями самой философии на создание терминов, например, на терминологическое отличение нравственного добра от материального. Локк показывает: терминологизации недостаточно, так как речь человека имеет целью отнестись как-то к происходящему, а не просто определить его в рамках некой неизбежно узкой системы терминов.

2. Всякое слово служит для закрепления наших мыслей. Что касается первого употребления – закрепления наших собственных мыслей в помощь нашей памяти, благодаря чему мы как бы говорим с собой, то годятся для этой цели всякие слова. Так как звуки – произвольные и безразличные знаки для всяких идей, то можно пользоваться какими угодно словами, чтобы обозначать свои идеи для самого себя. И в словах не будет никакого несовершенства, если только один и тот же знак будет употребляться для одной и той же идеи, ибо в этом случае человек не может не понять смысл своих собственных слов. А в этом и состоит правильное употребление и совершенство языка.

Локк опирается на понятие внутренней речи: в отличие от социальной, в этой речи можно устанавливать любые слова, лишь бы они отвечали идеям. Известно, как часто мы для себя не называем вещи полностью, а как бы помечаем их: скажем, говорим «пойду на работу», не называя полностью название учреждения, или «зайду к себе» или «пишу одну штуку». Сюда же можно отнести жаргонизмы или домашние прозвища, выходящие за пределы внутренней речи, но не становящиеся общим достоянием.

3. Сообщение посредством слов в гражданской жизни и в философской области. Во-вторых, что касается сообщения [через посредство] слов, оно также имеет двоякое употребление: I. Гражданское. II. Философское. Во-первых, под гражданским употреблением слов я подразумеваю такое сообщение мыслей и идей посредством слов, которое служит для поддержания между людьми обычных разговоров и сношений, касающихся обыкновенных дел и интересов гражданской жизни в человеческом обществе. Во-вторых, под философским употреблением слов я подразумеваю такое их употребление, которое служит для передачи точных понятий вещей и для выражения в общих положениях определенных и несомненных истин, на которые ум может полагаться и которыми он может удовлетворяться в своих поисках истинного познания. Эти два вида употребления весьма различны: как мы увидим из последующего, в одном допускается гораздо меньшая точность, чем в другом.

Гражданское – то, что мы бы назвали сейчас «официальным», а философское – то, что мы бы назвали «научным».

4. Несовершенство слов состоит в сомнительном их значении. Так как главная цель языка при сообщении состоит в том, чтобы быть понятным, то слова – и в гражданской и в философской речи – мало годятся для этой цели, когда не возбуждают в слушателе той самой идеи, которую они обозначают в уме говорящего. Но так как звуки не имеют естественной связи с нашими идеями и получают все свое значение от произвольного определения его человеком, то сомнительность и неопределенность их значения, в котором состоит рассматриваемое здесь несовершенство, коренится более в обозначаемых ими идеях, нежели в различной способности звуков обозначать какую-нибудь идею, ибо в этом отношении все звуки одинаково совершенны. Следовательно, причина того, что в значении одних слов больше сомнительности и неопределенности, чем в значении других, заключается в различии обозначаемых ими идей.

Сомнительность – лучше было бы перевести как «двусмысленность», невозможность среди нескольких значений выбрать правильное, тогда как неопределенность – незнание правильного значения. Так, «политик» может быть сомнительным словом, а «политика» – неопределенным.

5. Причины их несовершенства. Так как слова от природы не имеют значения, то обозначаемая каждым идея должна быть выучена и сохранена в памяти желающими обмениваться мыслями и вести понятный разговор с другим на каком-нибудь языке. Но это всего труднее сделать, во-первых, когда обозначаемые ими идеи очень сложны и составлены из большого числа соединенных вместе идей; во-вторых, когда обозначаемые ими идеи не имеют определенной связи в природе и, таким образом, нигде не существует установленного образца, по которому можно было бы исправлять и сличать их; в-третьих, когда значение слова имеет подлинную основу в некотором образце, о котором трудно приобрести знание; в-четвертых, когда значение слова и реальная сущность вещи не вполне тождественны. Таковы трудности, встречающиеся в значении различных понятных слов. Здесь нет нужды говорить о словах вообще непонятных, каковы имена, обозначающие простые идеи, для приобретения которых у другого нет органов или способностей, как, например, названия цветов для слепого или звуки для глухого. Во всех этих случаях мы найдем в словах несовершенство. Я рассмотрю эти случаи подробнее, в их особом применении к различным видам наших идей, ибо исследование их покажет нам, что имена смешанных модусов всего более бывают сомнительны и несоверешенны по двум первым из указанных причин, а имена субстанций – главным образом по двум последним.

Локк перечисляет причины того, что иногда слова с трудом передают понятия, например, если мы не знаем «образца», то есть предмета, первоначально обозначенного этим словом. Далее он настолько подробно раскрывает это, что уже наш комментарий не требуется.

6. Сомнительность имен смешанных модусов. Прежде всего, значение многих имен смешанных модусов бывает очень неопределенным и неясным. Во-первых, из-за сложности обозначаемых ими идей.

I. Часто из-за очень большой сложности состава таких сложных идей. Чтобы сделать слова пригодными для цели сообщения, необходимо (как было сказано), чтобы они возбуждали в слушателе точно такую же идею, какую они обозначают в уме говорящего. Без этого люди, правда, наполняют друг другу головы шумом и звуками, но не сообщают своих мыслей и не излагают друг другу своих идей, а ведь именно в этом состоит цель речи и языка. Но когда слово обозначает очень сложную идею, составными частями которой являются другие сложные идеи, то не легко человеку образовать эту идею и удержать ее в памяти с такой точностью, чтобы имя [всегда] обозначало в общем употреблении совершенно ту же самую идею без малейшего отклонения. Отсюда получается, что имена очень сложных идей, каковы, например, большей частью слова из области морали, редко имеют в точности одно и то же значение у двух различных лиц; ибо сложная идея одного редко совпадает со сложной идеей другого, а часто отличается и от идеи одного и того же лица, от той идеи, которая была у него вчера или которая будет у него завтра.

7. Во-вторых, из-за отсутствия образцов для них.

II. Так как для имен смешанных модусов по большей части нет образцов в природе, по которым можно было бы исправлять и сличать их значения, то имена эти очень разнообразны и сомнительны. Эти модусы суть совокупности идей, соединенных вместе по воле ума, который преследует свои собственные цели в речи, и сообразованных с его собственными понятиями; при этом он имеет в виду не копировать какую-нибудь реально существующую вещь, а наименовать вещи и распределять их на виды по их соответствию с этими прообразами, или формами, им самим сделанными. Кто первый ввел в употребление слова «стыд», «лесть», «насмешка», тот по собственному усмотрению связал идеи, которые он обозначил этими словами. А что происходит с новыми именами модусов, которые теперь введены в язык, то же происходило со старыми словами, когда они впервые вошли в употребление. Поэтому у имен, обозначающих совокупности идей, которые образуются умом по его желанию, значение обязательно должно быть сомнительно, когда таких совокупностей нигде в природе нельзя найти в постоянном соединении и когда нельзя указать образцов, по которым можно было бы сличать их. Значения слов «убийство», «святотатство» и т. д. никогда нельзя узнать из самих вещей. Многие части этих сложных идей не видны в самом действии. Сознательное намерение или отношение к священным предметам, входящие в состав убийства или святотатства, не стоят в необходимой связи с внешними и видимыми действиями того, кто совершает то или другое преступление. И спуск курка у ружья, которым совершается убийство (быть может, единственное видимое при этом действие), не имеет естественной связи с другими идеями, составляющими сложную идею, именуемую «убийство». Их связывает и сочетает только разум, объединяющий их под одним именем. Но так как соединение происходит без правила или образца, значение слова, обозначающего такие произвольные совокупности, часто не может не быть различным в уме разных людей, едва ли придерживающихся какого-нибудь постоянного правила, которым руководствовались бы они сами или их понятия в таких произвольных идеях.