Текст книги "Когда ты исчез"

Глава 5

КЭТРИН

Нортхэмптон, двадцать пять лет назад

17 июля

На рассвете меня разбудил грохот – кто-то размашисто колотил в дверь. Испугавшись до чертиков, я вскочила с кровати, выглянула в окно и увидела служебную машину Роджера, а еще – полицейский фургон. Во рту пересохло.

Я накинула халат и на трясущихся ногах выбежала в коридор, пока не проснулись дети.

Тело нашли. Значит, Саймона и впрямь больше нет.

Роджер стоял, неловко опустив голову и стараясь не смотреть мне в глаза.

– Я знаю, что ты сейчас скажешь… – начала я.

– Можно войти?

– Вы нашли его, да? Просто скажи.

– Нет, Кэтрин, не нашли. Но мне надо с тобой поговорить.

Роджер вошел. Возле садовой калитки осталась толпа полицейских с фонариками, в комбинезонах и синих бахилах. На меня они не смотрели.

– Прости, это не моя инициатива, – смущенно начал Роджер. – Нам предложили новую версию, и старший следователь велел ее проверить.

– Ничего не понимаю.

Он помолчал.

– Мы получили наводку, что нужно обыскать ваш сад на предмет… недавних работ.

– Недавних работ? – переспросила я. – В смысле?

– Не знаю, как тебе объяснить, но есть предположение, что здесь могут быть захоронены останки.

– Это что, шутка такая?

– Хотелось бы. Но у меня ордер.

Роджер вытащил из кармана бумагу и протянул мне. Я швырнула ее обратно, даже не читая. От абсурдности происходящего голова шла кругом.

– Ты всерьез полагаешь, будто я убила мужа и закопала его в саду?

– Нет, конечно. Но мы обязаны проверить все наводки, даже от психов.

– Роджер, скажи мне, кто звонил? – резко спросила я.

– Не могу.

– Скажи. Я имею право знать.

– Прости, Кэтрин. Нельзя. Я не могу их выдать.

Я замолчала.

– Постой-ка. Ты сказал «их», то есть звонили как минимум дважды… Кто же это мог быть?..

Тут меня осенило, и я зажмурилась, осознав, кому обязана визитом полиции.

– Артур и Ширли, да? Вот я им устрою, будут знать!

После нашей стычки я обещала себе, что не скажу им больше ни слова; сейчас же, в пылу ярости, была готова сделать исключение.

– Нет, не устроишь, – решительно перебил меня Роджер. – Ты останешься дома и дашь нам заняться своим делом. Разумеется, мы ничего не найдем. Но чем быстрее начнем, тем скорей закончим, пока не проснулись дети и не видят соседи вокруг.

Я посмотрела на него с ужасом и отвращением – вдруг он в глубине души тоже готов поверить лживым обвинениям моей так называемой родни? Однако в глазах у Роджера было одно лишь смущение.

– Начинайте! А как закончите, чтобы я вас здесь больше не видела! – выпалила я и ушла.

Измотанная и униженная, я спряталась за шторами в столовой, пока полицейские молча обыскивали сад с гаражом и поднимали наугад плитки в беседке возле пруда.

Они сложили в пакетики образцы пепла из кострища, перетрясли багажник машины, с помощью специальной ленты собрав там волоски, просеяли землю на лужайке перед домом. Но когда они обратили внимание на розовые кусты, которые Саймон посадил для меня в дни самой глубокой депрессии, я уже не вытерпела.

– Вы какого черта творите? – заорала я, выбегая из дома. – Вы хоть представляете, что они для меня значат?

– Землю недавно вскапывали, надо проверить, – ответил безликий человек в униформе.

Я выхватила у него лопату и швырнула на другой конец лужайки.

– Потому что этим в саду и занимаются: вскапывают землю и сажают цветы, ясно вам, дебилам?!

Залетев обратно в кухню, я выхватила из холодильника початую бутылку вина, выпила ее почти залпом и швырнула в стену. Оскар испуганно метнулся в коридор.

Детей будить я не стала. Через два с половиной часа полицейские сложили инструменты в багажник, а в дверь снова робко постучал Роджер.

– Мы закончили. Как я и говорил, ничего не нашли. Жаль, что тебе пришлось это вытерпеть.

– Мне тоже жаль, – ответила я и захлопнула перед ним дверь.

14 августа

– Саймон не умер, – сказала я своему отражению в зеркале. – Он жив. Жив.

Всякий раз, когда меня охватывала хотя бы тень сомнений, я повторяла эти слова вслух, снова и снова. Однако с каждой неделей верить в них становилось труднее.

Я в который раз заглянула в шкафчик: все ли там в порядке? Все ли ждет его возвращения? Бритва, крем для бритья, зубная щетка, расческа, ватные палочки и дезодорант стояли на обычном месте. Правда, толку от них не было, как и от меня…

Закрыв шкафчик, я выдавила улыбку, глядя на измученную женщину в стекле. Может, зря я притворяюсь, что он жив, – только дарю детям ложную надежду и тем самым их мучаю? Я давно перестала ощущать присутствие Саймона, хотя интуиция подсказывала, что он где-то рядом, не исчез окончательно. Достаточное ли это основание для веры?

Но какой урок я преподам детям, если откажусь от их отца?

Я просыпалась и засыпала с мыслью о муже и постоянно думала о нем за любыми занятиями. Каждую ночь в постели рассказывала ему о том, как прошел мой день, хоть он и не отвечал. Я верила: где-то там, далеко, он ждет, когда его найдут.

Правда, в этой вере никто меня не поддерживал.

Перемены сперва были незаметны, затем друзья стали вести себя иначе. Никому не хватало смелости высказать сомнения вслух, но всякий раз, когда речь заходила про Саймона, люди заметно мялись. Стивен старался не упоминать его, если только дело не касалось фирмы. Байшали неловко теребила темные кудри на затылке и норовила поменять тему. Даже моя верная и надежная Пола – и та глядела на меня как на последнюю дуру, потому что я отказывалась верить, будто муж ушел к другой.

Пола, сама того не зная, обижала меня сильнее прочих. Ближе нее у меня никого не было, а она отказывалась поддержать мою веру.

Может, люди не виноваты и это я слишком много говорю про Саймона? Но почему я должна молчать? Он мой муж и пропал не по своей вине. Почему никто не хочет этого понять?

В конце концов я их всех возненавидела – они отказывались искать Саймона. Я сознавала, что у них своя жизнь, завидовала им, однако их недоверие ранило больнее ножа. Хотелось послать всех к черту. Тем не менее сама я не справилась бы, поэтому топила боль в красном вине. Оно лучше любого друга понимало, что мне нужно.

Я вела двойную жизнь: одной ногой тонула в зыбучих песках, а другой – отчаянно пыталась нащупать опору.

Семейные обеды превратились в пытку. Я старалась расшевелить детей, обещала им развлечения на грядущие праздники, но, что бы ни говорила, все оказывалось впустую. Каждый вечер мы тихонько сидели, гоняя по тарелке куриные котлеты и стараясь не смотреть на пустующий стул за обеденным столом.

В конце концов я вынесла стул в гараж. Не помогло. Теперь мы таращились на пустое место, где он прежде стоял.

2 сентября

Только восьмилетнему мальчику могла прийти в голову настолько гениальная идея – чтобы в два счета посрамить бестолковую мамашу.

– Смотри, что я сделал, мамочка, – гордо заявил Джеймс, сунув мне в руки листок.

Там был криво нацарапан портрет его отца с обещанием награды тому, кто его найдет, – целых пятьдесят центов из карманных расходов.

У меня упало сердце.

– Можно приклеить на окно, – вежливо подсказал сын.

Мне словно дали пинок, в котором я давно нуждалась.

Спустя три месяца после пропажи Саймона Роджер признал, что расследование зашло в тупик. Прежде я во всем полагалась на полицию, пусть даже они обыскали мой дом сверху донизу и перекопали сад в поисках останков. И когда дети или знакомые спрашивали про новости, я чувствовала себя до ужаса глупой, потому что не знала, что ответить.

Я угодила в порочный круг, жалея себя и заставляя других искать моего мужа. Обижалась, что нет результата.

А Джеймс своим рисунком подсказал, что я сама могу разыскивать Саймона.

У меня открылось второе дыхание. Я позвонила в районную газету и попросила написать про нас. Как только интервью вышло в печать, со мной связались люди с регионального телеканала: они захотели снять про Саймона репортаж.

Я, хоть и не горжусь этим, решила с помощью детей сыграть на чувствах аудитории.

– Помните: мамочка хочет, чтобы люди вас жалели, – проинструктировала я Джеймса и Робби шепотом, чтобы не слышал оператор.

– Зачем? – спросил Робби.

– Кто-то может знать, где находится папа, но никому не говорит. А когда увидит нас по телевизору, то поймет, как сильно мы скучаем, и расскажет. Поэтому, когда нас будут снимать, притворитесь грустными.

– Зачем притворяться? – озадаченно спросил Джеймс. – Мы всегда по нему грустим.

Разумеется, он был прав… Я замолчала, сама не зная, зачем эксплуатирую детей – чтобы помочь нашей семье или пытаясь что-то себе доказать? Не получится ли так, что, выставив их под камеры, я тем самым нанесу им еще одну психологическую травму? Или цель все-таки оправдывает средства?

Правда, выбирать уже не приходилось, и я выпихнула детей в гостиную как были – с вытянутыми от удивления лицами. Все-таки я ужасная мать…

Окрыленная новой волной интереса к нашей истории, я обклеила все близлежащие автобусные остановки и железнодорожные вокзалы, больницы, библиотеки и общественные центры плакатами с портретом и описанием моего мужа. Я сама развозила листовки, отдавая лично в руки – чтобы ни у кого не возникло соблазна выкинуть их в мусорную корзину. Потом разослала три с лишним десятка писем по приютам для бездомных и центрам Армии спасения – вдруг Саймон потерял память и забрел на другой конец страны…

Занявшись делом, я ощутила небывалый подъем сил. Старалась верить в успех. Когда идеи заканчивались, уговаривала себя подождать – скоро будет результат.

После телевизионного репортажа в полицию посыпались звонки, но ни одна из зацепок ни к чему не привела. В лондонском приюте вроде бы видели парня, чем-то похожего на Саймона, но тот в любом случае давно ушел.

В конце сентября все было по-прежнему.

От отчаяния я начала придумывать разные теории, одну нелепее другой, чтобы объяснить пропажу Саймона.

Я просмотрела подшивки газет в библиотеке, чтобы узнать, нет ли на свободе серийного убийцы, которому Саймон мог перейти дорогу. Спросила Роджера, что бывает, когда люди попадают под программу защиты свидетелей. Поговорила с одной милой дамой из МИ-6: хотела узнать, не вел ли Саймон двойную жизнь в качестве шпиона. Вдруг он получил задание на другом конце света? Увы, она ни опровергла моих сомнений, ни подтвердила их. То ли не могла, то ли не хотела.

Днями напролет я читала интервью с людьми, которые утверждали, будто их похитили инопланетяне. Саймон терпеть не мог, когда на медицинском осмотре ему трогают спину, поэтому в редкие минуты самодовольства я представляла его лицо и пришельца, пихающего зонд ему в задницу.

Я даже наведалась к одной подруге матери Полы, у которой якобы были экстрасенсорные способности. Та, нахмурившись, подержала в руках расческу Саймона и его фотографию, закрыла глаза и забормотала:

– Да, дорогая моя, он пребывает в этом мире.

Не успела я с облегчением перевести дух, как она продолжила:

– Чувствую, что он жив и здоров, но где-то далеко. В каких-то песках. Я вижу горы и людей со смешным говором. Он улыбается. И очень счастлив.

Я вылетела от нее, не дослушав и проклиная себя, что трачу деньги на всяких мошенников.

Вернувшись домой, я отправилась прямиком на кухню, упала на стул и, не снимая пальто, допила вино, которое оставалось с утра.

Прошло четыре месяца со дня пропажи, а ровным счетом ничего не изменилось – по-прежнему никто не знал, где мой муж и почему он ушел.

7 октября

Я легла спать раньше обычного. Выключила свет, надеясь, что под парами алкоголя быстро усну. Сон не шел. В животе урчало от голода, но было лень вставать и делать бутерброды.

Я давно перестала задергивать шторы, чтобы во время частых приступов бессонницы глядеть в окно. Луна казалась необычайно яркой, звезды тоже; в их рисунке я пыталась увидеть лицо мужа.

Неважно, держишь ли ты за руку любимого человека, слыша его последний вздох, или полиция стучит тебе в дверь, чтобы сообщить о несчастном случае… Каким бы путем ни пришла в твой дом смерть, ее удар будет сокрушительным.

Кто-то возводит стены, чтобы спрятаться от окружающих. Другие замыкаются в себе, а третьи всю жизнь проводят в глубоком трауре. Некоторые везунчики умудряются пережить боль.

Так бывает с другими – но не со мной. Потому что, когда близкий человек растворяется в воздухе безо всякой причины, без объяснений, не поставив точки, остается лишь бесконечная пустота. Зияющая, ноющая пропасть, которую нельзя заполнить любовью, сочувствием или другими эмоциями.

Никто не знал, что мое сердце превратилось в черную дыру, где теснились вопросы, так и не нашедшие ответов. Пока я не получу веских доказательств кончины Саймона, я никогда не смогу его отпустить.

У меня не было ни ритуала похорон, ни гроба с телом, ни результатов вскрытия и отчета патологоанатома, ни предсмертной записки с хоть какими-то разъяснениями. Ровным счетом ничего. Только бесконечные недели полного небытия.

За калиткой нашего сада продолжалась жизнь со всеми ее перипетиями, а я застряла в собственном чистилище – абсолютно одна.

САЙМОН

Сен-Жан-де-Люз, двадцать пять лет назад

14 июля

Внутри меня была пустота, которую требовалось срочно заполнить. Воображение изнывало от безделья. Еще ребенком я обожал проектирование. Скворечники, норы, хижины для кроликов, дамбы на ручьях – что угодно, лишь бы это был материальный объект, который можно возвести с нуля и с гордостью продемонстрировать окружающим.

Жизнь во Франции текла легко и беззаботно. Однако когда я стряхнул с себя бо́льшую часть налета прошлых лет, то понял, что хочу действовать. Видеть хостел, некогда бывший величественным отелем, а теперь обветшалый и рассыпающийся, было невыносимо.

Я ведь создан творить. Созидать. Восстанавливать разрушенное.

Чем больше времени я проводил под крышей хостела, тем полнее постигал его душу. Я знал, какие половицы скрипят, а какие – с трудом выдерживают мой вес. Знал, что окна нужно держать закрытыми, иначе гниющие рамы рассыплются в прах. Знал, в каком углу чердака предпочитают гнездиться мыши. Знал, от каких комнат стоит держаться подальше в сильный ливень и в каком закутке больше всего солнца, чтобы тайный каннабисовый садик Брэдли не увядал.

Я полюбил здание со всеми его прелестями и изъянами. Принял со всеми недостатками – как принимают не каждого человека. Я понимал, что простой штукатуркой всех его трещин не залепить. Меня тянуло вернуть «Рутар интернасьональ» во времена отеля «Пре де ля Кот».

По местным преданиям, отель появился примерно в середине двадцатых. Его спроектировал многообещающий архитектор из Бордо, который был на объекте всего дважды – в самом начале работ и на открытии, когда заселялись первые постояльцы. Имени его, естественно, никто не помнил.

Здание построили для богатой еврейской семьи из Германии, которая после Первой мировой войны боялась, что страну опять начнет лихорадить. Они решили инвестировать средства в недвижимость за границей. Когда Германия рухнула во второй раз, отель устоял, а вот владельцы исчезли с лица земли. Их наследство осталось невостребованным, отель осиротел, и тогдашний управляющий переписал его на себя. После его смерти здание попало в руки дальним родственникам, но новые владельцы, сменявшие друг друга, даже не пытались сохранить его величие.

Это было для меня странно – как можно взять и добровольно отказаться от такого великолепия? Хотя иронию ситуации я, конечно, оценил. Впрочем, дома я всегда любил больше людей. Если проявлять к ним внимание и заботу, они тебя защитят. Под крышей не страшны никакие невзгоды. С людьми таких гарантий не бывает.

Поэтому я поставил перед собой задачу – помочь хостелу так, как он помог мне.

Брэдли дал контакты владельца – тот жил в Голландии и, по его признаниям, купил дом вслепую на аукционе. Я написал ему подробнейшее письмо на двенадцати страницах, где изложил, кто я такой, и расписал всю мою квалификацию и опыт, которые позволили бы мне реанимировать здание. Перечислил необходимые работы, а также указал их примерные сроки и стоимость. Затем, скрестив пальцы, принялся ждать.

Две недели спустя за завтраком ко мне подошел Брэдли.

– Не знаю, что ты ему наговорил, но этот жмот решил раскошелиться. – Он с ухмылкой пожал мне руку.

– Правда?

Неужто мое предложение восприняли всерьез?

– Ага. В понедельник он переведет средства на счет хостела, так что можешь приступать, как будешь готов. Только учти – после того как закончишь, он, скорее всего, его продаст.

На тот момент это мне было без разницы. Новости обрадовали и взволновали, потому что впервые за долгое время у меня появилось занятие.

13 августа

Из-за работы в отеле я много времени проводил в одиночестве. И с каждым новым знакомством в стенах «Рутар» все больше размышлял о тех, кого оставил.

Я вспоминал, чем жил до того, как сошелся с Кэтрин, вспоминал друзей, которые помогли мне сформироваться как личность – в частности, Дуги Рейнольдса.

Прежде он жил в Шотландии, в Инвернессе, а в Нортхэмптоншир переехал, потому что его отец возглавил местный филиал компании. Рейнольдсы поселились на соседней от нас улице.

Подружились мы не сразу. Мы со Стивеном и Роджером долго присматривались к долговязому тощему мальчишке с темными волосами и чудным акцентом, который будто свалился с луны. Ему дали время проявить себя, но он словно не замечал, что его намеренно сторонятся.

Дуги подошел ко мне первым, когда я чеканил на поле футбольный мячик, успешно побив свой предыдущий рекорд – целых двадцать пять раз.

– Спорим, у меня получится больше? – сказал он с усмешкой и подбоченился на манер супергероя из комиксов.

– Валяй, – фыркнул я и бросил ему мячик, нарочно метя в голову.

Дуги с легкостью прочеканил его коленкой пятьдесят раз и, заявив о своей победе, вернул мне.

Посрамленный, я хотел уйти.

– Спину выпрями, – сказал он вдруг. – И руки вытяни для равновесия. Надо поймать центр тяжести мяча.

Я неохотно последовал его совету. Голое колено заныло от ударов по кожаному мячу. Досчитав до пятидесяти одного, я украдкой ухмыльнулся, однако начало нашей дружбе было положено.

Не знаю, что пленило меня сильнее – его приветливый характер или семейная идиллия в их доме. Дуги жил в идеальной семье, по крайней мере, по сравнению с моей. Мать, отец, брат и сестра – я бы за такое убил.

Каждый вечер, возвращаясь домой, Дуги-старший приветствовал свою жену Элейн поцелуем в щеку. Та в ответ готовила бесчисленное количество вкусных блюд. За столом у них всегда было шумно: Майкл, Айла и Дуги наперебой рассказывали родителям обо всем, что случилось за день, не упуская ни одной детали.

Мои друзья обожали Элейн и, наверное, считали ее сексуальной еще до того, как осознали значение этого слова. У нее были ярко-апельсиновые кудри, на молочно-белой коже темнели веснушки; фигура шикарнее, чем у Мэрилин Монро. Элейн никогда не спрашивала меня про Дорин, хотя Дуги наверняка рассказывал, что моя мать периодически пропадает. Возможно, меня жалели; по правде, мне было плевать. Я просто радовался, что хоть кому-то нужен. Позднее обо мне пыталась заботиться Ширли, но я к тому времени уже не нуждался в материнской опеке.

Родители Дуги относились ко мне как к родному сыну. Мне выделили место за обеденным столом. Положили в комнате Дуги запасное одеяло. Даже купили собственную зубную щетку и полотенце. Все дети Рейнольдсов приводили домой друзей, и их гостиная вечно походила на какой-то детский лагерь. Но меня Элейн выделяла особенно.

Будучи единственным ребенком в семье, я во все глаза таращился на непривычный мне мир родственных отношений – как Рейнольдсы играют, дружат и дерутся друг с другом. Они научили меня тому, что такое семья. Правда, наблюдая за ними, я невольно проникался презрением к собственному отцу. Дуги-старший, в отличие от него, не слонялся призраком по дому и не тосковал по гулящей жене, глядя на родного сына как на пустое место.

Я много размышлял о том, почему отец не сумел удержать Дорин. Почему она не любила его так сильно, как Элейн любит мужа? Может, ему не хватало чего-то и мать искала недостающее в объятиях чужих мужчин?

Хотя, наверное, под злостью я просто маскировал собственные страхи – что это я недостаточно хорош как сын. Я знал, что человек, дававший мне все в меру своих возможностей, отнюдь не идеален, поэтому пытался украсть у Рейнольдсов то, чего был лишен.

Однако самый важный урок я усвоил много лет спустя. Каким бы идеальным ни казался тебе предмет, процарапай поверхность – и увидишь гнильцу.

1 сентября

Мы с Брэдли старались не копаться друг у друга в прошлом, хотя интуиция подсказывала, что он неплохой парень. Моя история даже мне самому казалась дикой, поэтому я никогда не открывал ему своего истинного лица.

Наверное, срабатывал механизм самозащиты, основанный на плохом опыте. Чем сильнее ты доверяешь кому-то, тем больше шансов, что он разобьет твое сердце вдребезги. Как бы мне ни хотелось считать себя волком-одиночкой – и как бы это ни противоречило здравому смыслу, – я по-прежнему нуждался в компании кого-то вроде Дуги Рейнольдса. Брэдли, как никто другой, годился на эту роль, чтобы заполнить пустоту в моей душе.

Это случилось лет десять назад, в деревенском пабе. Когда несколько кружек пива развязали нам языки, Дуги сболтнул про болезнь, поразившую его семью. Ни с того ни с сего он вдруг признался, что отец регулярно поколачивал жену. Порой это случалось на глазах у детей, хотя чаще всего тот практиковался за закрытыми дверями спальни. Поэтому в их доме всегда было столько народу. Наедине Дуги-старший обязательно нашел бы к чему прицепиться и выразить свое недовольство. Благодаря мне Элейн получала отсрочку. Так что Дуги-младший меня просто использовал.

Он едва ли не со слезами на глазах рассказывал, как они уезжали из Шотландии. Элейн тогда досталось особенно крепко, и она на две недели угодила в больницу: муж сломал ей челюсть и пять ребер. Однако сослуживцы отца, вместо того чтобы поддержать ее, попросили не выдвигать обвинений и предложили начать все с чистого листа в новом месте.

Впрочем, куда большее негодование у меня вызвал не отец-садист, а его сын. Дуги привел меня в свой идеальный дом, прекрасно сознавая, что это для меня значит. Вместо сочувствия или хотя бы понимания, на которые он рассчитывал после своего признания, Дуги услышал в ответ каменное молчание. Снежный шар, в который я поместил Рейнольдсов, вдруг тряхнуло так, что их дом заволокла метель. Дуги обманул меня, выбил из-под ног последнюю крепкую опору.

Лучше б я ничего не знал…

Еще меня разочаровала Элейн – тем, что не хотела уходить от мужа-садиста. Моей матери, по крайней мере, хватило сил нас бросить. У Элейн повод был куда более весомым, но она терпела и врала, как другие женщины.

Дуги, в конце концов, все понял по моему лицу и осознал, что доверился не тому человеку. Разговор сошел на нет, тему замяли и больше никогда к ней не возвращались.

Много лет спустя я узнал, что и сам Дуги всю жизнь притворялся. Поэтому если я рискну сблизиться с Брэдли, он тоже меня разочарует. Так что дружить с ним я не буду. Лучше сидеть на своем островке, чем тонуть в чужой пучине.

7 октября

– Чувак, да он помер! Вот так дела…

Брэдли бережно перевернул застывшее тело на спину. Даррен лежал с закрытыми глазами. Лоб у него был бледным, как морозное утро, и таким же холодным.

– Однозначно, – вздохнул я и поправил лоскутное одеяло, прикрывая голую грудь и лишенное выражения лицо. – Вид у него спокойный. Наверное, не мучился.

– Мой папаня точно так же выглядел, когда помер во сне от сердечного приступа. Неплохая смерть, согласись, а? Видимо, у нашего приятеля тоже отказало сердце. Пойду позвоню доку, что ли?

Брэдли вышел в коридор, направляясь к телефону на стойке регистрации.

Следя за ним одним глазом, я забрался под кровать и вытащил рюкзак. Тихонько открыл металлические застежки и принялся рыться внутри. Нащупал искомое и запихнул находку себе в карман в тот самый момент, когда Брэдли повесил трубку и обернулся.

– Док сейчас будет, – сообщил он.

Даррен Гласпер объявился у нас на пороге примерно за месяц до своей внезапной кончины. Наш хостел был чистым и – что самое главное для путешественника с ограниченным бюджетом – недорогим. Даррен, как и я, поддался соблазнам города, живущего без лишних стеснений, и остался дольше, чем планировал.

Как-то вечером за ужином он признался мне, что был младшим ребенком в семье и приехал сюда, чтобы найти свое истинное «я» вдали от привычного окружения. Вначале Даррен прислушивался к советам родни, бросил школу и принялся впахивать на сталелитейном заводе Шеффилда. Однако потом осознал, что не хочет до конца дней гробить здоровье на ненавистной работе и жаждет от жизни большего. К удивлению близких, он объявил, что уезжает колесить по свету: намерен искать просветления, а по возвращении учить этому других. Родные запротестовали, но Даррен поступил по-своему. Впрочем, о семье он всегда отзывался с гордостью. Стена возле его двухъярусной кровати была обвешана фотографиями; они словно защитным ореолом окружали изголовье. Все его родственники были на одно лицо – даже родители оказались похожи друг на друга.

Летом, в самый сезон, хостел был забит гостями до отказа, однако последние дни выдались более спокойными; мы немного выдохнули. Я с головой ушел в ремонт, а Даррен с прочими постояльцами охотно мне помогал.

Ему в личное пользование выделили четырехместный номер. Когда Даррен не вышел оттуда к вечеру, мы с Брэдли заволновались.

Выяснилось, что Даррен свое отъездил.

Прибывший час спустя врач официально объявил причину смерти – сердечный приступ. Я, под взглядами улыбающейся со стен родни Даррена, принялся ждать полицию и «Скорую помощь», которая должна была увезти его в морг на вскрытие.

Невольно подумалось о том, как его семья воспримет новости. Жалко, что они не сумеют попрощаться с ним как следует и извиниться за то, что выступали против его желаний.

На секунду в голове мелькнула мысль о том, как справляется без меня Кэтрин. Однако додумать я не успел – приехали полицейские, поэтому я вышел во двор покурить.

Убедившись, что рядом никого нет, я вытащил из кармана паспорт Даррена. Все-таки ему доведется повидать мир – правда, с моей помощью. Мне нравилось жить в хостеле – здесь я исцелялся и искупал грехи. Но скоро закончится ремонт, и настанет пора двигаться дальше. Без паспорта, без документов найти новое пристанище было бы непросто. Мне улыбнулась удача.

У нас с Дарреном был похожий разрез глаз, одинаковая прическа и линия скул. На фотографии – так и вовсе одно лицо. Если не бриться пару недель, я отращу такую же светлую бороду и получу возможность бывать везде, где захочу.

Моральная сторона вопроса – украсть личность человека, которого еще даже не положили в могилу, – была чересчур сложной, и я не стал ломать над ней голову. Я сообщил полиции его имя и национальность, а остальные поля анкеты оставил пустыми. И, затушив сигарету, вернулся в здание, чтобы в почтительном молчании посмотреть, как увозят Даррена.

Отныне мы с ним были свободны, и никто нас более не сдерживал.

Нортхэмптон, наши дни

9:50

– Это я тебя сдерживала?! – вскричала Кэтрин. – Да как ты смеешь! Я только и делала, что поддерживала тебя постоянно. Я в тебя верила!

С каждым новым откровением, что срывалось с его губ, перед глазами у нее темнело от злости, пока все вокруг не заволокло непроглядной черной пеленой. Неужели этот мужчина когда-то обещал быть с ней в любви до самой смерти? Внешне он практически не изменился, даже привычки – и те сохранил до единой: так же рассеянно поглаживал средним пальцем подушечку большого и прикусывал нижнюю губу, пряча волнение.

Однако стоило ему открыть рот, как Кэтрин переставала его узнавать. Выходит, Саймон был начисто лишен совести? Почему она не видела, что он слеплен из сплошного притворства? Выходит, правду говорят: любовь слепа.

– Значит, ты украл паспорт покойника? – недоуменно переспросила она. – Какой позор!..

Саймон неловко заерзал на стуле.

– Я этим не горжусь, но что сделано – то сделано. Других вариантов у меня не было.

Кэтрин окончательно вскипела:

– О, только не начинай эту песенку снова! Других вариантов у него не было… Это у меня и у детей не было других вариантов. Это мне оставалось одно: искать тебя любой ценой и всеми средствами.

– Если честно, я не думал, что ты будешь такой упертой. Думал, ты уже через пару недель сдашься.

– Нельзя взять и отвернуться от человека, которому ты отдал свое сердце. Любовь – это когда веришь, что, как бы ни пришлось тяжело, тебя будут искать.

Кэтрин затрясла головой. Почему она была такой дурой и столько сил положила на поиски человека, который давно покинул страну?

Они уставились друг на друга. Кэтрин ждала, что он начнет оправдываться. Но не услышала ни слова раскаяния.

Саймон не был готов объяснить, почему он, ее муж, а по сути незнакомый человек, внезапно исчез из ее жизни. Эта правда – не из тех, которые стоить говорить впопыхах или в пылу скандала. Сперва он должен объяснить, почему выбрал такой путь, а уже потом рассказывать, какую роль в его исчезновении сыграла она. Только тогда Кэтрин осознает вину, и он уронит свою бомбу. Иначе все, что услышит жена, когда та взорвется, – это оглушительный грохот правды, рикошетом разлетевшейся по комнате. Кэтрин не задумается, не осмыслит свое поведение, и его визит будет напрасным.

Кэтрин, разумеется, огорчало, что Саймон отвечает не на все ее вопросы. Она ведь заслуживает правды – целиком, как есть. Но вопреки собственному настрою ей было все интереснее и интереснее, как он провел все это невообразимо долгое время. Хотелось бы верить, что он влачил жалкое унылое существование, полное тоски, горести и сожалений. Увы, этого не скажешь по его загорелому и крепкому виду.

Саймон встал, подошел к французскому окну[10]10
  Гибрид окна и двери, застекленный выход с проемом от пола до потолка.


[Закрыть] и выглянул в сад, который когда-то вскапывал своими руками, нашел взглядом местечко у пруда, где они часто сидели вечерами, обсуждая планы на будущее.

Давно он не вспоминал те дни. Надо признать, время было неплохое.

С тех пор Кэтрин установила кирпичный очаг для барбекю и деревянную беседку, увитую ярко-зеленой виноградной лозой. Саймон по опыту знал, что из этих ягод приличного вина не получится. Возле яблони, которую он посадил в углу сада рядом с елями, стоял пластиковый желтый велосипед. Интересно, чей он?

– Хорошо, что ты не продала наш дом, – тихо сказал Саймон.

– Мой дом, – тут же уточнила Кэтрин. – И твоими стараниями я чуть было его не потеряла!