Текст книги "Когда ты исчез"

Глава 6

КЭТРИН

Нортхэмптон, двадцать пять лет назад

14 октября

– Какой же ты идиот, – пробормотала я.

С упавшим сердцем я перечитала письмо. Восемь недель – и банк отберет у нас дом.

Пухлые коричневые конверты на имя Саймона приходили уже не в первый раз, но я старалась их игнорировать, запихивая в ящик кухонного стола подальше с глаз. Даже не подумала проверить остаток на счете.

Прежде мне не доводилось решать вопросы, связанные с деньгами. Финансами занимался Саймон. Я с радостью спихнула на него эту обязанность, совершенно искренне полагая, что он привел счета в порядок и обеспечил нам крышу над головой. Какая же я дура…

Неладное я заметила, только когда мне вернули первый чек. Тот лежал у нас под дверью на коврике через два дня после того, как я выписала его кассиру на заправке. Вскоре в почтовый ящик упали еще два письма от поставщиков газа и электричества.

Однако истинный масштаб проблем я осознала, когда в супермаркете не приняли мою карту. До меня наконец дошло, что пора вытаскивать голову из песка. Я увязла глубже некуда. Холодильник был практически пуст, а продукты для ужина пришлось оставить в тележке.

Я набралась смелости, взглянула на банковскую выписку – и тут же об этом пожалела. Оказалось, я влезла в безумный перерасход; даже не думала, что такие цифры вообще существуют.

Зарплата Саймона покрывала наши обычные расходы, но откладывать на черный день нам удавалось редко. Когда-то они со Стивеном договорились, что, пока фирма не выйдет на определенный порог прибыли, они будут выплачивать себе из доходов чисто символическую сумму. Теперь, когда Стивен остался у руля один, ему с трудом удавалось держать компанию на плаву. Лишних денег практически не было, и их в любом случае не хватило бы пережить засуху. А после трех месяцев бесконтрольных трат краник и вовсе перекрыли…

Несмотря на бардак, наш дом был такой же частью семьи, как и жившие в нем люди. Теперь, если не объявится фея-крестная, мы вот-вот его потеряем.

Я вовсе не была идиоткой и, как и все, любила посплетничать, поэтому знала, что говорят обо мне в городе. Я видела, как отворачиваются люди, не зная, что сказать. Слышала шепотки в школьном дворе, когда меня обсуждали другие мамаши.

Все думали, что Саймон меня бросил. Я бы и сама так думала на их месте.

Поэтому я решила обратить ситуацию себе на пользу и на встрече с менеджером банка притворилась «брошенкой», уповая на то, что не знала о своих долгах. Не без угрызений совести я разрыдалась прямо у него в кабинете. И это сработало!

Менеджер предложил еще восемь недель отсрочки, дав в общей сложности четыре месяца на то, чтобы расплатиться с долгами – иначе потом дом все-таки отберут. На радостях я была готова его расцеловать.

Я поспешила домой, ругая себя за то, что упустила ситуацию из рук. Уселась в столовой, завалив весь стол старыми письмами с большими красными буквами, неумолимо подтверждавшими наличие финансовых проблем. Подбодрившись немного вином, стала перебирать бумаги. Буквы кружились в бешеном танце, заставляя осознать глубину ямы, вырытой, пока я была занята другими делами. В конце концов я подсчитала, что мои расходы превышают доход втрое. Как бы я ни старалась экономить, долги будут только расти.

Тот факт, что Саймон в глазах властей не умер, а пропал без вести, не позволял мне оформить социальную поддержку. Я угодила в серую зону, которая не регламентировалась черно-белыми законами. Я не могла получать пенсию как вдова, поскольку не было зримых доказательств его смерти, и не состояла на бирже труда, поэтому не имела права претендовать на пособие по безработице. Мне полагалась лишь какая-то мизерная выплата на детей, и этих денег все равно не хватило бы надолго. Я очутилась между молотом и наковальней.

В мареве разочарования я хлебнула еще немного вина, хотя лишняя жидкость и без того сочилась из глаз. Я злилась на Саймона за то, что он бросил меня в нищете, и на себя – что ничего не замечала.

Надо было срочно что-то менять. Хватит себя жалеть, пора примерять роль кормилицы семьи.

Первым делом я продала машину – все равно мы на ней почти не ездили; потом неохотно заложила свои украшения, включая дорогие кольца – обручальное и помолвочное. Я не снимала их ни разу за все годы, что мы с Саймоном прожили вместе: даже во время уборки или ремонта, когда мы драили двери, красили половицы или таскали бетонную плитку. Стоило потереть подушечкой пальца гладкий ободок, и все беды теряли смысл. Я носила их даже при беременности, когда у меня опухали пальцы. С пропажей Саймона кольца стали самым грустным напоминанием о муже. Единственное, что удерживало меня от слез в ломбарде, – это надежда выкупить их обратно, когда я встану на ноги.

Остатки по ипотечному кредиту помогла выплатить фирма барахольщиков, которую я нашла в телефонном справочнике. Я упросила их приехать поздно вечером – чтобы соседи не видели, как чужие люди увозят наше имущество.

Я продала буфет, диван и телевизор из гостиной – мы туда почти не заходили, – письменный стол Саймона, две книжные полки, три шкафа, посудомоечную машину, тумбу, туалетный столик и сервант, лампы и посуду, подаренные нам на свадьбу. И даже – как ни мучила меня совесть – детские велосипеды. Когда грузчики уехали, в доме практически не осталось мебели.

Я сидела с разбитым сердцем, глядя на голые полы и стены. Потягивая вино и поглаживая пустой палец, чувствовала себя безнадежной неудачницей – плохой женой и отвратительной матерью.

Видимо, избавиться от жалости к себе будет труднее, чем я думала.

21 октября

Дети одаривали меня бескорыстной любовью, которая с каждым днем становилась сильнее. Любовь, которую дарил мне Саймон, была совсем другой. С ним я чувствовала себя желанной, уважаемой и нужной. Мне ужасно этого не хватало. Наверное, оттого потеря ощущалась особенно остро.

Впрочем, я все отчетливее понимала, что не так уж нуждаюсь в чужой поддержке. Я могла сама направить свою жизнь в нужное русло – во многом, как ни странно, благодаря местному супермаркету.

Разглядывая объявление на стекле, я сознавала, что кассир – не самая респектабельная работа в мире. Однако нищим выбирать не приходится, поэтому я запихнула свой снобизм куда подальше и заполнила анкету.

В самое первое утро я посмотрела на себя в зеркало подсобки и не узнала женщину в стекле. Оттуда на меня глядела тридцатитрехлетняя нервная тетка в мешковатой кримпленовой униформе коричневого цвета с бейджиком «стажер» на груди.

Я уже привыкла, что зеркала меня не радуют. Каждую неделю я разглядывала себя в ванной, открывая все новые и новые неприятные истины. Сантиметр за сантиметром подтягивала обвислую кожу на потерявшей формы фигуре, осматривала лицо и тело в поисках очередного свидетельства драмы. Вздыхала, разглядев в шевелюре серебристые волоски. Пыталась разгладить морщины вокруг глаз – линии смеха. Они с каждым днем становились все глубже, хотя смеяться давно было не над чем.

Я потеряла не только Саймона, но и молодость. Еще не превратилась в старуху, но оставалось не так уж долго.

Остальные кассирши выглядели лет на десять моложе меня, хотя на самом деле мы были практически ровесницами. Когда у тебя пропадает муж и приходится взвалить на себя заботы о семье, стареется как-то быстрее.

За работой мне не оставалось времени на грустные мысли. Коллеги из тех, что постарше, обсуждали воспитание детей и сочувственно мне улыбались; студентки, подрабатывавшие после занятий, рассказывали о своих гулянках и жаловались на экзамены. Втайне я им завидовала, пытаясь вспомнить, каково это – не иметь на душе шрамов и особых забот.

Иногда я слышала жалобы на ленивых и наглых мужей и с трудом давила в себе крик: «Он у вас хотя бы есть!» Вместо этого приходилось вымучивать улыбку и кивать в унисон с остальными членами нашего маленького кружка.

Разговоры о пропаже моего мужа до сих пор не утихли, словно в нашем городке был Бермудский треугольник. Чаще всего с вопросами лезли пожилые покупательницы, обожавшие навязывать всем свое мнение. «Думаешь, он мертв?» «У него что, была девка на стороне?» «Нелегко, наверное, найти мужчину, готового взять женщину с троими детьми, да?»

Я наращивала толстую кожу и училась пропускать бестактные замечания мимо ушей.

Больше всего, как ни удивительно, я сдружилась со своей начальницей, Селеной. Она была грамотной образованной женщиной, не стеснялась осветлять волосы и казалась в нашей провинции совершенно чуждой. В двадцать лет родила ребенка без мужа – тот сбежал, едва услышав о матримониальных планах, – но это не помешало ей выстроить карьеру.

Селена бросила Кембриджский университет и принялась пахать как проклятая, чтобы прокормить сына. Я хорошо ее понимала, поэтому старалась держаться к ней поближе. И Селена, не знаю почему – то ли выделив меня в качестве любимицы, то ли и впрямь разглядев во мне потенциал, – поговорила с управляющим, и тот вскоре повысил меня до менеджера по закупкам и персоналу.

Платили теперь больше, но и работы прибавилось, и пришлось перестроить свой график. Спасибо Поле – та договорилась с Байшали, что они по очереди будут сидеть с Эмили и забирать мальчиков из школы.

– Сделаем все, что от нас зависит, чтобы ты поскорее встала на ноги, – сказала Пола. – Так ведь, Байшали?

Байшали кивнула. Когда Пола включала режим «организатора», спорить с ней не решался никто – особенно Байшали.

Вернувшись с работы, я занималась детьми: купала их и укладывала спать. Потом, когда в доме становилось тихо, откупоривала очередную бутылку вина и бралась за подработку.

30 октября

Когда лето окончательно уступило место осени, Саймона немного потеснило из моих мыслей.

Я предложила соседям, вечно занятым на работе, что буду помогать им со стиркой и глажкой. Брала у них корзины с грязным бельем и каждую ночь пару часов проводила в окружении чужих рубашек и штанов, развешанных по всей кухне.

Я экономила каждый пенни: покупала продукты по скидкам, брала детские игрушки в благотворительных магазинах, стрижку делала сама и ходила пешком, стараясь без крайней нужды не садиться в автобус. В общем, затянула пояс так туго, что стало нечем дышать. Сложнее всего обстояли дела с новой одеждой – дети росли, но стоили их вещи по меркам матери-одиночки непозволительно дорого. Я решила, что гораздо дешевле будет шить самой.

Правда, мысль о том, чтобы снова сесть за швейную машинку, пугала меня до чертиков.

После свадьбы я немного подрабатывала, занимаясь переделкой одежды для себя и для друзей. Подрезала подолы платьев, меняла молнии. Шила простенькие футболки детям, юбки для себя. И наконец взялась за большой заказ – изготовить платья подружек невесты на свадьбу одной знакомой.

Мысли о тех платьях неизбежно тянули за собой воспоминания о Билли. Конечно, я знала, что шитье ни при чем – трагедия произошла исключительно по моей вине, как бы Пола и Саймон ни пытались убедить меня в обратном: что, мол, это был несчастный случай. Однако я все равно убрала швейную машинку подальше с глаз, словно она проклята.

Теперь же я была вынуждена признать: шитье – это единственное, что я умею, а мне нужно чем-то кормить детей. Зарплаты из магазина с трудом хватало, чтобы покрыть платежи по ипотеке и коммунальным счетам, на большее денег уже не было.

Выпив полбутылки вина для храбрости, я вытащила ткань, которую купила на рынке. Подготовила зубчатые швейные ножницы и принялась снимать мерки со школьных рубашек и штанов Джеймса и Робби.

Каждый виток нитки, каждый рывок педали под ногой возвращали меня в тот роковой день, как я ни старалась выбросить его из головы.

Но мои дети нуждались во мне. Поэтому я заперла боль глубоко в сердце и принялась за работу. К последнему стежку я была в стельку пьяна – но у меня все получилось. По правде говоря, вышло превосходно: вещи были совершено неотличимы от тех, что продаются в магазине по умопомрачительной цене.

Среди мамочек на школьном дворе поползли слухи, что я могу сэкономить им целое состояние. Вскоре каждый второй ребенок в округе щеголял в моих вещах.

Затем подруги поинтересовались, не могу ли я сшить что-нибудь и для них, и тут меня осенило. Вот оно – решение всех финансовых проблем! На моем пороге начали топтаться гостьи с охапками тканей и вырезками из модных журналов в надежде, что я смогу повторить эти шикарные наряды. Каким-то чудом мне удавалось воспроизводить самые сложные конструкции. Более того, набравшись смелости, я стала предлагать свои собственные эскизы.

Студентки из магазина, которым не хватало денег на платья из дорогих бутиков, бегали ко мне в день зарплаты, упрашивая сшить что-нибудь модное для их любимых ночных клубов. Даже Селена, отложившая светскую жизнь до тех времен, пока не подрастет ее сынишка Даниэль, и та воспользовалась моими навыками и попросила на скорую руку сшить ей теплую куртку.

Вскоре я все ночи напролет сидела, горбясь над швейной машинкой, в компании бутылки вина и старалась не думать о том, как восемнадцатичасовой рабочий день скажется на моем здоровье.

28 октября

Боль была такая, будто меня каждую минуту с силой пинают в живот. С трудом засунув на полку последнюю коробку кукурузных хлопьев, я застонала.

Живот ныл весь день с самого утра. Постоянно скручивали спазмы, хотя для месячных было рановато. В конце концов я осознала, что дело неладно. Кое-как отдышавшись, бросила тележку с товаром посреди прохода и пошла в туалет, чтобы снять комбинезон и посмотреть, отчего между ног так мокро.

Увидев на трусах большие пятна крови, я запаниковала. Кое-как выползла со склада и поплелась, спотыкаясь на каждом шагу, до приемной врача. Идти было добрых два километра. К концу дороги спазмы стали невыносимы. Как только я легла на койку, внутри словно что-то лопнуло. Доктор Уиллис помогла мне дойти до туалета, где из меня вылился целый стакан крови. Скрутило так сильно, что я потеряла сознание.

– У тебя выкидыш, Кэтрин, – медленно проговорила доктор Уиллис, когда я пришла в себя. – Боль вызвана сокращениями матки. Она расширяет шейку, чтобы вытолкнуть из себя плод. Мы ничего не можем сделать; остается лишь ждать, когда все произойдет естественным путем.

Я с трудом понимала, о чем она говорит. Как я могу быть беременной? Неужели материнский инстинкт прогнил настолько, что ребенка в себе я почувствовала, только когда тот начал умирать?

– У меня же были месячные, – возразила я.

– Такое бывает.

– И какой срок?

– Могу лишь предполагать, но, скорее всего, месяцев пять.

Я вспомнила: последний раз мы с Саймоном занимались любовью в выходные накануне его исчезновения, по моей инициативе. Мы оба молчали, понимая, что действуем скорее по привычке. Я убедила себя, что, если делать вид, будто ничего не изменилось, рано или поздно жизнь наладится. Тогда мне не приходило в голову, что это наш последний раз – и что я забеременею.

Доктор Уиллис отвела меня в палату, велев лежать на боку, пока боль не стихнет. Затем дала мне пачку одноразовых салфеток, горсть обезболивающих и предложила подвезти потом до дома. Я отказалась.

У любой нормальной женщины в моей ситуации была бы истерика; я же отчего-то чувствовала отрешенность. Словно то, что случилось со мной, на самом деле происходит с кем-то посторонним.

Поэтому, когда все завершилось, я спокойно встала и вышла из больницы. Не спеша вернулась в супермаркет и начала работать. Я лепила ценники на бутылки с лимонадом, а мои коллеги даже не заметили, что я уходила как два человека, а вернулась как один.

И что я только что убила второго ребенка.

В ту ночь я уложила Эмили в постель, а Джеймса с Робби попросила лечь самостоятельно, сославшись на то, что у меня болит живот и мне надо побыть одной.

Нужно было выплакаться, пустить хоть одну слезу. Я крепко зажмурилась, впилась ногтями в ладонь, но по-прежнему ничего не испытывала. Подумала про Билли, про Саймона – однако не помогло и это. Я будто оцепенела. Наверное, выплакала уже столько слез, что они просто-напросто закончились.

Я потерла живот, где недавно прятался мой ребенок, и поразилась, до чего легко я утратила контроль над своей жизнью. Всему виною стресс из-за Саймона, беспокойство о детях, проблемы с деньгами… может, даже бутылка вина, которая лежала рядом со мной под одеялом. Видимо, мой ребенок просто не захотел, чтобы я становилась его матерью. Ничего удивительного, что он решил умереть, – наверное предвидел свое невеселое будущее.

Голова трещала от боли, поэтому я потянулась к тумбочке, взяла третью таблетку обезболивающего из пакета доктора Уиллис и запила ее глотком вина прямо из бутылки. Затем, поразмыслив, проглотила четвертую таблетку. Пятую. Шестую, седьмую, восьмую и девятую.

На десятой меня вывернуло наизнанку.

На полу в луже алкоголя и желчи легли рядышком все девять таблеток. Я не смогла даже убить себя.

7 декабря

– Твою мать! – выпалила я, второй раз подряд прошив палец иголкой.

Перед глазами плыло: то ли от усталости, то ли из-за выпивки. Слизнув кровь, я зашагала на кухню за очередным куском пластыря.

– Да пропади ты пропадом! – в сердцах пожелала я недоделанной юбке миссис Келли.

Заклеивая палец пластырем, я вспомнила, как в детстве обожала листать мамины модные журналы, любуясь красивыми дамами в шикарных нарядах.

Мама была недооцененной швеей с манией величия. Она могла сотворить великолепное платье или пальто из любой тряпки и жила в сказочном мире, бесконечно далеком от нашей с отцом реальности. Однажды она призналась, что в юности мечтала работать в парижском доме моды и творить шедевры от-кутюр, пока не отвалятся пальцы.

– Вот что меня радовало бы, в отличие от того, что я имею, – сказала мама с тоской и искоса глянула в мою сторону, подчеркивая истинное значение своих слов.

Впрочем, я без того знала, как она ко мне относится.

Мать была ярой фанаткой аристократа от мира моды Юбера де Живанши и его музы Одри Хепберн. Она постоянно копировала на свой манер его безупречные, изысканные творения.

Хотя я разделяла ее страсть к шитью, мать, увы, не спешила делиться со мной секретами. Как я ни умоляла, она пропускала мои просьбы мимо ушей. Словно боялась потерять свой дар, если с кем-нибудь им поделится – пусть даже с родным ребенком.

Если я не задавала лишних вопросов, мне позволяли наблюдать за ее работой из дальнего угла комнаты.

Даже будучи совсем крохой, я не понимала, зачем мои родители вообще решили создать семью – то ли потому, что так было заведено в те дни, то ли по чистой случайности. Так или иначе, я оказалась им совершенно не нужна. Разумеется, меня кормили и одевали, но мать никогда не уставала напоминать мне о моем месте.

– Ты здесь чужая, ясно? – как-то раз рявкнула она без особого повода. – Так и знай!

Меня поражало, какое великолепие выходит из-под этих холодных рук. Порой, подгадав, когда она уйдет из дома, я забиралась в шкаф и любовалась ее шедеврами. Закрывала глаза, вдыхала аромат и на ощупь, по шуршанию в пальцах, пыталась угадать ткань, из которой сшиты наряды.

Как-то раз, когда мне было лет девять, я решила смастерить для матери подарок. Скопила немного денег, купила четыре метра полиэстеровой ткани цвета слоновой кости и каждый вечер после школы, запираясь в комнате, шила матери блузку на день рождения. Получалось, разумеется, криво, но я надеялась, что мама обрадуется моим успехам и потом подправит швы. Однако та, развернув подарок, сухо сказала «спасибо» и не удосужилась примерить обновку.

Пару дней спустя она попросила меня вымыть каминную решетку, и я пошла искать на кухне чистящее средство. Заглянула в ящик под раковиной и увидела мою блузку, порезанную на лоскуты для тряпок. Урок получился довольно жестоким. Можно учиться на ошибках своих родителей, можно наступать на те же грабли, оправдываясь потом их примером… Я же поклялась никогда не винить мать в своих неудачах. Все, что я делала с тех пор, было вопреки ей и без ее одобрения.

У маминых платьев выдалась непростая судьба – долгая и полная одиночества. По завершении последнего стежка они ни разу не надевались на выход или вечеринку, вместо этого запихивались в чехол, чтобы она одна могла ими любоваться.

Отец боготворил землю, на которой мать расстилала ткань. Он был так одержим идеей сделать ее счастливой, что не замечал ничего вокруг, включая меня. Не передать словами, как я завидовала подругам, которые хвастались тем, что они папины дочки. Я была предоставлена сама себе, пока не встретила Саймона.

Впрочем, папа знал, что мама счастлива лишь благодаря своему призванию и все его усилия пропадают впустую.

– Мамочка!

Испуганный голосок Эмили выдернул меня из воспоминаний. Дочь стояла у двери, нервно топчась на месте – она опять намочила пижамные штанишки.

– Все хорошо, милая. Давай тебя переоденем и пойдем спать.

Я взяла ее за руку и повела за собой по лестнице.

Хоть убей, никак не удавалось вспомнить, переодевала ли меня мать хоть раз в жизни.

Рождество

Еще никогда на Рождество в нашем доме не бывало так тихо. В прежние годы по утрам от визга закладывало уши и повсюду летали обрывки оберточной бумаги. Дети будили нас с Саймоном в четыре утра: тыкали пальцем в нос и взбудораженно шептали: «Ну что, он приходил?» Мы, отчаявшись их успокоить, вынуждены были вставать и спускаться к елке. Зажигали гирлянды и любовались тем, как дети распаковывают подарки, радуясь не меньше них.

В этом году было уже восемь часов, а в доме до сих пор царила тишина. Я боялась того момента, когда дети проснутся – не только из-за отсутствия их отца, но и потому, что мне было стыдно за те жалкие подарки, которые ждали под елкой.

И все же я разбудила детей, позвав их в гостиную.

– Мы что, так плохо себя вели? – уныло спросил Джеймс, увидев, что его ждут только две коробки.

Я вздохнула. Логичный вывод, если не признаваться, что Санта-Клаус всего лишь выдумка и подарки им купила мать.

– Нет, конечно, милый мой, – выпалила я. – Просто Санте не хватило места на санях.

Меня, разумеется, не услышали.

Весь день я тщетно уговаривала детей надеть красные колпаки и поиграть с новыми дешевыми игрушками. Даже отложила ужин, чтобы Джеймс мог досмотреть по телевизору рождественский выпуск любимого мультфильма. Робби за весь день не произнес ни слова и забился с Оскаром в свою комнату. Что бы я ни делала, развеселить детей не удалось.

Праздничный день лишился своей сути. Вместо суматошного веселья были лишь отчаянные попытки одной пьяной дамочки притвориться, будто на столе не курица, а просто вот такая маленькая индейка. Знаю, какое желание загадал Джеймс, когда мы отламывали от нее первый кусочек…

Настроение не удалось поднять даже целой бутылкой вина.

Бо́льшую часть дня я держала при себе в кармане фартука домашний телефон: вдруг Саймон, если он жив, по какому-то чудесному стечению обстоятельств позвонит… Разумеется, трубка молчала.

В дверь неожиданно постучали, и сердце у меня подпрыгнуло. Не успела я сказать и слова, как дети повскакивали со своих мест и ринулись в коридор.

– Папочка! – взвизгнула Эмили, с трудом удержавшись на крохотных ножках.

На мгновение я тоже уверовала в рождественское чудо и побежала вслед за ними. Но, когда дверь распахнулась, на пороге мы увидели Роджера, Стивена, Полу и Байшали.

Они приволокли целую гору подарков, а нам нужен был только один. Тот, который не сумел принести даже Санта.

САЙМОН

Сен-Жан-де-Люз, двадцать пять лет назад

10 сентября

Я сидел на перевернутом деревянном ящике возле гостиницы на рю-дю-Жан, положив пластиковую каску на тротуар, и курил седьмую сигарету за утро. Кэтрин разрешала курить только на улице и по особым случаям. Здесь же никто не жаловался, что от меня несет табачищем, поэтому случайная привычка переросла в зависимость.

Я вытянул ноги и поморщился, когда захрустели колени. Забираться на леса по двадцать раз за день, не забывая при этом про свои обычные обязанности в хостеле, было нелегко, это не лучшим образом сказывалось на здоровье, однако результат того стоил.

Выделенных средств не хватало, чтобы воплотить все задумки, но я с головой ушел в работу.

Мыслями я невольно возвращался к самому первому своему проекту: ветхой горе кирпичей и извести, которая в конечном счете стала нашим домом.

В юности мы с Кэтрин по пути на автобусную остановку проходили мимо одного старого коттеджа. Тот отчаянно нуждался в реставрации, но все равно манил к себе.

По выцветшим беленым стенам и пятнистой черепичной крыше до самой дымоходной трубы ползли плети плюща. Деревянные оконные рамы прогнулись, сад за все время своего существования ни разу не видел тяпки. Сорняки росли наперегонки с деревьями.

К счастью, Кэтрин заметила в доме тот же потенциал, что и я: место, где можно создать семью, наше маленькое идеальное убежище. Мы тогда жили в крошечной квартирке над кулинарией.

Пошли слухи, что старую хозяйку коттеджа газовики обнаружили мертвой. Она иссохшей мумией пролежала на обеденном столе лицом вниз почти целый месяц. Ее сын выставил дом на продажу за считаные гроши – словно спешил избавиться от ненужных воспоминаний. С деньгами у нас было туго: я только что получил диплом и устроился архитектором в крохотную частную фирму, Кэтрин занималась оформлением витрин в городском универмаге. Но мы подсчитали, что если экономить, то вполне потянем выплату ипотеки. Конечно, свой истинный облик дом, каким мы его видели в мечтах, обрел бы не сразу. Впрочем, нам было без разницы – главное, купить.

Мы переехали в первый же день, как только получили от риелтора ключи: нас не остановил даже запах мертвечины. Мы просто прикрыли лицо кухонными полотенцами и прямо в коридоре подняли шампанское за наш первый дом. Впервые в жизни у нас была надежная опора под ногами.

Теперь, глядя на реставрируемый отель, я испытывал такое же чувство волнения и радости – осознания, что из-под твоих рук выходит истинный шедевр.

18 октября

Замахнувшись кувалдой, я снес замо́к к чертям.

За запертой дверью кладовки наверняка таились несметные сокровища. Ценные произведения искусства, припрятанные от нацистов, парочка истлевших скелетов, богатые винные погреба или даже ход в параллельную вселенную – какие только предположения не высказывали наши постояльцы.

Не выдержав второго удара, дверь распахнулась, явив свое тайное нутро, о котором не знал даже хозяин из Голландии, – комнату два на три метра, залитую мраком. Брэдли посветил фонариком внутрь, и столпившиеся за спиной постояльцы как один протяжно вздохнули, увидав лишь ящики, набитые договорами, квитанциями и счетами.

Вечером, когда дверь отправилась на помойку и я одну за другой вытаскивал туда же коробки, я заметил торчащую из ящика фотографию. Вытащил и поднес ее к глазам.

Перед камерой на фоне новехонького «Пре де ля Кот» стояли разодетые в шелка люди – видимо, первые владельцы здания. Круглолицый мужчина рядом с ними оказался мне знаком. То был Пьер Шаро, модернист и декоратор в стиле ар-деко, чье творчество я изучал в университете. Его особое видение приводило меня в восторг. Он, как и я, выучился на архитектора, но занимался также внутренней отделкой и мебелью. Вершиной его творчества стал Maison de Verre, «Стеклянный дом» в Париже.

Я схватил коробку и притащил ее обратно во двор хостела. Закурил первую сигарету и принялся листать рисунки, фотографии, чертежи и иллюстрации. Среди них были и бумаги с рукописными заметками – все подписанные именем Шаро. Причем не только касательно отеля; еще там нашлись наброски никогда не построенных зданий и эскизы известной мебели.

Разложенные в хронологическом порядке, документы позволяли по-новому взглянуть на то, как формировался гений. Прошло сорок лет после смерти Шаро – и вот я жил в здании, которое вышло из-под его рук. Мне надлежало вернуть этому месту должную славу. Вместе с бумагами я обрел свой Святой Грааль и спасение.

5 декабря

Близилось завершение ремонта, и я с головой ушел в работу. Как одержимый, трудился сутками напролет – и днем, и ночью, – лишь изредка, на часок, прикорнув в уголке. Это начинало дурно сказываться на моем здоровье.

Я сидел, скорчившись в ванной, и замазывал стык между кафельными плитками, как вдруг совершенно сухая и абсолютно французская на вид купальня передо мной сменилась ванной в моем старом доме в Нортхэмптоне: с водой внутри, пузырьками и игрушечным корабликом. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, картинка исчезла. По спине побежали мурашки, поэтому я вылез из ванны и пошел работать на лестницу.

Хвала Господу, это безумие больше не повторялось, но сам факт оставил в душе пятно, которое пришлось смывать несколько недель.

Начался обратный отсчет до праздников, и стало трудно не думать о семье. На ум невольно приходила Кэтрин, и я постоянно напоминал себе, что я больше не муж и не отец.

Решение рано обзавестись детьми мы приняли осознанно, и отцовство оказалось самым ценным подарком, который преподнесла мне Кэтрин. Что бы мы потом ни делали, это не шло ни в какое сравнение с чувством абсолютного восторга, когда я впервые погладил ладошку своего ребенка в доме, где тот родился. Всякий раз потом, когда акушерка передавала мне очередное дитя, я бережно просовывал палец в стиснутый кулачок, целовал ребенка в лоб и шептал на ухо: «Я никогда тебя не подведу». Жаль, что первые слова, которые они услышали в этом мире, оказались ложью.

– Эй, парень, тебе надо вздремнуть, – окликнул меня Брэдли, выдергивая в реальность. – Глянь, что творишь!

Он ткнул пальцем в перила, которые я только что отшлифовал до блеска – и которые буквально накануне вечером выкрасил и покрыл финальным слоем лака.

Я зевнул, запихивая мысли о Кэтрин подальше, и двинулся в сторону деревянной арки, обрамлявшей холл. На ощупь та была гладкой, но можно и лучше. Я полировал ее до тех пор, пока на пальцах не вздулись мозоли.

Сочельник

Прежде мне не доводилось праздновать Рождество в компании незнакомых людей, и, наверное, именно поэтому я не хотел участвовать в торжестве. Но стоило выйти из своей комнаты, как от апатии не осталось и следа.

Потолкавшись в очереди с местными жителями возле кулинарии и кондитерской, чтобы забрать заказ на мясо и сыры, я заразился общим энтузиазмом и стал ухмыляться безо всякой на то причины.

По французской традиции полночную трапезу с нами разделили семеро обитателей хостела. Мы застелили обеденный стол чистой белой скатертью и принялись набивать животы фуа-гра на ломтиках бриоши и блинчиками с копченым лососем.

Желудок, казалось, вот-вот лопнет, когда повар, которого хозяин «Рутар» нанял в награду за ремонтные работы, вынес огромное блюдо с мясом. Кажется, меня здесь решили избаловать…