Текст книги "Рассуждения о представительном правлении"

Но иначе обстоит дело с той частью общественных интересов, которые касаются лучшего или худшего воспитания самого народа. Рассматриваемые как орудия этого воспитания, установления должны коренным образом различаться в зависимости от уровня развития, уже достигнутого каким-нибудь народом. Признание этой истины, – хотя практика с ней считается в гораздо большей степени, чем наука, – должно быть рассматриваемо, как самая важная сторона превосходства современных политических теорий над теориями прошлого века: тогда обыкновенно защищалась представительная демократия для Англии или Франции такими доводами, на основании которых ее можно было бы признать единственно пригодной формой правления и для бедуинов, и для малайцев. Культурное состояние некоторых обществ иногда мало отличается от быта животных. Высшая ступень развития иногда очень значительна и не исключает еще дальнейшего прогресса. Общество может подняться с одной из этих ступеней на высшую только благодаря многим влияниям, причем главным из них является влияние правительства, которому оно подчинено. На всех ступенях развития, достигнутых человечеством, характер установленной власти, ее распределение и условия, при которых они проявляются, оказывают самое сильное влияние, за исключением, впрочем, религиозных верований, которые делают из народа то, что он есть, и дают возможность стать тем, чем он будет. Правительство, плохо приспособленное к степени цивилизации данного народа, может быстро остановить его прогресс. Необходимое достоинство всякого правительства, за которое можно простить многие недостатки, совместные с прогрессом, заключается в том, чтобы оно содействовало или не противилось дальнейшему его шагу на пути к более высокой культуре.

Таким образом, возвращаясь к прежнему примеру, мы можем сказать, что народ, находящийся в состоянии дикой независимости, когда всякий живет только для себя и по большей части не подчиняется внешнему контролю, не способен на практике достигнуть высшей культуры, пока он не научится повиноваться. Поэтому необходимое качество правительства, возникающего в подобном народе, заключается в том, чтобы уметь заставить себе повиноваться. Следовательно, тут государственный режим должен быть деспотическим. Народный государственный строй, основанный на добровольном отречении различными членами общества от своей индивидуальной свободы, не в состоянии был бы дать первый урок своим воспитанникам в этой стадии их развития. Вследствие этого подобные племена обязаны своей цивилизацией, если она не является результатом общения их с племенами культурными, абсолютному правителю, заручившемуся властью, благодаря религиозным верованиям народа, военной доблести или очень часто в качестве внешнего завоевателя.

С другой стороны, нецивилизованные расы, в особенности самые храбрые и энергичные, чувствуют отвращение ко всякому непрерывному и однообразному труду. Между тем истинная цивилизация покупается именно этой ценой; без такого труда нельзя ни выработать в себе привычек, требуемых цивилизованным общежитием, ни подготовить материального мира к восприятию цивилизации. Требуется редкое стечение обстоятельств, и вследствие этого очень непродолжительное время, чтобы примирить подобный народ с регулярным трудом, если его не прямо принудить к нему. Поэтому даже личное рабство, давая начало промышленной жизни и навязывая ее, как исключительное занятие, может скорее привести к свободе, чем война и грабеж.

Конечно, излишне прибавлять, что это оправдание рабства применимо только на очень низкой ступени культуры. Цивилизованный народ имеет совершенно иные средства для насаждения цивилизации среди племен, которые находятся под его властью; рабство во всех его проявлениях до такой степени противоречит правовому строю, составляющему основу жизни современных народов, и служит таким опасным источником развращения господствующего класса, когда последний уже приобщился к цивилизации, что установление его при каких бы то ни было обстоятельствах было бы равносильно для современного общества возвращению к состоянию худшему, чем варварство.

Однако в известный период своей истории почти каждый из современных цивилизованных народов состоял по большей части из рабов. Чтоб выйти из такого состояния, он нуждается в другом политическом строе, чем народ дикий. Если этот народ по природе энергичен и, в особенности, если он заключает в себе трудолюбивый класс, в котором нет ни рабов, ни рабовладельцев (как это было в Греции), то он нуждается уже не столько в том, чтобы заботились об его воспитании, сколько в том, чтобы ему даровали свободу; получив ее, он часто окажется способным, подобно римским вольноотпущенникам, с успехом воспользоваться полною равноправностью. Но такие случаи бывают редко, и это служит таким признаком, что рабство отжило свое время. Настоящий раб тот, кто еще не научился сам помогать себе. Он, несомненно, стоит на более высокой ступени, чем дикарь. Ему не нужно усваивать себе первого урока политического общежития: он научился повиноваться. Но повиноваться он умеет только непосредственному приказанию. Отличительная особенность людей, рожденных рабами, заключается в том, что они неспособны согласовать свое поведение с правилом или законом. Они делают только то, что им приказывают, и только пока им приказывают. Если над ними стоит и угрожает им наказанием человек, которого они боятся, они повинуются; но лишь только он повернулся к ним спиной, работа остается незаконченной. Побуждает их к работе не интерес, а инстинкт: непосредственная надежда и непосредственный страх. Деспотизм, укрощающий дикаря, сам по себе может увековечить неспособность рода. Однако рабы не в состоянии руководить правительством, поставленным под их собственный контроль. Их прогресс не может происходить от них самих, он должен получиться извне. Шаг, какой им предстоит сделать, и единственный путь к прогрессу заключается в том, чтобы возвыситься от произвольного режима до правового порядка. Они должны научиться управлять собою, т. е. на первый раз действовать по общим предписаниям. Нуждаются они не столько в правительстве, которое действует силой, сколько в правительстве, которое ими бы руководило. Но так как они находятся на слишком низком уровне развития, чтобы подчиняться руководству других людей, кроме тех, на кого они смотрят, как на естественную свою власть, то наиболее пригодным для них правительством будет то, которое обладает силой, но вместе с тем редко к ней прибегает. Такому народу рабов нужен патриархальный деспотизм или аристократия по образцу сенсимоновского социализма – власть, которая сохранила бы общий надзор за всеми общественными делами так, чтобы каждый чувствовал присутствие силы, заставляющей его подчиняться закону; но которая, ввиду невозможности регулировать все мелочи жизни и труда, предоставляла бы отдельным лицам делать многое самим. Такое правительство, которое ведет народ на помочах, повидимому, наиболее пригодно для того, чтобы ускорить дальнейший социальный прогресс. Этой идеей, кажется, руководствовались инки в Перу и иезуиты в Парагвае. Само собою разумеется, что помочи допустимы только как средство, чтобы постепенно научить народ ходить самостоятельно. Иллюстрировать сказанное дальнейшими примерами совершенно излишне. Выяснить, какая форма правления наиболее пригодна для каждого народа, значило бы написать трактат о политической науке вообще, а не только о представительном правлении. Для нашей более узкой задачи мы заимствуем из политической философии только ее общие принципы. Чтобы указать форму правления, наиболее пригодную для данного народа, нужно уметь различать среди его недостатков те, которые служат прямой помехой для прогресса, т. е. преграждают путь к нему. Лучшим правительством будет для него такое, которое попытается дать ему то, без чего прогресс немыслим вообще или мыслим только в очень слабой степени. Однако нам приходится и здесь сделать оговорку, необходимую во всех вопросах, касающихся совершенствования или прогресса: именно, надо стараться, чтобы в поисках за будущим благом мы не нанесли ни малейшего ущерба благу, которым мы уже обладаем. Надо приучить дикий народ к повиновению, но не таким способом, чтобы превратить его в рабский народ. Придавая этому замечанию более общий характер, мы скажем, что форма правления, при помощи которой известный народ может скорее всего совершить первые шаги по пути прогресса, будет тем не менее для него совсем непригодна, если она в то же время заградит ему путь ко всякому дальнейшему прогрессу. Такие случаи встречаются в истории довольно часто и составляют, несомненно, одну из самых печальных ее страниц. Египетская иерархия, патриархальный деспотизм Китая были очень пригодными орудиями для того, чтобы поднять эти нации до того уровня цивилизации, которого они достигли. Но раз достигнув этого уровня, они остались неподвижными вследствие отсутствия духовной и личной свободы – двух условий прогресса, которые стали для них невозможными, вследствие именно тех установлений, которые подняли их так высоко; и так как установления эти не были отменены, то дальнейший прогресс остановился.

Итак, чтобы понять, какая форма правления соответствует данному состоянию общества, нам надо принять во внимание не только ближайший фазис, но и все дальнейшие, как те, которые можно предвидеть, так и те, которые ускользают от самого проницательного взгляда. Отсюда следует, что для того, чтобы судить о достоинствах форм правления, надо построить идеальную форму правления, которая сама по себе наиболее пригодна, т. е. которая, при существовании необходимых условий для проявления ее благодетельного влияния, более всякой другой благоприятствовала бы и содействовала не какому-нибудь частному прогрессу, но всем его видам и степеням. Сделав это, мы должны рассмотреть, каковы те интеллектуальные условия, которые необходимы для того, чтобы эта форма правления могла с успехом осуществиться, и каковы, следовательно, те недостатки, которые могут сделать известный народ неспособным воспользоваться ее благодеяниями. Тогда уже можно приступить к установлению в теории условий, при которых эта форма правления может быть введена, а также решить вопрос, каковы должны быть для стран, где было бы лучше ее не вводить, низшие формы правления, наиболее пригодные для того, чтобы эти общества как можно скорее миновали промежуточные стадии, которые им нужно пройти прежде, чем они могут усвоить себе лучшую форму правления.

Очевидно, что нам нечего заниматься здесь вторым вопросом; но первый составляет существенную часть нашего исследования, потому что мы можем выдвинуть утверждение, которое мы подтвердили и выяснили на следующих страницах, что в теории лучшая форма правления будет нами найдена в числе разных представительных систем.

Глава III. В теории лучшей формой правления следует признавать представительную

Нетрудно доказать, что в теории лучшая форма правления такая, при которой высшей наблюдающей властью, решающей все дела в последней инстанции, облечена вся совокупность членов общества, т. е. при которой каждый гражданин не только имеет голос в управлении страною, но при случае может быть призываем к действительному участию в нем и исполнять какую-нибудь местную или общественную функцию.

Чтобы подтвердить этот тезис, нам надо рассмотреть его с двух сторон, отмеченных в предыдущей главе, именно с точки зрения пригодности данной формы правления для успешного управления страной при помощи существующих нравственных, умственных и активных способностей разных его членов, и с точки зрения ее влияния на развитие или вырождение этих способностей.

Едва ли нужно говорить, что лучшая форма правления в теории – не та, которая применима и хороша на всякой ступени цивилизации, но та, которая, при подходящих для нее условиях, дает наибольшую сумму благодетельных результатов в настоящем или будущем. Истинно-народное правление – единственное, которое может претендовать на такую роль. Оно лучше всякого другого удовлетворяет двум основным условиям превосходства политического строя. Оно более всего благоприятствует как хорошему управлению текущими делами, так и усовершенствованию национального характера.

Его превосходство по отношению к настоящему благосостоянию основано на двух принципах такого универсального характера и такой общей применимости, какие только возможны в человеческих делах. Первый принцип состоит в том, что права и интересы какого бы то ни было лица только тогда не игнорируются, когда заинтересованное лицо само способно и привыкло отстаивать их. Второй принцип тот, что общее благоденствие тем шире и вернее достигается, чем больше и разнообразнее способности и энергия тех, кто ему содействует. Придавая этим двум принципам форму, более соответствующую нашим целям, мы можем сказать, что люди верно обеспечиваются против зла, угрожающего им со стороны других только самозащитою; и что в борьбе с природой лучшей гарантией успеха служит доверие к самому себе, т. е. такое состояние, когда люди рассчитывают собственными силами, изолированными или соединенными, скорее добиться своих целей, чем при помощи других людей.

Первый тезис, что каждый сам является лучшим стражем своих прав и интересов, представляет одно из тех элементарных правил благоразумия, которому обязательно всегда следует каждый человек, способный вести собственные дела, когда его личному интересу угрожает какая-либо опасность. Многим, на самом деле, оно не нравится, как политическая доктрина, и они любят над ним издеваться, как над доктриной всеобщего эгоизма. На это можно ответить, что только когда большинство людей перестанут предпочитать себя другим и близких себе остальному человечеству, братство станет не только возможной, но и единственной желательной общественной формой, и что когда это время настанет, оно наверно осуществится. Что же касается до меня, то я не верю во всеобщий эгоизм, и потому без всякого затруднения могу допустить, что имущественное братство даже теперь могло бы быть осуществлено среди избранной части человечества и в будущем может осуществиться среди остального. Но так как это мнение не пользуется симпатией у тех защитников современных установлений, которые отвергают доктрину обыкновенного преобладания личного интереса, то я склонен допустить, что в душе они признают, что большинство людей предпочитают себя другим.

Нет, однако, надобности особенно сильно настаивать на этом, чтобы доказать справедливость притязания всех людей участвовать в управлении. Нечего предполагать, что, когда власть находится в руках какого-нибудь одного класса, он сознательно и умышленно приносит интересы остальных классов в жертву своим интересам; достаточно и того, что, при отсутствии естественных защитников, исключенные классы всегда подвергаются опасности пострадать в своих интересах и что даже тогда, когда последние принимаются во внимание, они рассматриваются совершенно не так, как рассматривались бы со стороны людей, непосредственно заинтересованных. В Англии, например, так называемые рабочие классы могут считаться устраненными от всякого непосредственного участия в управлении[3]3
  В последнее время этот недостаток отчасти устранен значительным расширением избирательного права. – Прим. перев.


[Закрыть].

Я не верю, чтобы классы, участвующие в нем, имели в общем намерение приносить себе в жертву интересы рабочих классов. Однажды они, однако, имели такое намерение: доказательством могут служить упорные усилия, которые делались в течение долгого времени, чтобы добиться понижения заработной платы законодательным путем. Но в настоящее время их обыкновенное настроение совершенно противоположное: они добровольно приносят значительные жертвы, в особенности деньгами, в пользу рабочих классов и грешат скорее слишком расточительной и неразборчивой благотворительностью. Я не думаю, чтобы когда-либо правящие классы были проникнуты более искренним желанием исполнить свой долг по отношению к беднейшей части своих соотечественников. Тем не менее, разве парламент или кто-нибудь из его членов смотрят на возникающие вопросы глазами рабочего? Разве при обсуждении такого вопроса, затрагивающего интересы рабочих, как целого общественного класса, он рассматривается с какой-нибудь иной точки зрения, кроме хозяйской? Я не говорю, что взгляд рабочих обыкновенно правильнее, чем взгляд хозяев; но иногда их взгляд тоже совершенно правилен; и в таком случае его следует с уважением выслушивать, между тем как с ним не только не считаются, но даже его совсем игнорируют. По вопросу, например, о стачках не найдется, может быть, ни одного видного члена обеих палат, который не был бы убежден, что в способе обсуждения этого вопроса правы только хозяева и что взгляд рабочих на него просто нелеп. Но тот, кто изучил этот вопрос, хорошо знает, насколько это мнение далеко от истины, и вполне убежден, что он обсуждался бы иначе и гораздо менее поверхностно, если бы классы, прибегающие к стачкам, могли заставить себя выслушать в парламенте.

Как бы искренно ни было намерение других защищать наши интересы, мы сами не можем без вреда относиться к ним безучастно. Это – общее правило. Еще более очевидна истина, что только своими собственными усилиями мы можем добиться положительного и прочного улучшения нашей жизни. Благодаря совместному действию этих двух принципов, все свободные общества были лучше ограждены от социальной несправедливости и преступлений и достигали более цветущего состояния, чем другие или чем они сами после того, как утратили свою свободу.

Нужно признаться, что благодеяния свободы, насколько они до сих пор осуществились, распространились только на одну часть общества, и что правительство, при котором они одинаково распространялись бы на всех, составляет еще недосягаемый идеал. Но, хотя каждое приближение к этому идеалу само по себе имеет уже важное значение и хотя очень часто при современном состоянии общего прогресса ничего другого достигнуть нельзя, тем не менее участие всех в благодеяниях свободы является самым идеальным пониманием свободного правительства. В той мере, в какой некоторый классы – безразлично какие – устранены от этого участия, их интересы остаются сравнительно необеспеченными, и они сами поставлены в гораздо менее благоприятные условия для самостоятельного увеличения своего благосостояния, от которого зависит и общее благоденствие.

Так обстоит дело по отношению к благосостоянию и правильному осуществлению задач данного поколения. Если мы теперь перейдем к влиянию формы правления на характер, то убедимся, что превосходство народной формы правления над всякой другой тут по возможности еще более решительно и неоспоримо.

Этот вопрос, в сущности, находится в связи с другим еще более важным, а именно, какой из двух обыкновенных типов характера должен преобладать в интересах общего блага – активный или пассивный; тот ли, который борется против зла, или тот, который его переносит; тот ли, который преклоняется пред условиями, или тот, который старается подчинить их себе?

Заурядные моралисты и общие симпатии человечества – на стороне пассивного типа. Энергическим характерам можно удивляться, но большинство предпочитает иметь дело с людьми тихими и покорными. Пассивность наших соседей увеличивает наше собственное чувство безопасности и потворствует нашему самовластию. Пассивные характеры, если только мы не нуждаемся в их содействии, представляются нам меньшим препятствием на нашем пути. Человек, довольствующийся малым, – не опасный соперник. С другой стороны, не подлежит сомнению то, что прогресс в человеческих делах всецело зависит от людей недовольных и, кроме того, что деятельный человек скорее может проявить терпение, чем пассивный – энергию.

При изучении трех видов духовного превосходства – умственного, практического и нравственного – относительно первых двух не может быть никакого сомнения, какому типу отдать предпочтение. Всякое умственное превосходство есть плод усиления. Дух предприимчивости, стремление к совершенствованию, к новизне во имя нашего собственного блага и блага ближнего, – все эти качества присущи теоретическому уму, а тем более практическому. Умственные способности, совместные с пассивным характером, слабы и неопределенны, как вообще у людей, склонных к развлечению или простому созерцанию. Успешное применение вывода на практике является доказательством трезвого и зрелого мышления, склонного открывать истины, вместо того, чтобы предаваться мечтам. Когда этой цели не существует и человек не старается придать своей мысли определенность, точность и ясность, то он создает, в лучшем случае, мистическую метафизику пифагорейцев, или Веды. По отношению к практическому прогрессу дело еще яснее. Характер, наиболее способствующий усовершенствованию человеческой жизни, – тот, который борется с естественными влияниями и стремлениями, но не тот, который им уступает. Качества, наиболее полезные для человека, все на стороне активного и энергичного характера; привычки же и деятельность, выгодные для отдельного члена общества, в то же время входят в состав тех сил, которые способствуют прогрессу всего общества.

Но по отношению к нравственному превосходству с первого взгляда кажется, что есть основание для сомнений. Я не обращаюсь к религиозному чувству, которое обыкновенно всегда расположено было в пользу пассивного характера, как более склонного к покорности. Христианство развивало это чувство не менее, чем другие религии; но преимущество христианства заключается в том, что оно легче может отрешиться от подобных заблуждений. Оставляя в стороне религиозные соображения, мы должны признать, что пассивный характер, подчиняющийся препятствиям вместо того, чтобы преодолевать их, не может быть очень полезным ни ближним, ни самому себе; но можно по крайней мере надеяться, что он окажется безвредным. Довольство своей участью всегда признавалось одной из добродетелей. Но совершенно ошибочно предполагать, что довольство неизбежно и естественно связано с пассивным характером, и если этого нет, то получаются вредные последствия. Когда человек жаждет новых благ, но не в состоянии добиться их собственными силами, то он склонен смотреть с ненавистью и злобой на тех, кто ими пользуется. Только человек, принимающийся за дело в полной уверенности, что ему удастся улучшить свое положение, может питать доброжелательные чувства к тем, которые стремятся к той же цели или успели уже ее достигнуть. Когда большинство так настроено, то это отражается и на чувствах тех, которые не достигают своей цели, и они приписывают свою неудачу недостатку энергии, случайности или собственной ошибке. Но люди, жаждущие того, чем обладают другие, не прилагающие, однако, к тому никаких усилий, постоянно жалуются, что судьба не делает для них того, чего они сами для себя не пытаются сделать, или же преисполнены зависти и недоброжелательства по отношению к тем, кто уже достиг своей цели.

Зависть, как черта национального характера, развивается тем сильнее, чем более принято приписывать жизненные удачи судьбе и чем менее на них смотрят, как на продукт личных усилий. Наиболее завистливые существа в мире – жители Востока. У восточных моралистов и в их сказаниях завистливый человек появляется на каждом шагу. В действительной жизни он составляет ужас всех тех, которые обладают чем-нибудь – будь это дворец, красивый ребенок или даже цветущее здоровье и хорошее расположение духа. Простому его взгляду приписывают пагубное действие, и вот откуда произошло выражение «сглазить». После восточных народов наиболее завистливыми и ленивыми являются некоторые народы Южной Европы. Испанцы относились с завистью ко всем своим великим людям, отправляя им жизнь и обыкновенно ставили преграды их успехам[4]4
  Я говорю только о прошлом, потому что мне не хотелось бы сказать ничего обидного для великого и теперь свободного народа, вступившего на общий путь европейского прогресса с решительностью, благодаря которой он скоро может наверстать все им упущенное. Никто не имеет основания сомневаться, что испанский ум и энергия способны на это, и недостатки испанского народа, как нации, преимущественно такого свойства, что лучшим средством лечения являются для него свобода и развитая промышленность.


[Закрыть]. У французов, в сущности народа южного, покорность и терпение стали, несмотря на их природную живость, чертами их национального характера и наиболее понятными для них проявлениями мудрости и превосходства. И если французы менее завистливы, чем можно было бы ожидать, то это объясняется тем, что порок этот ослабляется многими хорошими качествами их характера, и в особенности той индивидуальной энергией, которая, хотя менее настойчива и менее постоянна, чем у англосаксов, всегда деятельных и рассчитывающих только на самих себя, обнаруживалась, однако, у французов почти везде, где они встречали содействие со стороны своих установлений.

Несомненно, в каждой стране найдутся люди довольные, которые не только не ищут, но и не желают того, чего у них нет: такие люди, конечно, не могут питать недоброжелательства к тем, кому выпал, повидимому, лучший жребий. Но по большей части кажущееся довольство в сущности тоже недовольство, в связи с ленью и потворствованием своим слабостям; тут человек не делает ничего для улучшения своей участи, находит удовольствие в том, чтобы понижать других до собственного уровня. И если мы ближе присмотримся даже к случаям невинного довольства, то заметим, что они вызывают наше сочувствие только тогда, когда человек относится равнодушно к своему материальному положению, но зато постоянно стремится к своему духовному усовершенствованию, или по крайней мере бескорыстно заботится о благе других. Самодовольный человек или самодовольная семья, у которой нет никакого желания сделать кого-либо счастливее, содействовать благу страны или своих соседей, или совершенствоваться самим в нравственном отношении, не возбуждают в нас ни удивления, ни сочувствия. Мы с полным основанием приписываем этот род самодовольства недостатку мужества и бесхарактерности.

Мы сочувствуем довольству, когда оно является способностью легко обходиться без того, чего достигнуть нельзя, правильной оценкой различных благ, добровольным отречением от менее важных, если они непримиримы с более существенными. Но эти качества тем более свойственны человеку, чем энергичнее он стремится к улучшению своей собственной участи или участи других людей. Человек, привыкший соразмерять свои силы с препятствиями, знает, какие из них непреодолимы и какие, хотя и могут быть устранены, не стоят усилий, требуемых для их устранения. Человек, который посвящает все свои помыслы и способности какому-нибудь полезному и практическому делу, менее всего склонен предаваться завистливым мечтам о благах вообще или ему лично недоступных. Итак, активный характер, рассчитывающий только на собственные силы, не только сам по себе лучший, но и наиболее способен заручиться тем, что есть действительно хорошего и желательного в противоположном типе.

Энергичный и смелый характер англичан и американцев может вызывать несочувствие разве только в том отношении, что эти народы часто растрачивают силы на второстепенные предметы. Но сам по себе он является залогом общего прогресса. Кто-то очень тонко заметил, что при неудаче француз говорит: «Надо вооружиться терпением», а англичанин: «Что за позор». Нация, которая считает для себя позором видеть, что дело идет плохо, и которая быстро приходит к заключению, что зло может и должно быть устранено, такая нация в конце концов сделает больше всего для общего прогресса. Если желания не возвышенны, если они не идут дальше материального комфорта и внешних благ, то непосредственным результатом энергии будет только расширение власти человека над материальными благами, но даже и это пролагает дорогу и подготовляет механические условия для более крупных социальных и интеллектуальных успехов, и пока не истощится энергия, некоторые люди будут ее применять, и с течением времени все чаще и чаще, к усовершенствованию не только внешних условий, но и внутренней природы человека. Пассивность, отсутствие стремлений и желаний составляют более роковое препятствие для прогресса, чем самое ложное направление энергии; и когда такие недостатки существуют в массе, энергичное меньшинство может воспользоваться этим обстоятельством для того, чтобы направить на совершенно ложный путь. Вот чем главным образом объясняется, что значительное большинство человечества все еще находится в диком и полудиком состоянии.

Совсем иначе проявляются способности там, где человек подчинен только законам природы и таким постановлениям общества, в создании которых он сам принимал участие и которые он может публично осуждать и даже стараться отменить, если их находит несправедливыми. Несомненно, этой свободой пользуются и при правлении отчасти народном даже те, которым не предоставлены полные права гражданства. Но человек гораздо больше склонен пользоваться собственными силами и полагаться на самого себя, когда он поставлен в одинаковое положение с другими, когда ему не приходится сознавать, что его успех зависит от впечатления, какое он может произвести на мнения и настроения собрания, в котором он не принимает участия. Для отдельного человека и еще больше для целого класса очень тягостно сознавать, что они не пользуются благами конституции и что им приходится взывать о помощи к вершителям своей судьбы, не имея возможности самим принимать участие в их совещаниях. Благотворное действие свободы на характер достигает наивысшей своей степени только тогда, когда человек пользуется или рассчитывает в будущем пользоваться всею полнотой преимуществ, какая доступна его соотечественникам.

Но еще более важное значение имеет та практическая дисциплина, какой подвергается характер граждан, когда они, каждый в свою очередь, по временам призываются исправлять какую-нибудь общественную должность. Слишком редко обращают внимание на то, как мало обыденная жизнь поощряет людей проникнуться более широкими взглядами или чувствами. Их занятия рутинны; они руководствуются тут вовсе не любовью к делу, а эгоизмом в самой элементарной его форме, удовлетворением повседневных потребностей. Ни дело, которое они делают, ни способ, каким они его делают, не наводят их на мысли и чувства, которые заставили бы их выйти из чисто индивидуальной сферы. Если поучительные книги находятся в их распоряжении, то ничто не побуждает читать их, и в большинстве случаев человек не имеет никакого общения с людьми, стоящими в умственном отношении выше его. Давая ему возможность делать что-нибудь для общества, мы в некоторой степени восполняем все эти пробелы. Если условия допускают, чтобы вверенные ему общественные обязанности были значительны, то они в конце концов перевоспитают его. Несмотря на недостатки социальной системы и нравственных идей древних народов, участие в судопроизводстве и народных собраниях подняло умственное развитие среднего афинского гражданина до такого уровня, какой не встречается ни у одного древнего или современного народа. Доказательства этому мы находим на каждой странице труда великого английского историка Греции; но остановимся хотя бы на том, какое важное значение придавали отделке своих речей великие ораторы, желавшие действовать на умы и волю граждан. Однородное влияние, хотя и в меньшей степени, имеет в Англии участие мелкой буржуазии в суде присяжных и в управлении приходом. Правда, оно не так широко, постоянно и не настолько расширяет умственный кругозор англичан, чтобы тут возможно было сравнение с влиянием, какое оказывали греческие демократические учреждения на афинян; но тем не менее оно коренным образом изменяет их понятия и способности и ставит гораздо выше тех, кто в течение всей своей жизни только держал перо в руке или продавал товар за прилавком.