Текст книги "Рассуждения о представительном правлении"

Еще более благотворно нравственное влияние, оказываемое участием в общественных делах, как бы слабо оно ни было. Человек призван взвешивать не только свои собственные интересы, руководствоваться, в случае столкновения интересов, не только личным пристрастием, применять на каждом шагу принципы и правила, в основании которых лежит одно только общее благо. Кроме того, он обыкновенно встречает рядом с собою в общем деле людей, более освоившихся с теми идеями и действиями, изучение которых может расширить его кругозор и усилить его стремление к общественному благу. Он привыкает чувствовать себя составной частью общества и отождествляет общественный интерес с личным. Там, где не существует такой школы, люди с трудом понимают, что частное лицо, не занимающее выдающегося общественного положения, должно нести по отношению к обществу еще другие обязанности, кроме повиновения закону и правительству; все помыслы и чувства сосредоточены на личности или семье; у людей нет сознания общих интересов, которые можно было бы преследовать совместно с другими. Так как сосед, не будучи ни союзником, ни товарищем, не участвует с нами в одном общем деле, то он представляется нам только соперником или мы превращаем его в свою жертву. Таким образом, страдает даже индивидуальная нравственность, в то время как общественной нравственности вовсе не существует. Если бы это было общим и единственно возможным положением вещей, то стремления законодателей и моралистов могли бы быть направлены только к тому, чтобы сделать из большинства людей стадо баранов, невинно пасущихся бок о бок.

Из всех этих соображений видно, что единственная форма правления, вполне удовлетворяющая всем требованиям общественности, та, в которой принимает участие весь народ; что исполнение даже самой ничтожной общественной функции полезно; что участие должно быть повсюду настолько велико, насколько это допускает общий уровень культуры, достигнутый данным обществом, и что, наконец, ничто не может быть так желательно, как допущение всех к участию в управлении страною. Но так как в обществе, если оно превышает своими размерами маленький город, все члены могут лично принять участие только в самой ничтожной части общественных дел, то идеальным типом совершенной формы правления может быть только представительный.

Глава IV. При каких общественных условиях представительное правление неприменимо?

Мы теоретически признали представительное правление самым совершенным, так что оно наиболее пригодно для народа, который достиг высшей ступени общей культуры. Чем менее развит народ, тем менее, вообще говоря, пригодна для него эта форма правления. Однако это не безусловно верно, ибо подготовленность народа к представительному правлению не столько зависит от места, занимаемого им среди других народов, сколько от степени, в какой он удовлетворяет известным специальным требованиям. Но эти требования так тесно связаны с общей культурой, что несоответствие между ними является скорее исключением, чем правилом. Посмотрим теперь, при каких условиях представительное правление вовсе не может быть применимо, вследствие ли своей собственной непригодности, или вследствие большей пригодности другого режима.

Прежде всего представительное правление, как всякое другое правление, неприменимо там, где оно не может быть устойчиво, т. е. там, где оно не удовлетворяет трем основным условиям, перечисленным в первой главе. Условия эти следующие: 1) народ должен быть расположен принять его; 2) народ должен иметь желание и способность выполнить то, что необходимо для его сохранения; 3) народ должен иметь желание и способность исполнять обязанности и функции, возлагаемые на него этой формой правления.

Готовность народа принять представительное правление становится практическим вопросом только тогда, когда просвещенный правитель или одна или несколько других наций, подчинившие себе страну, расположены предложить ему этот дар. Для единичных преобразователей вопрос этот не имеет почти никакого значения: так как против этой реформы не может быть представлено другого возражения, как несочувствие общественного мнения, то они могут тотчас же с полным основанием на это ответить, что склонить его на свою сторону составляет их главную задачу. Когда общественное мнение действительно враждебно реформе, то эта враждебность обыкновенно скорее направлена против факта перемены, чем против самого представительного правления. Впрочем, встречались и противоположные примеры. Иногда проявлялось, вследствие религиозных соображений, нежелание ограничить власть известной династии. Вообще же доктрина пассивного повиновения означает только подчинение существующей власти, какого рода она ни была бы. Случается, что когда делаются попытки ввести представительное правление, то препятствием служит скорее равнодушие к этой форме правления и неспособность поднять ее действия и требование, чем прямое сопротивление. Однако такого рода препятствия часто бывают столь же гибельны и так же трудно устранимы, как и прямое нерасположение; ибо в большинстве случаев легче дать иное направление активному чувству, чем создать его там, где господствует пассивность.

Когда народ не имеет достаточного уважения и достаточной привязанности к представительному правлению, то нет шансов сохранить его в ближайшем будущем. В каждой стране исполнительная власть составляет ту отрасль правления, которая непосредственно заведует делами и находится в постоянных сношениях с публикой. На нее главным образом возлагаются надежды и ее опасаются частные лица; поэтому в глазах публики видится в ней источник благодеяний, бедствий и главное условие обаяния правительства. Поэтому, если власти, которых обязанность заключается в том, чтобы сдерживать и умерять исполнительную власть, не находят поддержки в сильном общественном мнении и народных чувствах, то она всегда найдет средство устранить их или принудить к повиновению, в уверенности, что она встретит поддержку в этом деле. Устойчивость представительных учреждений зависит от готовности народа бороться за них в случае, если им будет угрожать опасность. Если ими мало дорожат, то они редко могут упрочиться, а если это и случается, то можно быть уверенным, что они будут ниспровергнуты, как только глава правительства или вождь партии, который может собрать достаточно сил для совершения государственного переворота, захочет прибегнуть к маленькому риску, чтобы восстановить неограниченную власть.

Эти соображения относятся к двум первым причинам неудачи представительного правления. Третья причина встречается тогда, когда у народа нет воли или способности сыграть ту роль, которая ему принадлежит в представительном правлении. Если в стране нет достаточно элементов, чтобы создать общественное мнение, интересующееся государственными делами, то избиратели будут пользоваться правом голоса только для того, чтобы служить личным или местным интересам или, наконец, интересам своих сторонников или лиц, от которых они зависят. Ничтожная группа людей, которая при подобном состоянии общественного мнения получает преобладающее влияние в представительном собрании, в большинстве случаев пользуется им исключительно как орудием для обеспечения своих материальных интересов. Если исполнительная власть слаба, то в стране начинается раздор из-за выгодных мест; если она сильна, то она становится деспотичной, вознаграждая народных представителей или тех, кто может наделать ей хлопот, участием в добыче. Единственный результат народного представительства в этом случае будет тот, что управление страною обогатится еще одним собранием, и что ни одно злоупотребление, в котором заинтересована часть народных представителей, не будет устранено.

Однако когда зло не идет дальше, то с ним можно еще примириться, чтобы воспользоваться гласностью и свободой прений, – этими естественными, хотя и не неизбежными принадлежностями всякого, даже номинального, народного представительства. Например, едва ли можно сомневаться, что, хотя в современной Греции карьеристы, из которых состоит большинство представительного собрания, мало или вовсе не способствуют непосредственно хорошему правлению и даже не обуздывают произвола исполнительной власти, тем не менее они охраняют идею народных прав и сильно содействуют действительной свободе печати, существующей в этой стране. Однако это благодеяние всецело зависит от наследственной королевской власти, действующей наряду с народным правительством. Если бы вместо того, чтобы оспаривать друг у друга влияние на главу государства, эти эгоистические и грязные партии боролись из-за высшей должности, то они, наверное, как в Испанской Америке, навлекли бы на страну хроническую революцию и гражданские войны. Разные политические авантюристы поочередно пользовались бы незаконной деспотической властью, прибегая к противозаконному насилию, причем представительство привело бы лишь к тому, что помешало бы деспотизму упрочиться, а вместе с тем не смягчило бы его дурных сторон и не содействовало бы проявлению немногих его хороших сторон. Во всех указанных случаях представительное правление не может быть устойчиво. Но бывают другие случаи, когда оно и могло бы существовать, но когда другая форма правления предпочтительнее. Это главным образом случается в тех случаях, когда народ, чтобы двинуть дело цивилизации, должен усвоить себе известный опыт или приобрести известную привычку, а представительное правление служит к тому препятствием.

Наиболее очевидный из этих случаев – указанный нами выше, а именно, когда народу предстоит еще усвоить первый урок гражданственности и повиновения. Племя, которое, благодаря постоянной борьбе с природой и с соседями, обладает энергией и мужеством, но которое еще не привыкло повиноваться общему вождю, едва ли приобретет эту привычку при коллективном правлении, избранном из его собственной среды.

Избранное им самим представительное собрание будет отражать только его бурную строптивость. Оно будет отказывать в своей санкции всем мероприятиям, направленным против ограничения его дикого чувства независимости. Только требования войны и необходимая для военного командования деспотическая власть могут обыкновенно заставить подобные племена подчиниться элементарным условиям цивилизованного общественного строя. Только военный вождь может заставить их себе подчиняться, да разве еще случайно какой-нибудь пророк, получающий внушения свыше, или колдун, обладающий чудодейственной силой. Подобные люди могут пользоваться временным влиянием; но так как это влияние чисто личное, то оно редко производит изменение в привычках народа, если только пророк не будет в то же время военным вождем, как Магомет, и не выступит вооруженным апостолом новой религии, или если только военные вожди не пожелают воспользоваться его влиянием и сделать его столпом своего правления.

Но и противоположный недостаток, именно крайняя пассивность и склонность подчиниться тирании, делает народ также неспособным к представительному правительству. Если народ столь бессильный, вследствие своего характера и условий, в которые он поставлен, мог получить представительные учреждения, он неизбежно выберет своими представителями тиранов, и тяготеющее над ним иго не только не облегчится, но сделается еще более тяжелым. Напротив, многие народы постепенно достигли свободы при помощи центральной власти, которая первоначально по своему положению была соперницей местных деспотов, а в конце концов стала властвовать над ними. История Франции, начиная с Гуго Капета до Ришелье и Людовика XIV, представляет беспрерывный ряд таких примеров. Даже в то время, когда король по своему могуществу едва мог уравняться со многими из своих вассалов, он, по мнению самих французских историков, имел громадное преимущество, потому что был один. К нему обращались взоры всех угнетенных; он был надеждою и упованием всего королевства, в то время как местный владетель пользовался могуществом только в пределах более или менее ограниченного района. Со всех концов королевства являлись к королю искать покровительства и защиты против того или другого притеснителя. Влияние его росло очень медленно, но постоянно, так как королевская власть умела пользоваться случайностями, представлявшимися только ей одной. Поэтому ее влияние было устойчиво; и по мере того, как она упрочивалась, в притесненной части общества ослабевала привычка смиренно переносить тяготевшее над ней иго. В интересах короля было поощрять всякого рода попытки крепостных освободиться из-под власти своих господ и поставить себя в непосредственную зависимость от королевской власти. Под ее непосредственным покровительством образовывались многочисленные общины, которые не признавали другого властителя над собой, кроме короля.

Повиновение отдаленному монарху представляет уже само по себе свободу в сравнении с господством владельца соседнего замка, и король долгое время был вынужден пользоваться своей властью над классами, которым он помогал добиться освобождения, скорее как союзник, чем как господин. Таким образом центральная власть, деспотическая в принципе, хотя обыкновенно очень ограниченная на деле, служила главным орудием для достижения народом той ступени цивилизации, к которой он бы навряд приблизился при настоящем представительном правлении. В Европе есть страна, где этот процесс еще не кончен и где он не может быть завершен иным способом. Только самодержавная власть или всеобщая резня могла вызвать освобождение крестьян в России.

В те же исторические эпохи наблюдается еще другая заслуга неограниченной власти, заключающаяся в том, что она преодолела некоторые препятствия развитию культуры, которая представительное правление, вероятно, только бы усилило. Однако из наиболее сильных помех для прогресса, даже при довольно высоком уровне развития, является стремление отстаивать чисто местные интересы. Некоторые народы, во многих отношениях способные пользоваться свободой и подготовленные к ее восприятию, могут не иметь необходимых качеств для того, чтобы образовать даже маленькое государство. Не только зависть и антипатия могут вызывать раздоры и препятствовать добровольному слиянию, но и отсутствие надлежащих чувств и привычек превращает это слияние, если оно осуществилось, в чисто номинальное. Так, например, граждане древних общин или жители азиатской деревни могут иметь большой опыт в заведовании сельскими или городскими делами и даже осуществлять иногда сносное народное правление в этом ограниченном виде, но вместе с тем они могут чувствовать только слабую симпатию к жителям других общин и деревень, не иметь ни привычки, ни способности заведовать делами многих объединенных центров этого рода. Я не знаю примера в истории, когда бы известное число этих политических частиц или атомов слились в одно целое и начали бы себя чувствовать одним народом, подчинившись предварительно общей центральной власти[5]5
  Италия составляет, быть может, единственное исключение, и то только в последней стадии своего политического развития. Самый трудный предварительный переход от городской изолированности Флоренции, Пизы или Милана к провинциальному единству Тосканы или Ломбардии совершился обыкновенным путем.


[Закрыть]. Только привыкнув уважать эту власть, входить в ее планы, содействовать ее целям, такой народ начинает понимать широкие интересы, присущие стране значительных размеров. Напротив, подобные интересы составляют главный предмет забот центрального правителя; и только благодаря более или менее тесным сношениям, которые оно устанавливает с отдельными местностями, эти интересы становятся доступными всем.

Наиболее благоприятным для этой цели было бы такое стечение обстоятельств, при которых возникли бы представительные учреждения без представительного правления: одно или несколько представительных собраний, составленных из местных элементов, обратившихся в помощников или орудия центральной власти, но редко пытающиеся противоречить ей или контролировать ее.

Когда народ участвует таким образом в совещаниях, но не разделяет верховной власти, то политическое воспитание, даваемое центральной властью, воспринимается полнее, чем это могло бы совершиться при других условиях, наиболее влиятельными местными деятелями и народом вообще. В то же время этим устанавливается традиция правления, основанного на общем согласии, или по крайней мере традиция не санкционирует не основанное на нем правление. Последнее, будучи освящено обычаем, весьма часто приводило благие начинания к крушению и являлось одним из роковых факторов, останавливавших в большинстве стран прогресс на первых его ступенях, потому что работа одного какого-нибудь периода исполнялась так, что мешала необходимой работе последующий поколений. Тем временем мы можем принять за политическую истину следующее положение: неограниченной монархии скорее, чем представительному правлению, удается слить незначительные политические единицы в один народ, скрепленный чувством солидарности, достаточно сильный, чтобы противодействовать завоеваниям и нашествиям, и обладающий настолько разнообразными и значительными интересами, чтобы соответственно расширить общественный политический кругозор народа.

Ввиду этих различных причин королевская власть, не стесняемая контролем (хотя, может быть, усиленная поддержкой) представительных учреждений, является наиболее подходящей формой правления в ранней стадии развития какого-нибудь общества, не исключая и городских общин наподобие тех, какие существовали в древней Греции. Там королевская власть, находившаяся под действительным, хотя и не явным и не узаконенным контролем общественного мнения, должна была исторически предшествовать в течение неизвестного и, вероятно, продолжительного периода всяким свободным учреждениям и, наконец, уступить место олигархиям нескольких фамилий, продержавшихся, в свою очередь, в течение значительного периода времени.

Можно указать на сотни других слабостей и недостатков, которые делают народ неспособным воспользоваться соответственно представительным правлением; но нельзя сказать, чтобы правление одного или немногих лиц неизбежно имело тенденцию устранить или ослабить зло. Сильные предрассудки, упорная привязанность к старым обычаям, национальные недостатки или невежество и отсутствие умственной культуры, если они преобладают в народе, будут обыкновенно отражаться на деятельности его представительных собраний. Если бы исполнительная власть и непосредственное ведение государственных дел оказались в руках людей, сравнительно свободных от этих недостатков, то эти люди могли бы делать гораздо больше добра, чем тогда, когда они обязаны считаться с подобными представительными собраниями. Но роль правителя сама по себе не служит в этом случае, как во многих других, нами рассмотренных, ручательством, что эти деятели проникнутся благотворными интересами и стремлениями. Правитель и их советники редко будут стоять значительно выше недостатков и степени культуры народа, за исключением того случая, когда они – иностранцы, принадлежащие к более цивилизованному народу или передовому обществу. Тогда, несомненно, правители могут в отношении цивилизации стоять значительно выше тех, кем они правят, и подчинение иностранному правительству этого вида, несмотря на неизбежно связанное с ним зло, часто приносит большую пользу народу, так как заставляет его проходить быстро многие фазисы прогресса и устраняет многие препятствия, которые могли бы долго продержаться, если бы народ был предоставлен своей собственной участи и своим природным влечениям.

В стране, управляемой иностранцем, подобные благодетельные последствия может дать только правление гениального монарха, какие встречаются редко. В истории мы видим очень немного таких правителей, которые, к счастью для человечества, царствовали достаточно долго, чтобы упрочить некоторые из своих реформ и оставить их под охраной поколения, созревшего под их влиянием. Карл Великий представляет один из таких примеров, Петр Великий – второй. Подобные примеры, однако, настолько редки, что они могут быть скорее отнесены к счастливым случайностям, так часто решавшим в критический момент вопрос – сделают ли некоторые из передовых народов в своем развитии внезапный скачок или возвратятся в состояние варварства. Такова была роль Фемистокла в эпоху нашествия персов, или Вильгельмов I и III Оранских. Было бы нелепо вводить учреждения единственно в расчете на подобные случайности, тем более, что такие гениальные личности, занимая выдающееся положение, не нуждаются в деспотической власти, чтобы оказывать большое влияние, как это видно из последних трех примеров.

Особенного внимания с точки зрения учреждений заслуживает нередко встречающийся случай, когда немногочисленная, но передовая часть населения, благодаря ли принадлежности к другой, более культурной, расе, или каким-либо другим обстоятельствам, заметно отличается по своему развитию и характеру от остальной его части.

При таких условиях правление в руках представителей народной массы легко утратит многие преимущества, вытекающие из культурности высших классов. Между тем правление в руках представителей этих классов может привести к большому уничтожению народной массы и лишить ее всякой надежды на более достойное существование, если только она сама не решится отделаться от одного из наиболее ценных факторов прогресса. Такой народ лучше всего устроится, если установит у себя неограниченную законом или по крайней мере фактически самостоятельную власть в лице главного правителя высшего класса. Он один в силу своего положения заинтересован в улучшении участи народной массы, к которой он не имеет основания относиться недоверчиво, видя в ней противовес против чрезмерного могущества общественного класса, из которого он вышел. И если счастливые обстоятельства поставили наряду с ним подчиненное ему собрание представителей высшего сословия, которое своими возражениями и запросами, а при случае и взрывами энергии, поддерживает дух коллективного сопротивления и которое с течением времени может сделаться истинно национальным представительством (в чем, в сущности, и состоит история английского парламента), то нация имеет все шансы на нормальное развитие, на какое только может рассчитывать общество при таких условиях и при таком составе.

Одно из стремлений, хотя и не лишающее народ способности к представительному правлению, но серьезно мешающее ему воспользоваться всеми его преимуществами, заслуживает особенного внимания. Существуют два рода склонностей, по существу совершенно различных, но имеющих между собой нечто общее и вследствие этого часто совпадающих в направлении, которое они дают усилиям отдельных лиц и народов. Одна из них – желание властвовать, другая – нежелание подчиняться чьей-либо власти. Различная сила, с какой эти две склонности проявляются у разных народов, составляет один из важнейших факторов в их истории. Существуют нации, у которых страсть повелевать другими настолько преобладает над стремлением сохранить сильную независимость, что они даже ради призрачной власти готовы всецело пожертвовать своей свободой. Каждый член такого народа, подобно простому солдату в армии, охотно отрекается от своей личной свободы в пользу своего начальника, лишь бы армия торжествовала и ему можно было гордиться тем, что и он – один из победителей, хотя бы его участие во власти, проявляемой над побежденным, было совершенно призрачно. Правительство, строго ограниченное в своих полномочиях власти, воздерживающееся от вмешательства и предоставляющее делам идти своим порядком, не присваивая себе роли опекуна или руководителя, не по вкусу такому народу. В его глазах представители власти могут делать все, что угодно, лишь бы самая власть была открыта для общего соискательства. Средний человек в таком народе предпочитает иметь лучше надежду, хотя бы отдаленную и невероятную, что он достигнет некоторой власти над своими согражданами, чем пользоваться уверенностью, что власть не будет проявлять без надобности своего вмешательства по отношению к нему и его ближним.

Эта черта характеризует народ, состоящий из карьеристов. Направление политики определяется у него главным образом погоней за местами; все заботятся только о равенстве, но не о свободе; борьба политических партий сводится к тому, чтобы решить, будет ли власть во все вмешиваться, принадлежать тому или другому классу, или даже, может быть, просто той или другой группе политических деятелей; о демократии имеют лишь то представление, что она открывает доступ к государственным должностям всем, а не одному только ограниченному числу лиц; чем учреждения демократичнее, тем больше создается мест и тем чрезмернее излишек власти, проявляемой всеми над каждым и исполнительной властью над всеми.

Было бы несправедливо и невеликодушно признавать эту картину верным изображением французского народа. Но и в той мере, в какой эта черта характера проявляется в нем, она послужила причиной тому, что представительное правление высших классов не могло удержаться вследствие их крайней испорченности, а попытка установить представительство всего мужского населения страны на первых своих шагах окончилась тем, что один человек заручился правом ссылать своих сограждан без суда в Кайенну.

Если английский народ более всякого другого способен к представительному правлению, то это объясняется тем, что все англичане в большинстве случаев принадлежат к совершенно противоположному типу. Они энергично восстают против всякой попытки усиления власти, не освященной укоренившимся обычаем или их собственным правосознанием; но они, обыкновенно, очень мало заботятся о приобретении власти над другими. Не имея никакой склонности стать во главе правления, потому что слишком хорошо знакомы с теми личными мотивами, которые заставляют других добиваться власти, они предоставляют ее тем, кому она досталась без происков, как естественный результат их общественного положения. Если бы другие народы это поняли, они объяснили бы себе некоторые кажущиеся противоречия в политических чувствах англичан: их непоколебимую готовность предоставить управление высшим классам и вместе с тем их непокорность по отношению к тем же классам, когда те превышают свою законную власть, или же решительность, с какой они напоминают своим правителям, что английский народ никогда не допустит, чтобы им управляли не так, как он этого желает. Вот почему погоня за местами составляет род честолюбия, наиболее чуждый англичанам. Если исключить некоторые фамилии, которые обыкновенно занимают государственные должности, то мы увидим, что англичане стремятся в жизни к другому, т. е. добиваются успеха только в своих делах или в своей профессии. Они чувствуют сильнейшую антипатию к людям и партиям, посвящающим себя только борьбе из-за мест, и ничто не внушает им такого отвращения, как увеличение числа государственных должностей, к чему так сильно стремятся пристрастные к бюрократическим порядкам народы европейского материка, которые предпочитают платить высокие налоги, чем уменьшить шансы заручиться местечком для себя или своих родственников. Когда они требуют сбережений, то это значит, что они добиваются не сокращения числа должностей, а окладов, присвоенных тем должностям, которые слишком значительны для того, чтобы обыкновенный гражданин мог рассчитывать на них.