Текст книги "Мальчик дня и девочка ночи. Повесть о Фотогене и Никтерис"

X. Великий светильник

Прошло немало дней, прежде чем у Никтерис появилась возможность ещё раз выйти наружу, потому что после землетрясения Фалька предусмотрительно не покидала её надолго. Но однажды ночью, когда Никтерис прилегла на кровать – у неё слегка болела голова – и глаза её были закрыты, она услышала, как Фалька, войдя в комнату, склонилась над нею.

Не желая говорить с ней, девушка не открыла глаз и лежала как можно тише. Уверившись, что её подопечная спит, Фалька потихоньку ушла; Никтерис приоткрыла глаза в ту самую секунду, когда она покидала комнату, пройдя как бы сквозь картину на стене вдали от входа. Девушка тут же вскочила и, позабыв о головной боли, бросилась в противоположном направлении, выбралась в коридор, взбежала по лестнице, и вот она уже стоит на крепостной стене.

Но увы! Беспредельный зал был на этот раз даже темнее подземелья, которое она только что покинула! Не может быть! В чём же дело? Неужели великий светильник померк? Быть может, он разбился, и его чудный свет упорхнул на огромных крыльях, точно ослепительный светлячок, уплыл в ещё более просторные и ещё более чудесные покои? Она глянула вниз, чтобы проверить, не лежат ли где-нибудь его осколки, но не смогла даже различить пола. Конечно же, ничего особенно страшного с ним случиться не могло – не было ведь грохота и землетрясения, а кроме того, маленькие светильники сияли теперь даже ярче прежнего и было непохоже, что произошло что-то необычайное. Что, если каждый из этих крошечных светильников может вырасти и превратиться в большой светоч, а затем ещё через некоторое время выйти наружу и там – совсем-совсем снаружи – стать ещё больше?

Но что это? Невидимое живое существо снова было рядом – и оно тоже на этот раз было больше, чем в их предыдущую встречу! Оно нежно поцеловало девушку в щёки и в лоб, оставив влажные следы, и ласково поиграло завитками волос. Но вот оно исчезло, и снова воцарилась тишина. Может, загадочное существо тоже вышло наружу? Что же теперь? Что, если маленькие светильники не станут расти, а сначала упадут один за другим со свода, а затем скроются туда же, куда и все остальные, – наружу?

Никтерис почувствовала сладкий аромат, идущий откуда-то снизу, потом другой, и ещё, и ещё. Ах, как это было прекрасно! Наверное, все запахи поднимались вверх, спеша наружу, вслед за огромным светильником! Она расслышала журчание реки, в прошлый раз девушка была слишком увлечена верхним сводом, чтобы заметить его. Что это такое? Увы-увы! Ей казалось, что ещё одно чудное создание покидает этот покой, что они медленно движутся мимо неё, словно бы в длинной и прекрасной процессии, одно за другим! Да, наверняка всё так и есть: дивных звуков становилось всё больше, они являлись, чтобы вскоре затихнуть. Всё это огромное снаружи, где она сейчас находилась, уходило ещё дальше, спеша вслед за великим и великолепным светильником. Она останется единственной живой душой среди этого пустынного чертога! Неужели некому повесить вместо старого светильника новый?!

Никтерис побрела назад в свою пещеру в глубокой печали. Она пыталась успокоиться, говоря себе, что эти огромные покои всё равно никуда не денутся – и тут же поёжилась, представив их совершенно пустыми.

Когда в следующий раз Никтерис удалось выбраться из своей пещеры, половинка луны висела на востоке: вот и новый светильник, подумала она, значит, ничего ужасного не случилось, и всё будет хорошо.

Можно долго описывать всё новые шаги, которые совершила Никтерис, узнавая подлунный мир; они были тоньше и неуловимей, чем бесчисленные фазы изменчивой луны. Восторг расцветал в её сердце с каждой новой открывавшейся ей гранью беспредельной природы. Далеко не сразу она догадалась, что молодая и старая луна – это одно и то же, что луна, подобно ей самой, уходит и является снова; но, в отличие от неё, луна может таять и вырастать вновь; и что луна – живая, одинокая, заточённая жестокими тюремщиками пленница в пещере, сбегающая от них при первой возможности, чтобы сиять на небосводе. Похожа ли темница, где запирают луну, на пещеру Никтерис? И становится ли в ней так же темно, когда она её покидает? И можно ли отыскать в неё вход?

Думая об этом, Никтерис стала осматриваться вокруг и впервые заметила верхушки деревьев, раскачивавшиеся между нею и полом огромного покоя. Это были пальмы с красноватыми листьями и гроздьями плодов, могучие эвкалипты, ветви которых были увенчаны маленькими коробочками, похожими на дамские пудреницы, олеандры с розовыми цветками и апельсиновые деревья, усыпанные душистыми серебряными звёздочками и зрелыми золотыми фруктами. Её глаза различали цвета, которых мы ни за что не разглядели бы в неясном свете луны, и она хорошо видела мельчайшие детали, хотя и приняла поначалу деревья за узор на ковре, расстеленном в огромных покоях. Когда же она поняла, что деревья реальны, ей очень захотелось спуститься и побродить среди них, но как это сделать, она не знала.

Она прошла всю стену до самой реки, но не нашла спуска. Над рекой она замерла, благоговейно всматриваясь в журчащую воду. Она знала о воде, что ею можно умываться и утолять жажду, но теперь, когда луна освещала тёмный и быстрый поток, проносившийся мимо неё с весёлым плеском, она не сомневалась, что и река живая, юркой змейкой стремящаяся – куда же? – неужели тоже наружу? А затем она подумала с ужасом: а вдруг воду, которую приносят ей для питья и омовения, сначала убивают?

Однажды, когда она в очередной раз выбралась на стену, дул сильный ветер. Деревья раскачивались и шумели. Огромные тучи неслись по верхнему своду, стирая с него крошечные светильники, а великий светильник ещё не показался. Всё вокруг было в смятении. Ветер трепал одежду и волосы девушки, словно желая растерзать её. Чем она так рассердила это существо, что из нежного оно вдруг стало свирепым? Или на сей раз это было вовсе не оно, а кто-то другой – того же племени, но куда сильнее и яростнее? Но и всё вокруг было в ярости! Быть может, все здешние жители – ветер и деревья, тучи и река разом рассорились между собой? Неужели теперь здесь воцарятся хаос и смятение?

Пока девушка глядела по сторонам с удивлением и беспокойством, луна, громаднее, чем когда-либо прежде, поднялась над горизонтом, полная и алая, словно и она, разбуженная шумом, раздулась от ярости и поспешила выбраться и посмотреть, что же творят тут её дети и почему они, стоило ей отлучиться, так разбушевались, что чуть не разрушили всё мироздание. Но при ней ветер стал затихать и смирять свою ярость, деревья тоже притихли и жаловались уже не так шумно, а тучи укротили свой бег. И словно бы довольная тем, что её дети послушны одному лишь её присутствию, луна стала уменьшаться, восходя ввысь по небесной лестнице. Она взбиралась всё выше и выше, и вскоре уже не раздувались сердито её щеки, цвет лица стал мягче и здоровее, а на устах заиграла приветливая улыбка.

Всё же кто-то из её придворных задумал смуту и измену; ибо не успела она добраться до конца своей великолепной лестницы, как тучи, словно позабыв недавние раздоры, принялись заговорщически шептаться, приблизившись друг к другу. А затем, затаившись и выждав, когда луна подплывёт поближе, они бросились на неё и поглотили в мгновение ока.

Со сводов огромного чертога закапала вода, всё чаще, всё быстрее, и вот уже щёки Никтерис были мокры – конечно же, это плакала луна, скорбя о том, что собственные дети решились погасить её. Никтерис тоже заплакала и, не зная, что и думать, в отчаянии бросилась в свою темницу.

В следующий раз девушка вышла наружу в страхе и трепете. Но луна вновь сияла на верхнем своде! Оттеснённая далеко на запад, бледная и ветхая, она выглядела сильно потрёпанной, словно небесные хищники обглодали её, – но это была она, всё ещё живая и способная светить!

XI. Закат

Дни напролёт Фотоген охотился, даже не подозревая, что на свете есть тьма, луна и звёзды. На великолепном белом коне скакал он по травянистым равнинам, упиваясь солнцем, сражаясь с ветром и стреляя в буйволов.

Однажды утром Фотоген выехал на охоту раньше обычного и прежде своих спутников. Вдруг он заметил, как из лощины, до которой ещё не добрались лучи утреннего солнца, выскользнуло неведомое животное. Стремительной тенью понеслось оно на юг, в сторону леса. Фотоген бросился в погоню и, увидев поваленную неизвестным хищником тушу буйвола, погнал коня быстрее. Но зверь уходил от него всё дальше и дальше, петляя по траве, пока наконец вовсе не скрылся из виду. Фотоген остался ни с чем и повернул назад. Навстречу ему спешил Фаргу, насколько позволяли силы его скакуна.

– Что это за зверь, Фаргу? – спросил он. – Ты видел, как быстро он мчался!

Фаргу ответил, что, судя по следам и внешнему виду, это мог быть леопард или молодой лев.

– Ну и трус же он! – воскликнул Фотоген.

– Напрасно ты так думаешь, – возразил Фаргу. – Он из тех зверей, что чувствуют себя днём не слишком уютно. Но как только сядет солнце, он осмелеет.

Фаргу тут же пожалел о своих словах, тем более что Фотоген, услышав это, глубоко задумался. Но сказанного не воротишь!

– Так значит, – проговорил наконец Фотоген словно бы про себя, – эта жалкая тварь – один из ужасов заката, на которые намекала госпожа Вато!

Юноша охотился весь день, но без обычного воодушевления: он был рассеян и не застрелил ни одного буйвола. К тому же Фаргу с тревогой наблюдал, как под любым предлогом Фотоген забирался всё дальше на юг – поближе к лесу. Но когда солнце стало клониться к западу, он, казалось, вдруг передумал, повернул своего коня и направился домой так стремительно, что спутники потеряли его из виду. Прискакав к замку, они увидели, что его конь стоит в стойле, и решили, что Фотоген в замке. Но на самом деле он незаметно выбрался, переплыл реку подальше от замка, вышел на берег, который недавно покинул, и как раз на закате достиг леса.

Низкое солнце просвечивало между стволов деревьев, и Фотоген вошёл в лес, сказав себе, что найдёт зверя во что бы то ни стало. А войдя, поспешно обернулся и посмотрел на запад. Край красного диска коснулся гряды холмов. «Что ж, – сказал про себя Фотоген, – посмотрим, кто кого». Он бросил это в лицо тьмы, с которой никогда ещё не встречался.

Едва солнце начало опускаться за горизонт, безотчётный страх мгновенной тенью накрыл сердце юноши. И поскольку он никогда раньше не испытывал ничего подобного, сам этот страх напугал его. Чем ниже садилось солнце, тем сильнее становился этот страх, делаясь всё глубже и беспросветнее, совсем как тень, встающая над миром. Фотоген чувствовал себя настолько опустошённым, что не мог даже здраво рассуждать. Когда последний косой луч солнца погас на горизонте, его страх перерос в безумие.

Ночь была безлунной и обрушилась почти мгновенно – страх и тьма сомкнулись в его душе, как единое целое, словно смежившиеся веки. Он больше не был тем человеком, каким себя знал или считал. Отвага до сих пор всегда сопровождала его, но сам он отважным не был. Теперь же отвага оставила его, и он едва стоял на ногах – да разве устоишь, когда ноги не слушаются и невозможно унять дрожь! Он был всего лишь искрой солнца, и без солнца его не существовало.

Казалось, что зверь был прямо за ним – он крался по пятам! Юноша обернулся. В лесу было темно, но его воображение рисовало здесь и там пары зелёных глаз, а у него не было сил даже достать из-за спины лук. В отчаянном порыве он попробовал подстегнуть свою отвагу, чтобы её хватило – нет, не на бой со зверем, об этом нечего было и думать, – хотя бы на бегство. Броситься наутёк в сторону дома – это всё, о чём он мог сейчас мечтать, но был не в силах выйти из оцепенения.

Неожиданно, ещё более усугубив его позор, ему придал сил донёсшийся откуда-то крик – не то рычание, не то хрип: страх сорвал его с места, словно раненную кабаном дворнягу. Силу его ногам давал страх, и они двигались сами собой, без его ведома. Бросившись наутёк, он начал приходить в себя – обрёл отвагу хотя бы для того, чтобы быть трусом.

Звёздное небо почти не давало света. Фотоген выбежал из леса и помчался по траве, никто не преследовал его. «Неузнаваем, о, как низко пал!»[1]1
  How fallen, how changed – строчка из поэмы Джона Мильтона «Потерянный Рай» (I, 84).


[Закрыть] — это больше не был тот юноша, что взошёл на холм на закате солнца! Сейчас он не чувствовал ничего, кроме отвращения к себе: каким же он оказался ничтожеством, испугавшись твари, которую сам с презрением называл трусливой! Вот впереди показалась бесформенная чёрная туша поверженного буйвола. Он обогнул её широкой дугой и бросился дальше подобно тени, гонимой ветром, – поднявшийся ветер дул ему в спину и ещё более подстёгивал его страх. Фотоген добежал до края оврага и юркнул вниз стремительно, точно падающая звезда. И вот уже всё плоскогорье неслось в погоне за ним! Ветер завывал у него за спиной, наполняясь криками, воплями, рычанием, хохотом и клацаньем зубов, как будто все лесные звери мчались за ним по пятам. В его ушах стояли топот лап и стук тяжёлых копыт. Он нёсся прямо к замку, задыхаясь, с трудом хватая воздух.

Когда он достиг долины, над её краем показалась луна. Фотогену никогда раньше не приходилось её видеть – разве только днём, когда он принимал её за лёгкое светлое облако. Теперь же она лишь усилила его ужас – призрачная, жуткая, мертвенно-бледная – как злобно глядела она поверх ограды своего сада на лежащий перед ней мир! Да это сама ночь! Ожившая тьма ополчилась на него! Исчадие мрака сошло с неба, чтобы остудить кровь у него в жилах и испепелить его разум! Зарыдав, он помчался к реке напротив замка. Он бросился в воду, перебрался на другой берег и без чувств рухнул на траву.

XII. Сад

Никтерис была осторожна и не оставалась снаружи слишком долго, но ей едва ли удалось бы скрыть свои вылазки, если бы странные приступы у Вато не участились и в конце концов не превратились в болезнь, приковавшую её к постели. Фальке приходилось быть рядом со своей госпожой и днём и ночью, и она стала запирать Никтерис всякий раз, как выходила от нее, – то ли из предосторожности, то ли начав что-то подозревать.

Однажды ночью, когда Никтерис попыталась повернуть каменную плиту и выйти наружу, она, к великому своему удивлению и огорчению, обнаружила, что камень стоит твёрдо и не позволяет пройти. Как ни старалась, девушка не могла понять причину такой перемены. Тогда-то в первый раз и ощутила она гнёт стен своей темницы! В отчаянии двинулась она к картине – однажды она видела, как сквозь неё прошла Фалька. Там она нащупала выступ, нажала на него и почувствовала, что стена отошла в сторону.

Никтерис оказалась в каком-то подвале, куда с трудом проникал тусклый лунный свет. Из этого подвала длинный коридор, также освещённый луной, привёл её к двери. Дверь была не заперта, и девушка с восторгом поняла, что вышла наружу, но не как обычно на стену, а в сад, куда давно мечтала попасть.

Бесшумно, словно ночной мотылёк, выпорхнула она под сень деревьев, ступив босыми ногами на траву – мягчайший ковёр, – и сразу же почувствовала, что ковёр этот живой, так нежно и приветливо он её встретил. Лёгкий ветерок гулял среди деревьев, играя листвой то здесь, то там, точно расшалившееся дитя.

Она шла по траве пританцовывая, то и дело оглядываясь на собственную тень, стелившуюся у её ног. Сначала она приняла её за маленького чёрного зверька, играющего с ней, но потом поняла, что тень появляется там, куда не попадает лунный свет, и что все деревья, сколь бы высоки и величественны они ни были, имеют таких же странных спутников, и вскоре игра с тенью стала для неё невинным развлечением, как для котёнка игра с собственным хвостом.

А вот среди деревьев она освоилась не так быстро. То ей казалось, что она им не нравится; то, наоборот, что они совсем её не замечают, целиком погружённые в свои дела. Бродя между деревьев и благоговейно вслушиваясь в таинственный шёпот их листвы, она вдруг заметила странное растение, непохожее на остальных обитателей этого сада. Оно было одновременно и светлое и тёмное, блестело в свете луны и равномерно расширялось кверху, словно маленькая стройная пальма. Она росла на глазах и пела. Но вырастала она не слишком большой и, не успев расправить крону, осыпалась.

Подойдя поближе, Никтерис увидела, что это дерево целиком состоит из воды – точно такой, какой она обычно умывалась, – разве что эта была живой, как вода в реке, – только иной породы, ведь та струилась по земле, а эта взлетала вверх, захлебываясь, падала и вырастала снова. Никтерис опустила ноги в мраморный бассейн, служивший клумбой для этого диковинного водяного дерева. В нём была самая обычная вода, живая и прохладная – и такая приятная в эту жаркую ночь!

А цветы! Ах, эти цветы! Она сразу с ними подружилась. Что за дивные это были создания – и какие красивые и дружелюбные! – они спешили поделиться со всеми вокруг своими ароматами и пёстрыми красками! И тот, что был невидим и вездесущ, набирал побольше ароматов и уносил их с собой. Но цветы были только рады – аромат был их языком, так они сообщали всем вокруг, что они живые, а не нарисованные, как на коврах и на стенах у Никтерис.

Она бродила по саду, пока не дошла до реки. Дальше пути не было – Никтерис немного опасалась (и правильно делала!) этой шустрой водной змеи.

Девушка присела на поросший травой берег, погрузила ноги в воду и слегка вздрогнула, почувствовав напор речного течения. Долго сидела она так, совершенно счастливая, глядя на реку, на струящееся отражение великого светильника, плывущего по верхнему своду.

XIII. Знакомство

Прекрасный мотылёк промелькнул прямо перед огромными синими глазами Никтерис. Она устремилась за ним, увлекаемая не охотничьим порывом, а любовью. Её сердце, как сердце любого человека, освобождённое от греха, было неисчерпаемым источником любви: всему вокруг она отвечала любовью. Догоняя мотылька, она вдруг заметила что-то на берегу реки. Не научившись ещё бояться и не ведая даже, что такое страх, она подбежала поближе – и замерла в удивлении. Это была девушка, такая же, как она сама! Но что за странный вид! Что за удивительный наряд! И почему лежит без движения? Может, она мертва?!

Преисполнившись жалости, Никтерис села на траву, положила голову Фотогена себе на колени и погладила его лицо. Прикосновение тёплых рук привело его в чувство. То ли застонав, то ли всхлипнув, он открыл свои тёмные глаза, в которых сейчас не было и следа горевшего в них огня, и посмотрел на Никтерис с испугом и удивлением. Но увидев перед собою её лицо, он глубоко вздохнул и замер: дивное сияние синих глаз прямо над ним, словно новое, лучшее небо, казалось, разбудило его отвагу и прогнало страх. Дрожащим от благоговения голосом, почти шёпотом, он спросил:

– Кто ты?

– Я Никтерис, – ответила она.

– Ты создание тьмы и любишь ночь, – проговорил он, и волна страха снова накрыла его.

– Может быть, я и вправду создание ночи, – ответила она. – Я не совсем понимаю, о чём ты говоришь. Но я не люблю ночь. Я люблю день – люблю всем сердцем – и сплю всю ночь напролёт.

– Как это может быть? – спросил Фотоген. Он попробовал приподняться на локте, но тут же вновь уронил голову на её колени, едва завидев луну. – Как это может быть? – повторил он. – Ведь я вижу, что ты не спишь и глаза твои широко открыты!

Но она лишь улыбалась и гладила его по лицу, не понимая его и думая, что он сам не знает, что говорит.

– Или это был сон? – пробормотал Фотоген, протирая глаза. Но память его прояснилась, он содрогнулся и зарыдал: – О ужас, ужас! В один миг превратиться в труса, позорного, презренного, безобразного труса! Мне стыдно, стыдно и, Боже мой, как же мне страшно! Как же всё это страшно!

– Но что тебя так напугало? – спросила Никтерис, улыбнувшись, как улыбается мать своему ребёнку, пробудившемуся от страшного сна.

– Всё, всё вокруг, – отвечал он, – вся эта тьма и рычание во тьме!

– Успокойся, – сказала Никтерис, – я не слышу никакого рычания. Как чуток твой слух, должно быть! То, что ты слышишь, – это лишь журчание воды и поступь прекраснейшего из созданий. Оно невидимо, и я зову его Везде, ибо оно может проходить сквозь все другие существа, лаская их и утешая. Оно забавляется само и забавляет всех вокруг, играя со всеми, целуя их и дуя им в лицо. Прислушайся: это ты зовёшь рычанием? Послушать бы тебе его, когда оно сердится! Не знаю почему, но иногда с ним такое бывает, и тогда оно и вправду позволяет себе немного порычать.

– Но тут такая жуткая темень! – сказал Фотоген; пока Никтерис говорила о ветре, он прислушивался и понял: и вправду в саду никто не рычит.

– Темень! – повторила она. – Оказаться бы тебе в моей комнате, когда землетрясение разбило мой светильник! Я не понимаю тебя. Как ты можешь называть это тьмой? Дай-ка я посмотрю: конечно, у тебя есть глаза, даже довольно большие, хотя, думаю, и не такие большие как у меня. Но погоди-ка… вот оно что! Теперь я понимаю, в чём дело! Твои глаза такие чёрные – как же ты можешь что-нибудь ими увидеть! Тьма не может видеть, это ясно. Ну, ничего: я буду твоими глазами и я научу тебя видеть. Вот, только погляди сюда – какие прекрасные создания в траве, как красиво собраны в пучки их красные лучики. Я их просто обожаю! Такие милые, так бы целыми днями и смотрела на них!

Фотоген присмотрелся к цветам, и ему показалось, что он видел нечто похожее раньше, но вспомнить точно у него не получалось. Как Никтерис никогда не видела раскрытых цветков маргаритки, так и он никогда не видел их закрытыми.

Сама того не ведая, Никтерис отвлекала юношу от его страхов; и вправду, странная и милая речь прекрасной девушки помогала ему прийти в себя.

– И ты называешь это тьмой! – начала она снова, точно не могла избавиться от этой нелепой мысли. – Но я различаю каждый стебелёк этих зелёных волос – думаю, это их в книгах называют травой, – даже не наклоняясь к ним. И потом, ты только посмотри на великий светильник! Сегодня он даже ярче обычного, и я не могу понять, чего же ты так боишься и почему говоришь о тьме.

Говоря это, она продолжала гладить его щёки и волосы, пытаясь успокоить его. Но как жалок он был! И как ясно сам это видел! Он чуть было не сказал ей, что её великий светильник ужасен и похож на ведьму, восставшую из могилы. Но он не был столь простодушен, как Никтерис, и даже в свете луны увидел и понял, что перед ним женщина, хотя ему никогда не приходилось видеть женщину столь юную и прекрасную. И хотя она прогнала его страх, её присутствие заставляло юношу ещё больше устыдиться. Кроме того, он совсем не знал её; вдруг, рассердившись, она решила бы бросить его здесь, наедине с его унижением. А потому он лежал смирно, едва осмеливаясь пошевелиться: те немногие силы, что у него ещё оставались, казалось, исходили от неё, и он боялся спугнуть это сладкое наваждение; если бы она решила оставить его, он зарыдал бы, как ребёнок.

– Откуда ты? – спросила Никтерис, обхватив ладонями его лицо.

– Со склона холма, – отвечал юноша.

– А где ты спишь по ночам? – спросила она.

Он указал в направлении замка. Радостная улыбка расцвела на её лице.

– Когда ты перестанешь бояться, ты захочешь почаще выходить сюда и гулять вместе со мной, – проговорила Никтерис.

А про себя подумала, что, как только её новая знакомая немного успокоится, она спросит, как ей удалось выбраться наружу, ведь и её наверняка держали в заточении Вато и Фалька.

– Смотри, какие чудные краски, – показала она на розовый куст, но Фотоген не мог разглядеть ни единого цветка. – Не правда ли, они куда прекраснее любых цветов на твоих коврах? И потом, они живые и так дивно пахнут!

Ему очень хотелось закрыть глаза и не смотреть на то, что он всё равно не мог видеть; и всякий раз, вглядываясь в темноту, он старался теснее прижаться к ней, борясь с новыми приступами страха.

– Ну полно, полно, – говорила Никтерис, – успокойся, не надо больше бояться. Ты должна быть смелой девушкой.

– Девушкой! – воскликнул Фотоген и, забыв свой страх, в ярости вскочил на ноги. – Будь ты мужчиной, я убил бы тебя!

– Мужчиной? – повторила Никтерис. – Но что это значит? И как это может быть? Ведь мы обе – девушки, я и ты – разве нет?

– Ну уж нет, я не девушка, – отвечал он. – Хотя… – и, садясь на землю у её ног, продолжил изменившимся голосом: – Я сам дал тебе право так меня называть.

– Ах да, теперь я понимаю! – воскликнула Никтерис. – Ну конечно! Ты не можешь быть девушкой: девушки не пугаются без причины. Теперь ясно: это потому что ты не девушка, ты так напуган.

Фотоген сжался и в отчаянии повалился на траву.

– Нет, дело не в этом, – глухо проговорил он, – эта ужасная тьма проникла в меня, пронизала насквозь, въелась в плоть – вот почему я стал вести себя как девчонка. О, только бы взошло солнце!

– Солнце! Но что это такое? – воскликнула Никтерис, в свою очередь почувствовав неясный страх.

Фотоген принялся что есть сил восхвалять солнце, стараясь таким образом отогнать обступавшую его тьму.

– Это душа, жизнь, сердце, это слава мироздания, – говорил он. – Миры, словно мотыльки, танцуют в его лучах. Его свет наполняет сердце человека силой и мужеством, а когда оно прячется, мужество покидает его – уходит вместе с солнцем, и он становится таким, каким ты видишь сейчас меня.

– Так значит, это не солнце? – с сомнением сказала Никтерис, указывая на полную луну.

– Это! – воскликнул Фотоген с презрением. – Я понятия не имею, что это такое, знаю только, что оно ужасно и уродливо. В лучшем случае это похоже на призрак мёртвого солнца. Да, так и есть! Вот почему оно выглядит так страшно!

– Нет, – сказала Никтерис после долгого молчания, – ты, должно быть, ошибаешься. Я думаю, что солнце – призрак мёртвой луны, и именно поэтому оно настолько ярче луны, как ты говоришь. – Так значит, есть и другие, ещё более просторные покои, на своде которых живёт солнце?

– Я не понимаю, о чём ты говоришь, – отвечал Фотоген, – но я знаю, что ты не хотела меня обидеть, хотя называть бедного, напуганного тьмой парня девчонкой всё же не следовало. Если ты позволишь мне полежать здесь ещё, положив голову к тебе на колени, я, наверное, смогу заснуть. Ты ведь посмотришь за мной и позаботишься обо мне?

– Да, не беспокойся, – отвечала Никтерис, забыв о грозившей ей самой опасности.

И Фотоген заснул.