Текст книги "Мальчик дня и девочка ночи. Повесть о Фотогене и Никтерис"

XIV. Солнце

Так они провели всю ночь – Никтерис сидела, а юноша лежал – в самом сердце отбрасываемой Землёю тени, словно два фараона в одной пирамиде. Фотоген всё спал и спал, а Никтерис сидела неподвижно, боясь пробудить юношу и его страхи.

Луна высоко взобралась в синюю бесконечность небосвода; ночь торжествовала, всецело войдя в свои права; река несла свои воды с мерным журчанием, глубоким и нежным; фонтан то тянулся навстречу луне и расцветал громадным серебряным цветком, то в изнеможении отряхивал с себя лепестки, опадавшие мягко, как снег, с мелодичным всплеском. Ветер, поднявшись, прошелестел в кроне деревьев, уснул и пробудился снова; маргаритки, стоя на своих тонких ножках, спали в ногах у девушки, но она не знала, что они спят; розы благоухали и вполне могли показаться бодрствующими, но и они тоже спали, аромат же был ароматом их снов; апельсины дремали на ветках деревьев, словно золотые светильники, а серебряные соцветья были душой их ещё не обретшего плоти потомства; запах акации наполнял воздух, точно источала его сама луна.

В конце концов у Никтерис, непривычной к свежему воздуху и уставшей так долго сидеть без движения, начали слипаться глаза. Воздух становился холоднее. Близился час, когда она обычно ложилась спать. Стоило ей закрыть глаза всего на мгновение, как она тут же начинала клевать носом, и тогда ей приходилось с усилием открывать их, она ведь обещала не спать.

И вдруг что-то произошло, и мир вокруг стал иным. Сделав круг, луна светила теперь с запада, и облик её изменился, она побледнела, словно увидев из своего возвышенного далёка надвигающийся ужас. Казалось, свет растворялся с её поверхности; она умирала, гасла – она уходила! Но несмотря на это, всё вокруг казалось странно отчетливым – Никтерис не случалось видеть всё так ясно никогда прежде. Но каким образом света может становиться больше, если светильник слабеет? А ведь всё было именно так. Каким же тусклым он стал! Должно быть, свет, оставляя его, распространялся по большому покою, поэтому светильник стал таким слабым и бледным. Ещё немного, и он отдаст всё без остатка! Он таял, исчезал со свода, подобно тому, как тает в воде кусочек сахара.

Никтерис стало страшно, и, чтобы успокоиться, она посмотрела на человека, спавшего у неё на коленях. Как же он прекрасен! – девушка не знала, кто это был, ведь когда она назвала его так, как Вато называла её саму, он почему-то рассердился. И – что за чудеса?! – несмотря на холодную прозрачность, наполнявшую сейчас большой чертог, на его бледных щеках стал проступать румянец цвета розовых лепестков. Какие прекрасные золотистые волосы рассыпались по её коленям! Каким ровным и глубоким стало дыхание спящего! Что это на нём за странные штуки? Девушка была уверена, что ей приходилось видеть такие же на росписях стен в своей комнате.

Пока она задавала себе новые и новые вопросы, светильник становился всё бледнее, а окружающий пейзаж вырисовывался всё отчётливее. Что это могло значить? Светильник умирает – уходит куда-то, в какое-то другое место, о котором говорило лежащее у неё на коленях существо, уходит, чтобы стать солнцем! Но почему же вокруг становится светлее, ведь солнце ещё не появилось? Это было совершенно непонятно. Или превращение в солнце происходит таким образом? Ну конечно! Это близится смерть! Никтерис знала это, потому что смерть подходила и к ней тоже. Она чувствовала её приближение. Во что же она сейчас превратится? Во что-нибудь прекрасное, подобное прекрасному существу на её коленях? Почему бы и нет? Но так или иначе, скорее всего, это смерть; она чувствовала, как силы оставляют её, а всё вокруг становится настолько светлым, что она едва могла это выносить! Ещё немного, и она ослепнет! Сначала ослепнет, а потом умрёт, или наоборот?

За спиной у Никтерис всходило солнце. Фотоген проснулся, поднял голову с её колен и вскочил на ноги. На его лице сияла счастливая улыбка. Его сердце было исполнено отваги – отваги охотника, готового прямо сейчас забраться в логово тигра. Никтерис зарыдала и закрыла лицо руками, стараясь защитить глаза от яркого света. Затем, зажмурившись, она протянула руки к Фотогену, воскликнув:

– Мне очень, очень страшно! Что это? Наверное, это смерть! Но я не хочу умирать! Мне нравится и это место, и старый светильник – я не хочу уходить отсюда, не хочу идти дальше. Это ужасно! Я хочу спрятаться, укрыться в милых, нежных, тёмных объятиях здешних жителей. Горе, горе мне!

– Что с тобой, девушка? – спросил Фотоген с заносчивостью, обычной для всех существ мужского пола, пока женщина не научит их иному. Он смотрел на неё сверху вниз поверх лука, у которого проверял тетиву. – Теперь нечего бояться, дитя! Настал день. Взошло солнце, только и всего. Погляди: ещё чуть-чуть – и оно поднимется над холмом! Прощай же! Спасибо, что ты дала мне убежище в эту ночь. Я должен идти. Успокойся! Если я когда-нибудь смогу что-то для тебя сделать – ну, в общем, ты понимаешь.

– Не оставляй меня, умоляю, не оставляй меня! – воскликнула Никтерис. – Я умираю. Умираю! Я не могу пошевелиться. Этот свет вытягивает из меня все силы. И Боже мой, как же мне страшно!

Но Фотоген уже бежал по отмели, поднимая брызги и держа лук повыше над головой, чтобы не намочить его. Он переплыл стремнину и выбрался на противоположный берег. Не услышав ответа, Никтерис отвела руки от глаз. Фотоген поднялся на склон холма, и в то же самое мгновение солнечные лучи осветили его; сияющее великолепие царственного светила пролилось на златовласого юношу. Светящийся, как Аполлон, он стоял в силе и славе – лучезарный силуэт в самом средоточии пламени. Вот он наложил сверкающую стрелу на блестящую тетиву. С мелодичным звуком стрела сорвалась с тетивы, и Фотоген исчез, бросившись вслед за ней с боевым кличем. А Аполлон небесный все метал свои стрелы, и колчан его сеял восторг и изумление.

Но тысячи других стрел пронзили в этот миг сердце бедной Никтерис. Она упала, и тьма сомкнулась над ней. Жар испепелял её, словно в огненной печи. В отчаянном порыве, дрожа всем телом, она на ощупь поползла назад, едва разбирая дорогу и не слишком рассчитывая на то, что не лишится чувств прежде, чем доберётся до своей темницы. Когда наконец заветный сумрак её убежища принял её в свои прохладные и утешающие объятия, она рухнула на постель и тут же уснула крепким сном.

Она спала, погребённая заживо в своей гробнице, а наверху осиянный солнцем Фотоген гонялся за буйволами по плоскогорью, ни разу даже не вспомнив о той, которая стала его спасением, чьи глаза и руки бережно хранили его всю ночь, а теперь была покинута и окутана мраком. Он упивался своей славой и своей гордостью; тьма рассеялась, а с нею до поры забылся и его позор.

XV. Трусливый герой

Когда солнце достигло зенита, Фотоген начал вспоминать о прошедшей ночи, и вспоминать со стыдом. Он выставил себя трусом – и не только перед самим собой, но и перед девушкой, – отважный при свете дня, когда нечего страшиться, и трепещущий, как презренный раб, с наступлением ночи! Что-то здесь было не так, наверняка не обошлось без обмана. Его, должно быть, заколдовали! Он съел или выпил что-то, что лишило его мужества. Так или иначе, его ведь застали врасплох! Откуда ему было знать, что бывает после заката солнца? Неудивительно, что он был поражён и даже напуган, увидев всё это своими глазами – ведь это и в самом деле так ужасно! Кроме того, он же не мог знать, откуда ему могла грозить опасность. Его могли растерзать на куски, утащить в звериное логово или проглотить живьём, а он бы не увидел опасности, не успел бы даже натянуть тетиву! Как водится у людей самовлюблённых, он выдумывал всё новые и новые оправдания, чтобы заглушить презрение к самому себе.

В тот день он поразил других охотников отчаянным бесстрашием – всё для того, чтобы доказать себе, что он не трус. Но ничто не излечивало его стыда. Лишь одна надежда теплилась в его душе – теперь, уже зная кое-что о тьме, он хотел вновь встретиться с ней лицом к лицу. Куда благороднее выступить навстречу реальной опасности, чем сломя голову бросаться навстречу той, что кажется пустячной, но ещё благороднее бросить вызов безымянному ужасу. Так он сможет победить свой страх и смыть без следа своё бесчестье. Чего ему опасаться, говорил он себе, ведь он охотник, блестяще владеющий луком и кинжалом, наделённый силой и мужеством. Поражение ему уж точно не грозит. Теперь он знает тьму, и, когда она настанет снова, он встретит её со своими обычными бесстрашием и хладнокровием. И он снова сказал себе: «Посмотрим, кто кого!»

Когда солнце начало садиться, он стоял под ветвями огромного бука. Но не успело оно и наполовину скрыться из виду, он уже дрожал, как один из тех листьев, что зашелестели на ветру за его спиной при первом порыве ночного ветра. В ту секунду, когда последний луч пылающего диска скрылся за горизонтом, он уже в ужасе нёсся назад, в долину, и пока он бежал, ужас его становился всё сильнее и сильнее. Как жалок он был, чуть не кувырком катясь по склону холма; он скорее рухнул, чем нырнул в реку, и, как и в прошлый раз, пришёл в себя уже в саду, на поросшем травой берегу.

Но когда он очнулся, не девичьи глаза заглядывали в его лицо, а звёзды с беспредельного и лишённого солнца ночного неба. Ночь – страшный враг всего живого, он снова бросил ей вызов и снова не смог противостоять. Может быть, та девушка ещё не вышла из воды? Он боялся даже пошевелиться и попробовал было заснуть: быть может, когда он проснётся, его голова будет лежать у неё на коленях, и прекрасное тёмное лицо с глубокими синими глазами будет склоняться над ним. Но утром он проснулся, по-прежнему лежа на траве, и хотя, поднявшись, ощутил, что отвага вернулась к нему, он отправился на охоту без вчерашнего воодушевления.

Солнце, как обычно, пробуждало ликование в его сердце и всех его членах, но охотился он в тот день без азарта. Он потерял аппетит и с самого утра был задумчив, почти печален. Ещё бы! Второй раз подряд он потерпел поражение, он был растоптан! Неужели вся его отвага не более чем игра солнечного света в его жилах? Неужели он сам не более чем мячик, который послушно мечется между светом и тьмой? Если так, какое же он жалкое существо! Но у него оставалась третья попытка. Он боялся даже представить, что же он станет думать о себе, если и в третий раз окажется посрамлён! И сейчас уже ему было очень плохо – так что же будет дальше?!

Увы! И в третий раз всё вышло не лучше прежнего. В мгновение, когда солнце опустилось за горизонт, он бросился бежать, словно по пятам за ним гнался легион бесов.

Семь раз подряд пытался он встретиться лицом к лицу с наступающей ночью во всеоружии уходящего дня и семь раз терпел поражение – поражение всё более и более отчаянное, заставлявшее его всё сильнее презирать себя и дни напролёт думать только о грядущей ночи, и наконец он так исказнил себя и настолько в себе разуверился, что и дневная отвага начала покидать его. От истощения, оттого, что ночь за ночью он, вымокнув до нитки, лежал на холодной траве и – что ужаснее всего! – ночь за ночью трясся от гложущего его страха и стыдился собственного позора, сон оставил его, и на седьмое утро вместо того, чтобы, как обычно, отправиться на охоту, он поплёлся в замок и слёг в постель. Его завидное здоровье, стоившее ведьме такого труда, не выдержало, и спустя пару часов он уже стонал и метался в беспамятстве.

XVI. Злая сиделка

В это время Вато и сама была больна, а потому находилась в особенно дурном расположении духа. И такова уж неприятная особенность ведьм – то, что обычно вызывает сочувствие, у них вызывает неприязнь. К тому же ничтожные и беспомощные остатки совести Вато лишь доставляли ей лёгкое неудобство, что в конечном счёте делало её только злее. Поэтому, услышав, что Фотоген болен, она пришла в ярость. Да как он посмел! После всего, что она сделала, стремясь влить в него энергию мироздания, силу самого солнца! Да этот мальчишка – презренный неудачник! А поскольку это была её личная неудача, она обрушила на него всю свою злость и возненавидела его. Она смотрела на него так, как художник или поэт смотрит на свое творение, которое безнадёжно испортил. В сердце ведьмы любовь и ненависть располагаются куда ближе друг к другу, и нередко одно стремительно превращается в другое. Неудача с Фотогеном поставила крест на её замыслах о Никтерис, а может, болезнь окончательно испортила её нрав, но Вато затаила злобу и на девушку и задумала избавиться от неё.

Несмотря на болезнь, она находила в себе силы приходить в покои Фотогена, чтобы помучить его. Она говорила ему, что ненавидит его змеиной ненавистью, и при этом даже шипела совсем как змея. Фотоген думал, что она собирается убить его, и не притрагивался к еде, которую ему приносили. Она распорядилась занавесить все окна в его комнате, чтобы ни один луч солнца не проникал к нему. Так он смог немного привыкнуть к темноте. Ведьма могла вдруг заявиться к нему и, взяв стрелу из его колчана, то щекотала его оперённым концом, то до крови колола остриём. Трудно сказать, чего она хотела этим добиться, но в результате Фотоген решился бежать из замка: о том, что он станет делать дальше, он пока не задумывался. Кто знает, быть может, где-нибудь за лесом он мог бы отыскать свою мать! Если бы не эти широченные тёмные полосы, что отделяют один день от другого, он бы ничего не боялся!

Но пока он беспомощно лежал в темноте своей комнаты, снова и снова подобно далёкой заре брезжило ему во тьме лицо прекрасной девушки, что так нежно нянчила его той первой жуткой ночью: неужели ему не суждено больше её увидеть? Если она была речной нимфой, почему же она больше не явилась ему? Она могла бы научить его не бояться ночи, ведь сама она явно не испытывала перед нею ни малейшего страха! Но зато потом, с наступлением дня, она казалась сильно напуганной – но почему, ведь бояться было совершенно нечего? Быть может, тот, кто привык к темноте, страшится света так же сильно, как он тьмы? Но если так, значит в своей спесивой радости, ослепившей его при восходе солнца и помешавшей понять ужас девушки, он отплатил ей за всю её доброту, обойдясь с ней так же безжалостно, как Вато обошлась с ним! Какой нежной, милой и славной она была! Если бывают дикие звери, которые выходят из своих убежищ только по ночам и боятся света, разве не может быть девушек, которые ведут себя так же и не способны выносить света, как он – тьмы? Если бы только он мог вновь отыскать её! Ах, он бы вёл себя с нею совсем, совсем иначе! Но увы, наверное, солнечный свет убил её – расплавил, иссушил, сжёг заживо! – должно быть, так оно и было, если она действительно была речной нимфой!

XVII. Вато и её зверь

Никтерис так и не смогла вполне прийти в себя после того ужасного утра. Свет чуть не убил её, и теперь она лежала во мраке своей комнаты и боялась даже вспоминать о непереносимой, режущей глаза ясности – одна лишь мысль об этом отзывалась пронзительной болью. Но эта боль не могла сравниться с той мукой, что причиняло ей воспоминание об испепеляющей жестокости сияющего создания, о котором она заботилась, пока он был полумёртв от страха: как только его страдания прекратились и передались ей, он воспользовался вернувшейся силой, чтобы высмеять её! Она всё думала и думала об этом и никак не могла его понять.

Вато давно уже замышляла против неё недоброе. Словно капризный ребёнок, которому надоела его игрушка, ведьма готова была растерзать свою узницу. А может, лучше выставить её под палящие лучи солнца и смотреть, как она мучительно умирает, точно медуза, выброшенная морской волной на раскалённый берег? Это зрелище могло бы хоть немного унять зверя, гложущего её изнутри.

И вот однажды, незадолго до полудня, когда Никтерис спала особенно глубоким сном, Вато велела двум своим слугам вынести девушку в сад в занавешенном паланкине. Там они переложили её из паланкина на траву и ушли.

Вато наблюдала за девушкой в подзорную трубу со своей башни. Она видела, что не успели её слуги уйти, как Никтерис попыталась сесть и тут же бросилась ничком на землю.

– Солнечный удар ей обеспечен, – прошипела Вато, – солнце убьёт её.

В эту минуту в долине показался громадный буйвол с густой и косматой гривой, мучимый оводом, он нёсся прямо на Никтерис. Увидев девушку, он стал как вкопанный, а затем начал очень медленно приближаться с крайне недружелюбным видом. Никтерис лежала без движения и даже не видела зверя.

– Сейчас он затопчет её насмерть, – пробормотала Вато, – эти твари злобные и опасные.

Когда буйвол приблизился к девушке вплотную, он обнюхал её с головы до пят и отошёл, затем вернулся и обнюхал ещё раз, а затем вдруг сорвался с места и унёсся прочь, как будто сам нечистый дёрнул его за хвост.

Через некоторое время к несчастной подошла антилопа гну, ещё более опасное животное, а потом сухопарый дикий кабан – и оба повели себя точно так же, не причинив девушке ни малейшего вреда, и Вато не находила себе места, кляня на чём свет стоит этих безмозглых тварей.

В густой тени тёмных волос синие глаза Никтерис стали мало-помалу привыкать к свету, и первое, что она смогла разглядеть, придя наконец в себя, была её старая знакомая – маргаритка. Как-то раз трепетными пальцами она попробовала раскрыть лепестки бутона – девушка боялась, что своими неловкими движениями может причинить ему вред, – но ей так хотелось узнать, какую же тайну бережно хранят эти сомкнутые лепестки, что она добилась своего и обнаружила скрытую внутри золотую сердцевину.

И вот теперь прямо у неё перед глазами за завесой её волос, в мягкой тени которых она различала предметы вполне отчетливо, стояла на тонком стебле маргаритка, широко распахнув пунцовый бутон и открыв сердцевину чистого золота на подкладке из серебра. Никтерис даже не сразу узнала в этом великолепии свою старую знакомую, но через мгновение всё поняла. Но кто же так жестоко поступил с этим чудным маленьким созданием, грубо обнажив его нутро и подставив губительным лучам этого жуткого светильника? Наверняка тот же, кто вышвырнул сюда её, чтобы поджарить на этом огне. Но у неё-то были пышные волосы, и она могла, наклонив голову, окружить себя приятным полумраком! Она попыталась пригнуть маргаритку к земле и отвернуть её от солнца, закрыть её лепестки, но у неё ничего не вышло. Увы, должно быть, цветок уже сожжён, уже мёртв! Ей было невдомёк, что маргаритка не поддавалась её нежным усилиям, потому что с присущей жизни жаждой пила из источника жизни и света, который Никтерис считала источником погибели. О, как же этот светильник обжигал её!

Никтерис стала размышлять – это получалось само собой – и мало-помалу догадалась, что, поскольку в этом огромном покое не было другого свода, кроме того, по которому катился великий огонь, то должно быть, её знакомая с красной макушкой видела яростный светильник тысячу раз и наверняка хорошо его знает! И он не сжёг её! А что, если обличье, в котором она видит цветок сейчас, более совершенное его состояние? Ведь прекрасным стало не только целое, оно было таковым и прежде, но теперь и каждая часть целого раскрывала своё только ей свойственное совершенство, позволявшее частям соединиться друг с другом в новое совершенство, более высокого порядка. Цветок сам стал светильником! Его золотистая сердцевина была светом, а серебристое обрамление – алебастровым абажуром, аккуратно расколотым так, чтобы как можно лучше распространять сияние. Ну конечно! Именно эта лучистая форма и была совершенным проявлением цветка! Но ведь если эту форму цветку дал палящий светильник, значит, он не может быть враждебен ему, должен быть одного с ним рода, чтобы знать, как сделать его совершеннее!

Никтерис находила всё больше сходства между ними. Что, если этот цветок – маленький правнук светильника, который нежно любит своё потомство? И что, если светильник вовсе не хочет повредить ей самой, просто такова его природа? Красные макушки маргариток, когда они были закрыты, выглядели не слишком счастливыми, как будто им довелось страдать, – а что, если светильник пытается сделать Никтерис совершеннее, раскрыть так же, как раскрыл цветок? Надо подождать немного и посмотреть, что будет дальше. Но как же резок и пронзителен цвет травы! Правда, быть может, её глаза были созданы не для палящего света и она не может видеть краски такими, какие они на самом деле! Она вспомнила глаза того создания, которое не было девушкой и страшилось темноты, – они были другими. Ах, вот бы вернулась темнота со всей её нежностью и дружелюбием! Она запасётся терпением и будет молча ждать, чего бы ей это ни стоило.

Никтерис долго лежала без движения, и у Вато не осталось сомнений, что она лишилась чувств. Ведьма была совершенно уверена, что девушка умрёт до наступления целительной для неё ночи.