Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1"

Глава VII

Мое короткое пребывание в форту Сент-Андре. Мое первое любовное раскаяние. Удовольствие от мести и прекрасное доказательство алиби. Арест графа Бонафеде. Мое освобождение Прибытие епископа. Я покидаю Венецию.

В этом форту, где Республика обычно держала только гарнизон из ста эсклавонцев – инвалидов, тогда содержались две тысячи албанцев. Их называли симариоты. Военный министр, которого звали в Венеции «Знаток письма» (Sage à l'écriture), привез их из Леванта по случаю присвоения им воинского звания. Хотели, чтобы офицеры ощущали, что их заслуги оценены, и чувствовали себя вознагражденными. Все они были выходцами из той части Эпира, которая называется Албания, и которая принадлежит Республике. Тогда исполнилось двадцать пять лет с того времени, когда они проявили себя в последней войне, что Республика вела против турок. Для меня это был спектакль, новый и удивительный – видеть восемнадцать – двадцать офицеров, все старые, все здоровые, покрытые шрамами по лицу и груди и осыпанные роскошью. У их подполковника отсутствовало по меньшей мере до четверти головы. У него не видно было уха, глаза и челюсти. Однако он разговаривал и очень хорошо ел; он был очень веселый, и с ним была вся его семья из двух красивых девушек, которых их костюмы делали еще интереснее, и семи мальчиков, все солдаты. Этот человек был красавец ростом шести футов, но его лицо было настолько обезображено из-за ужасного шрама, что становилось страшно. Несмотря на это я его сразу полюбил, и я помногу бы с ним разговаривал, если бы он смог воздержаться от поедания чеснока в таких количествах, что я вынужден был заедать беседу хлебом. Он всегда носил по меньшей мере двадцать долек чеснока в кармане, как кто-нибудь из нас носит драже. Можно ли сомневаться в том, что чеснок яд? Только в медицинских количествах он придает аппетит невкусному мясу. Этот человек не умел писать, но не стыдился этого, потому что, за исключением священника и хирурга, никто в полку не обладал этим талантом. Все, офицеры и солдаты, имели кошельки, полные золота, и, по крайней мере, половина из них были женаты. Таким образом, я увидел пятьсот – шестьсот женщин и большое количество детей. Этот спектакль, увиденный впервые в жизни, меня занял и заинтересовал. Счастливая юность! Я не жалею о ней, потому что она дала мне много нового; по той же причине я ненавижу свою старость, когда я могу встретить новое только в газете, которую в те дни презирал, получая удовольствие от повседневного существования, и грядущие ужасные события, которые поневоле предвижу.

Первое, что я сделал, было выкинуть из моего багажа все, что у меня было из церковной одежды. Я безжалостно продал все еврею. Моя вторая операция состояла в том, чтобы отправить г-ну Роза все залоговые расписки, которые у меня были, и я приказал ему реализовать все и прислать мне остаток денег. С помощью этих двух операций я оказался в состоянии отдавать моему солдату те пресловутые десять су в день, что мне давали. Другой солдат, который был парикмахером, заботился о моих волосах, чем дисциплина семинарии заставляла меня пренебрегать. Я прогуливался по казармам в поисках развлечения. Дом майора – для чувства и казарма изрубленного подполковника – для толики любви по-албански были моими единственными развлечениями. Будучи уверен, что его полковник будет назначен бригадиром, он просил себе полк, в предпочтение перед конкурентом, внушавшим ему страх неудачи. Я написал ему краткое прошение, но такое энергичное, что «Знаток», спросив сначала, кто был автором, обещал ему то, что он просил. Он вернулся в форт таким счастливым, что, прижав меня к груди, сказал, что он мне всем обязан. Дав мне семейный обед, на котором его пища с чесноком сожгла мне душу, он подарил мне двенадцать бутаргов[50]50
  колбаски из копченой или вяленой осетровой икры


[Закрыть], и два фунта изысканного табаку с имбирем.

Эффект от успеха моего прошения заставил всех других офицеров поверить, что они ничего не добьются без помощи моего пера, и я не отказывал никому, что вовлекло меня в ссоры, потому что я служил одновременно сопернику того, которому я послужил ранее, и который мне заплатил. Став хозяином тридцати – сорока цехинов, я не боялся больше нищеты. Но вот прискорбный несчастный случай, который заставил меня провести шесть недель в большой печали.

2 апреля, в роковой день моего прихода в этот мир, сходя с кровати, я вижу перед собой прекрасную гречанку, которая говорит мне, что ее муж, прапорщик, имеет все основания, чтобы стать лейтенантом, и что это стало бы возможно, если бы его капитан не объявил себя его врагом, потому что она не хотела проявить к нему некоторое снисхождение, которое ее честь не позволяет ей проявлять ни к кому, кроме своего мужа. Она передает мне сертификаты и просит написать прошение, которое сама пойдет представить «Знатоку», и говорит в заключение, что, будучи бедой, она может вознаградить меня за старания только своим сердцем. Ответив, что ее сердца достаточно, чтобы вознаградить за труды, я веду себя с ней как человек, который стремится быть вознагражденным авансом, и встречаю то сопротивление, которое красивая женщина оказывает только для виду. После чего говорю ей прийти за запиской после полудня, и она довольна. Она не считает дурным оплатить мне секундным делом за один раз, а к вечеру, под предлогом некоторых корректировок, приходит вознаградить меня еще. Но через день после подвига, вместо того, чтобы ощущать себя вознагражденным, я оказался наказан и принужден был применить лечебное снадобье, которое лишь за шесть недель вернуло меня в полное здравие. Эта женщина, когда я был столь глуп, что упрекнул ее за подлое деяние, ответила со смехом, что она дала мне только то, что имела, и это для меня наука, чтобы быть настороже. Но мой читатель не может представить себе ни того горя, ни того стыда, что причинило мне это несчастье. Я смотрел на себя как на человека опозоренного. На примере этого события любопытные могут получить представление о моем легкомыслии. Г-жа Вида, сестра майора, чей муж был ревнивец, поведала мне однажды прекрасным утром, лежа со мной лицом к лицу, что он мучил ее душу не только своей ревностью, но и жестокостью, допуская ее спать в одиночестве в течение четырех лет, хотя она в расцвете лет. Бог не допустит, чтобы он узнал, что вы провели час со мной, добавила она, потому что он приводит меня в отчаяние. Доверие за доверие, – сказал я ей, проникнутый сочувствием, – если бы гречанка не ввела меня в позорное состояние, я счел бы, что судьба сделала меня счастливым, выбрав в качестве инструмента ее мести. При этих словах, которые я изрек со всей искренностью и, может быть, даже как комплимент, она встала, и горя гневом, высказала мне все, что оскорбленная женщина могла бы выложить забывшемуся смельчаку. Очень удивленный, хорошо понимая, что я мог бы этим пренебречь, я вернул ей реверанс. Она велела мне больше к ней не приходить, говоря, что я дурак, недостойный говорить с приличной женщиной. Я сказал ей, что приличная женщина должна быть более сдержанной в таких обстоятельствах. Я также добавил, что в дальнейшем она не будет столь сердита, и если я буду себя хорошо чувствовать, я смогу доставить ей большее удовлетворение.

Еще одним ударом, заставившим меня от души проклинать гречанку, явился для меня визит моих ангелов с их теткой и г-ном Роза в праздник Вознесения, когда форт стал местом проведения красивых представлений.

Я дал им обед и общался с ними весь день. В пустом каземате девушки прыгнули мне на шею, думая, что я сейчас выдам им хорошее свидетельство моего постоянства, но, увы! Я только надавал им в изобилии поцелуев, делая вид, что опасаюсь, что кто-то войдет.

Я написал своей матери, в каком месте держали меня до прибытия епископа, и она ответила, что написала г-ну Гримани и выразила уверенность, что я буду освобожден в самом скором времени, а что касается мебели, которую продал Раццетта, она сказала, что г-н Гримани обязался оставить наследство после смерти моему брату. На самом деле, это оказался обман. Это наследство было передано лишь тринадцать лет спустя, и то в виде стеллионата[51]51
  фиктивный заклад


[Закрыть]. Я расскажу в свое время об этом несчастном брате, который умер в нищете в Риме двадцать лет назад.

В середине июня симариоты были отправлены в Левант, в форте остался гарнизон из ста инвалидов, и я, скучая в печали, пылал от гнева. Стояла сильная жара, и я написал г-ну Гримани, чтобы отправили мне два комплекта летней одежды, сказав ему, где они должны находиться, если только Раццетта их не продал. Я был удивлен, увидев через восемь дней этого человека входящим в комнату майора, в компании другого, которого он представил как господина Петрилло, знаменитого фаворита царицы всей России, только что прибывшего из Петербурга. Я знал его по имени, но вместо «знаменитый» он должен был о нем сказать «бесславный», и вместо «фаворит» он должен был назваться «клоун». Майор пригласил их садиться, и Раццетта, приняв из рук гондольера г-на Гримани пакет, передал его мне, говоря, – «Вот тряпки, что я принес тебе». «Придет день, – ответил я, – когда я принесу тебе Ригано». Так называлось платье осужденных на галеры. При этих словах наглец посмел поднять палку, но майор заставил его окаменеть, спросив, не хочет ли он провести ночь в кордегардии. Петрилло, который не произнес при этом ни слова, сказал затем мне, что сожалеет, не найдя меня в Венеции, потому что я бы отвел его в бордель. «Мы бы нашли там твою жену» – ответил я ему. «Я запомнил твою физиономию, – ответил он, – ты будешь повешен». Затем майор встал, говоря, что у него есть дела, и они ушли. Он заверил меня, что на следующий день принесет свои жалобы «Знатоку письменности». Но после этой сцены я стал серьезно думать о разработке проекта мести.

Форт Сант-Андре был окружен водой, и ни один часовой не мог видеть мои окна. Лодка могла подойти под мое окно, так чтобы я из него спустился, меня бы высадили в Венеции в ночное время и отвезли обратно в форт, прежде чем наступит день, и после того, как я сделаю свой ход. Нужно было найти лодочника, который, чтобы заработать денег, нашел в себе мужества, рискуя попасть на галеры. Среди нескольких, привозивших в форт провизию, один, которого звали Блез, привлек мое внимание. Когда я сделал ему свое предложение, посулив цехин, он обещал ответить в течение следующего дня.

Затем он сказал, что готов. Он узнал, не являюсь ли я важным заключенным. Жена майора ему сказала, что я заключен под стражу из-за шалости.

Мы договорились, что он будет в начале ночи под моим окном на своей лодке, с длинным шестом, таким, что я смогу его схватить и по нему выскользнуть наружу.

Он был точен. Когда мы с ним поплыли, ночь была темная, море высокое и ветер дул навстречу.

Я высадился на набережной Эсклавонцев у Гроба Господня, приказав ему меня ждать. Я завернулся в матросский плащ и пошел прямо в Сант-Августин на улицу Бернард, приказав мальчику из кафе отвести меня к двери дома, где жил Раццетта. Будучи уверен, что не найду его дома в этот час, я позвонил и услышал голос моей сестры, которая сказала, что если я хочу его найти, я должен прийти утром. Затем я пошел и сел у подножия моста, чтобы увидеть, с какой стороны он выйдет на улицу. Я увидел его без четверти в полночь, выходящим со стороны площади Св. Павла. Что ж, я узнал достаточно. Я вернулся в свою лодку и возвратился в форт, войдя через то же окно без малейших затруднений. В пять часов утра все видели меня прогуливающимся по форту. Таковы те меры предосторожности, которые я принял, чтобы утолить мою ненависть к мучителю, и быть уверенным в возможности доказать алиби, если придется его убить, как я предполагал. В день, предшествующий ночи, обговоренной с Блезом, я прогуливался с молодым Алвисом Зен, сыном прапорщика, которому было всего двенадцать лет, но который очень забавлял меня своими тонкими проделками. В дальнейшем он прославился до такой степени, что правительство направило его жить на Корфу, двадцать лет тому назад. Я буду говорить о нем в 1771 году. Прогуливаясь с этим мальчиком, я притворился, что подвернул ногу, прыгая с бастиона. Меня отнесли в мою комнату двое солдат, хирург форта заподозрил вывих и приговорил меня к постели, приложив к лодыжке салфетки, пропитанные камфарной водой. Все приходили меня проведать, и я попросил, чтобы мой солдат меня охранял, улегшись в моей комнате. Этому человеку было достаточно стакана водки, чтобы опьянеть и заснуть, как сурок. До того, как он заснул, я отправил домой хирурга и священника, который жил в комнате над моей. За полтора часа до полуночи я спустился в лодку. Вскоре после прибытия в Венецию я потратил су на хорошую палку и уселся на пороге предпоследней двери улицы со стороны площади Сен-Поль. Маленький узкий канал у входа в улицу как будто нарочно был приспособлен, чтобы сбросить в него моего врага. Этот канал сегодня уже не виден. Там его найдут через несколько лет. За четверть часа до полуночи я вижу его, идущего медленным и спокойным шагом. Я быстро выскакиваю с улицы, держась у стены, чтобы заставить его посторониться, и наношу ему первый удар в голову, второй – по руке, и третий, более размашистый, по телу, сбрасывающий его, громко кричащего и поминающего меня, в канал. В это время фурланец[52]52
  уроженец провинции Фриули


[Закрыть] выходит из дома с левой стороны, держа в руке фонарь, я наношу ему удар по руке, держащей фонарь, он роняет его и убегает по улице; бросив свою палку, я перелетаю площадь как птица и перехожу мост, в то время как народ ходит в двух шагах от места, где все произошло. Я миную канал в Сан-Тома, и через несколько минут я уже в моей лодке. Ветер очень сильный, но попутный, мы ставим парус и выходим в море. В тот момент, когда я влезаю в свою комнату через окно, звонит полночь. Я моментально раздеваюсь, пронзительным криком бужу моего солдата и приказываю ему идти к хирургу, потому что мне кажется, что я умираю от колик. Капеллан, разбуженный моими криками, спускается вниз и находит меня в конвульсиях. Уверенный, что диаскордиум мне поможет, он отправляется за ним, приносит, но вместо того, чтобы его принять, я его прячу, пока он ходит за водой. Через полчаса гримас я говорю, что чувствую себя хорошо, благодарю всех, и они уходят, пожелав мне хорошего сна. После отличного сна я остался в постели из-за моего предполагаемого вывиха. Майор перед отъездом в Венецию зашел меня повидать и сказал, что мои колики произошли от дыни, которую я съел.

В час пополудни я увидел опять этого майора. «У меня для вас хорошая новость – сказал он, улыбаясь – Раццетта прошлой ночью был избит палкой и сброшен в канал».

– Он не убит?

– Нет, но тем лучше для вас, потому что ваше дело было бы гораздо хуже, все уверены, что вы причастны к этому преступлению.

– Я очень рад, что в это верят, потому что отчасти я отмщен, но это будет трудно доказать.

– Вы правы. Раццетта, однако, сказал, что он узнал вас, и фурлан Патисси, которому сломали руку, в которой он держал фонарь, тоже. У Раццетты сломан нос, выбиты по меньшей мере три зуба и ушибы правой руки. Он вызвал вас к Авогадору. Как только г-н Гримани узнал о произошедшем, он написал «Знатоку письменности», жалуясь, что тот освободил вас, не предупредив его, и я приехал в военное ведомство как раз в тот момент, когда тот читал письмо. Я заверил Его Превосходительство, что это ложное подозрение, потому что я только что оставил вас в постели, неспособного перемещаться из-за вывиха, кроме того, я сказал ему, что в полночь вы чувствовали себя умирающим от колик.

– Он был избит в полночь?

– Так говорится в донесении. «Знаток» написал сначала г-ну Гримани, что он констатирует, что вы не выходили из крепости, но что пострадавшая сторона может отправить комиссаров для проверки факта. Ожидайте в течение трех – четырех дней допроса.

– Я отвечу, что сожалею о своей невиновности.

Через три дня приехал комиссар с писарем из адвокатуры и процесс завершился. Все прекрасно знали о моем вывихе, и капеллан, хирург, солдат, и многие другие, которые ничего об этом не знали, засвидетельствовали, что в полночь я умирал от колик. Как только мое алиби было найдено бесспорным, авогадор в суде приговорил Раццетту и грузчика к оплате издержек, без ущерба для моих прав. Тогда я, по совету майора, представил «Знатоку» ходатайство, в котором просил своего освобождения, и предупредил о моем демарше г-на Гримани. Восемь дней спустя майор мне сказал, что я свободен, и что он сам заступился за меня перед г-ном Гримани. Он сообщил мне эту новость за столом, в обстановке всеобщей радости. Я не поверил и, делая вид, что поверил, ответил, что мне нравится больше его дом, чем город Венеция, и, чтобы убедить его, я останусь в форте еще восемь дней, если он хочет пострадать. Он взял с меня слово, под крики радости. Когда через два часа он подтвердил мне новость, и что я больше не могу в этом сомневаться, я пожалел о своей глупости, представив себе восемь дней, что я ему обещал, но у меня не хватило смелости от этого отречься. Демонстрации удовлетворения от партии его жены были таковы, что мой отказ от своих слов сделал бы меня достойным презрения.

Эта бравая женщина понимала, что я должен был ей все, но боялась, что я так не думаю. Но вот последнее событие, которое случилось со мной в этом форте, и которое я не могу обойти молчанием. Офицер в военной форме вошел в комнату майора, следуя за человеком примерно шестидесяти лет, при шпаге. Офицер передал майору запечатанное письмо из военного управления; тот его прочел, тут же дал ответ, и офицер вышел один. Затем майор сказал, обращаясь к монсеньору, именуя его графом, что он арестует его по высшему приказанию, и что его тюрьмой является весь форт. Человек собрался отдать ему свою шпагу, но майор благородно отказался и приказал отвести его в отведенную ему комнату. Через час пришел слуга в ливрее, принеся заключенному его постель и вещи, и на следующее утро тот же слуга явился пригласить меня от имени своего хозяина позавтракать с ним. Я согласился, и вот что он мне сказал прежде всего:

– Господин аббат, в Венеции столько говорят о мужестве, с которым вы доказали действительность вашего невероятного алиби, что вы не должны удивляться моему желанию с вами познакомиться.

– Поскольку алиби реальное, господин граф, не нужно мужества, чтобы его доказать. Те, кто в нем сомневается, позвольте мне вам сказать, делают мне плохой комплимент, потому что …

– Не будем больше об этом, и простите меня. Но поскольку мы стали товарищами, я надеюсь, что вы подарите мне вашу дружбу. Позавтракаем.

После завтрака, и узнав из моих уст, кто я такой, он решил, что обязан мне той же любезностью.

– Я, – сказал он, – граф де Бонафеде. В молодости я служил под началом принца Евгения. Потом я оставил военную карьеру, чтобы служить по гражданской части в Австрии, затем в Баварии, из-за дуэли. Это было в Мюнхене, я похитил девушку высокого положения. Я привез ее сюда и женился на ней. Я здесь уже двадцать лет, у меня шестеро детей и весь город меня знает. Восемь дней назад я отправил своего лакея на Фландрскую почту, чтобы забрать мои письма, но ему их не отдали, потому что у него не хватило денег, чтобы оплатить таможню. Я явился туда лично и тщетно пытался объяснить, что заплачу обычным порядком в следующий раз. Мне в этом отказали. Я поднимаюсь к барону де Таксис, являющемуся президентом этой почты, чтобы пожаловаться на оскорбление; но он грубо ответил, что его служащие действуют только согласно его приказу и что когда я оплачу таможню, я получу свои письма. Находясь у него, я сдержался и вышел, но через четверть часа я написал ему записку, в которой обвинил его в нанесении оскорбления и потребовал сатисфакции, известив его, что я хожу со своей шпагой и получу удовлетворение там, где его встречу. Я его ни разу не встретил, но вчера секретарь государственных инквизиторов мне сказал с глазу на глаз, что я должен забыть невежливость барона и отправиться с офицером, дожидающимся снаружи, в заключение в этот форт, заверив меня, что меня задержат не более чем на восемь дней. Я нахожу истинное удовольствие провести их с вами».

Я ответил ему, что в течение двадцати четырех часов буду свободен, но, в знак благодарности за оказанное доверие, сочту за честь составить ему компанию. Будучи уже связанным словом, данным майору, я счел указанием свыше, что вежливость меня поддержала.

После обеда, поднявшись с ним в донжон форта, я указал ему на двухвесельную гондолу, причалившую к малой двери. Посмотрев в подзорную трубу, он сказал, что это его жена пришла повидать его вместе с дочерью. Мы пошли им навстречу. Я увидел женщину, которая могла бы заслуженно занимать высокое положение, и крупную девочку четырнадцати-шестнадцати лет, как мне показалось, необычной красоты. Светлая блондинка, с большими голубыми глазами, орлиным носом и прекрасным ртом, растянутым в улыбке, что позволяло рассмотреть два ряда превосходных зубов, белых, как и ее лицо, белизну которого не мог скрыть алый румянец. Ее талия, казавшаяся обманчиво тонкой, и ее шея, очень полная, позволяли любоваться сверху роскошным постаментом, на котором виднелись только два разделенных маленьких розовых бутона. Это был новый жанр красоты, подчеркнутый ее худобой. Восхищенные созерцанием этой очаровательной, полностью открытой, груди, мои ненасытные глаза не могли от нее оторваться. Моя душа в одно мгновение отдала бы ей все, чего бы она ни пожелала. Я поднял глаза на лицо девушки, которое своей улыбкой, казалось, говорило мне: вы увидите здесь, через год или два, все, о чем вы мечтаете. Она была элегантно одета по моде того времени, с большими фижмами, в костюме благородных девиц, которые еще не достигли зрелости, но молодая графиня по виду была уже взрослой. Я никогда не видел груди девицы благородного звания с меньшим убранством: мне казалось, что показано больше, чем позволено смотреть, в месте, где не было ничего, и это притягивало взгляд. Беседа по-немецки между мадам и месье кончилась, настал мой черед. Меня представили самыми лестными словами, и мне сказали все, что можно сказать самого изящного. Майор счел своей обязанностью проводить графиню осмотреть форт, что я нашел не соответствующим моему низкому статусу. Я предложил руку мадемуазель, майор с матерью нам предводительствовали. Граф остался в своей комнате. Будучи обученной обхождению с дамами лишь по старой венецианской моде, мадемуазель пропустила меня слева. Я постарался прислуживать ей самым благородным образом, положив руку ей подмышку. Она отодвинулась, громко смеясь. Мать повернулась, чтобы узнать, над чем она смеется, и я встал, осужденный, слыша ее ответ, что я щекотал подмышкой.

«Вот, – сказала она, – каким образом воспитанный господин подает руку».

Сказав это, она проводит свою руку под моей правой рукой, которую я по-прежнему держу не согнутой в локте, делая все возможное, чтобы вернуть себе самообладание. Молодая графиня, между тем, составила проект развлечься за мой счет, сделав из меня дурачка, как это делают из всех новичков, обратив меня в прах. Она начала мое обучение, стараясь округлить мне руку, в то время как я выпрямился, выпав таким образом из предписанного ею рисунка. Я признался, что не умею рисовать, и спросил ее, умеет ли она. Она сказала, что училась, и что она покажет мне, когда я пойду посмотреть на «Адама и Еву» шевалье Либери, которых она скопировала, и которых учителя находят прекрасными, хотя и не знают, что это ее рисунок.

– Почему вы скрыли?

– Потому что эти две фигуры слишком обнаженные.

– Мне не интересен ваш Адам, но очень – ваша Ева. Она меня заинтересует, и я сохраню ваш секрет.

Ее мать снова повернулась, заинтересованная ее смехом, и я снова проявил неловкость.

В тот момент, когда она захотела научить меня подавать руку, я увидел, что смогу сыграть в этом проекте большую партию. Найдя меня таким новичком, она решила, что может сказать мне, что ее Адам был гораздо красивее, чем ее Ева, потому что у него она не допустила никакой мускулатуры, как ее не видно у женщины. Это, по ее словам, фигура, у которой не видно ничего.

– Но это, положительно, то «ничего», что меня интересует.

– Поверьте мне, что такой Адам вам понравится больше.

Это предположение показалось мне столь неправдоподобным, что я почувствовал себя неприлично, и не в состоянии был это скрыть, потому что из-за сильной жары мои штаны были из тонкого полотна. Я боялся рассмешить мадам и майора, которые шли в десяти шагах перед нами и могли повернуться и меня увидеть. Когда у нее спустился с пятки задник одной из туфель, она поступила легкомысленно, протянув мне ногу и попросив меня поправить задник. Я принялся за дело, встав перед ней на колени. У нее были большие фижмы и совсем не было юбки, и, не помня об этом, она приподняла немного платье, но этого было достаточно, чтобы ничто не могло помешать мне видеть то, что чуть не заставило меня упасть замертво. Когда я поднялся, она спросила, не плохо ли мне. При выходе из каземата ее прическа сбилась, она попросила меня ее поправить и наклонила при этом голову. Мне оказалось невозможно скрыть свои обстоятельства, так что, когда она спросила, не является ли шнур от моих часов подарком какой-то красавицы; я ей ответил, заикаясь, что это моя сестра дала мне его, и тогда, окончательно демонстрируя свою невинность, она спросила, не разрешу ли я рассмотреть его ближе. Я ответил, что он зашит в кармане, что было правдой. Не поверив, она захотела вытащить его наружу, но не выдержав больше, я положил мою руку на ее таким образом, что она сочла необходимым перестать настаивать, и отступила. Она вынуждена была так поступить, потому что, проявив свои обстоятельства, я нарушил границы сдержанности. Она стала серьезной и, не осмеливаясь больше ни смеяться, ни разговаривать, мы пошли в сторожевую башню, где майор демонстрировал ее матери хранилище тела маршала Шулембурга, которое находилось там, пока ему не соорудили мавзолей. Но то, что со мной произошло, повергло меня в такое состояние стыда, что я ненавидел себя, и не сомневался не только в ее ненависти, но и в глубоком презрении. Мне казалось, что я первый, кто встревожил ее целомудрие, и что я готов на все, если мне будет дан способ заслужить ее извинение. Такова была моя деликатность в том возрасте, зависящая, однако, от моего мнения, сложившегося о персоне, которую я, быть может, обидел, мнения, в котором я могу ошибаться. Эта моя деликатность постепенно уменьшалась с течением времени до такой степени, что сегодня у меня от нее осталась только тень. Несмотря на это, я не думаю, что я более злой, чем другие, равные мне по возрасту и опыту. Мы вернемся, однако, к графу и перейдем к окончанию грустного дня. С наступлением ночи дамы отъехали. Мне пришлось обещать графине – матери нанести ей визит на мосту Барбе Фруттарол, где, по ее словам, она обитала. Мадемуазель, которую, как я считал, я оскорбил, произвела на меня столь сильное впечатление, что я провел семь дней в самом сильном нетерпении. Мне хотелось ее увидеть, чтобы получить прощение после моего покаяния.

На другой день я увидел у графа его старшего сына. Он был некрасив, но показался мне человеком благородного вида и скромного нрава. Двадцать пять лет спустя, я встретил его в Мадриде, адьютантом королевской гвардии. Он служил двадцать лет простым гвардейцем, чтобы достичь этого звания. Будучи там, я поговорил с ним. Он меня уверил, что мы не были с ним знакомы, и что он меня никогда не видел. Его стыд нуждался в такой лжи; мне его было жаль.

Граф покинул форт на утро восьмого дня, а я вышел вечером, назначив рандеву майору в кафе на площади Сан-Марко, откуда мы должны были идти вместе к г-ну Гримани.

Едва прибыв в Венецию, я отправился на ужин к мадам Орио, и провел ночь со своими ангелами, которые надеялись, что мой епископ умрет во время путешествия.

Когда я получил отставку от жены майора, женщины значительной, память о которой мне дорога до сих пор, она поблагодарила меня за все, что я сделал, чтобы доказать свое алиби, – «но оцените и меня, – сказала она, – что я проявила талант вас распознать. Мой муж узнал обо всем только впоследствии».

На следующий день в полдень я пошел к аббату Гримани вместе с майором. Он принял меня с виноватым видом. Меня поразила его глупость, когда он сказал, что я должен простить Раццетту и Патисси, к которым все относятся с презрением. Он сказал мне, что до будущего прибытия епископа он распорядился дать мне комнату, и что я могу есть за его столом. После этого я отправился с майором с визитом вежливости к г-ну Валарессо, ученому человеку, который, по окончании своего семестра, не занимал больше поста «Знатока»[53]53
  военного министра


[Закрыть]. Когда майор ушел, он попросил меня признаться, что это я избил Раццетту; я без уверток с этим согласился и развеселил его, рассказав всю историю. Он заключил, что, поскольку эти дураки не могли быть избиты в полночь, они оказались неправы в своих обвинениях, но для меня, для доказательства алиби, в этом не было необходимости, потому что моего вывиха, произошедшего, по-видимому, реально, было вполне достаточно.

Но вот, наконец, настал момент, когда я смогу увидеть богиню моих мыслей, у которой я действительно хотел бы получить помилование или умереть у ее ног. Я без труда нашел ее дом; графа не было. Мадам приняла меня, говоря весьма любезные слова, но ее персона так меня удивила, что я не знал, что ей ответить. Направляясь повидать ангела, я полагал очутиться в райском уголке, но увидел салон, где было всего три или четыре изношенных деревянных кресла и старый грязный стол. Было ничего не видно, так как ставни были закрыты. Могло показаться, что это сделано для защиты от жары, но причина была в другом: это сделали для того, чтобы не видно было, что в окнах отсутствуют стекла. Между тем, я увидел, что дама, принимавшая меня, облачена в заштопанное платье, а ее рубашка грязна. Увидев мою растерянность, она меня покинула, сказав, что пришлет свою дочь. Минуту спустя та предстала в благородном облике, легко говоря, что она ждала меня с нетерпением, но не в это время, в которое она не привыкла принимать посетителей. Я не знал, что ей ответить, потому что она показалась мне другой. Ее разоблаченная нищета превратила ее для меня почти в уродку, я вдруг понял, что больше не считаю себя ни в чем виноватым. Я удивился впечатлению, какое она произвела на меня в форту, и она мне показалась почти обрадованной тем, что я, в результате сюрприза, в свою очередь, оказался скорее неприятно поражен, чем обрадован. Видя на моей физиономии отражение всех движений моей души, она продемонстрировала на своей не досаду, но униженность, которая внушила мне жалость. Если бы она смогла или осмелилась философствовать, она имела бы право презирать меня как человека, которого она заинтересовала только своим нарядом, или из-за произведенного впечатления своей знатности или своего богатства. Она между тем пыталась ободрить меня, разговаривая со мной искренне. Если бы она могла использовать сантименты, она могла бы обезопасить себя, сделав их своим адвокатом.