Текст книги "Коллекционер сердец"

Вместе с другими скорбящими – все они, за исключением Мередита, были небольшого роста, плотными и приземистыми, зато удивительно энергичными и подвижными – он пошел вдоль торговых рядов, не таких грандиозных и роскошных, какие строят теперь, но все-таки узнаваемых, знакомых. Казалось, он уже видел такие – в детстве, по соседству с родительским домом. Обращаясь к проходившим мимо мужчинам и женщинам, Мередит и другие скорбящие задавали им исполненный скорби, злобы и горечи вопрос: Элвис умер: почему вы живы?. когда прохожие в ужасе от них шарахались, принимались разить их бичами, норовя полоснуть по лицу, груди или шее. Они опускали бичи на свои жертвы так слаженно и часто, как будто и впрямь действовали выбивалками, а проходившие мимо люди были коврами, которые предстояло основательно вычистить, выколотив из них всю накопившуюся грязь и мерзость.

Мередит считал себя человеком долга, рассудочным и не склонным к эмоциям. Чувства других людей он в расчет не брал. Свое мышление, мозг в частности, он мог бы описать – приди ему вдруг в голову такая блажь – как некую идеальную анатомическую модель в виде двух полушарий с гладкой, без теней и полутонов, сероватой поверхностью и необходимым количеством извилин. Мышление – штука загадочная? Очень может быть, к чему копаться в его неведомых глубинах?

Теперь же Мередита одолевали по ночам странные, уродливые, болезненные сновидения. Он стал бояться своих снов, но в то же время они странным образом его притягивали. Спал Мередит крепко, а просыпаясь,.чувствовал сильное утомление, и подчас ему казалось, что он вообще не спал. Он готов был плеваться от отвращения, вспоминая о том, что ему привиделось, но вместе с тем ему было любопытно, как станут развиваться события в этих снах дальше. Это были причудливые и непонятные сны, но на редкость правдоподобные. Реальным казалось все: интерьер маленькой церкви, похожий на огромную жемчужину гроб, где лежал то ли мертвый, то ли живой Элвис, и скорбящие, обиженные судьбой люди, в жизни которых после смерти Элвиса не осталось ничего светлого. И уж конечно, реальным был голос Элвиса, звучавший из динамиков, выводя известную Мередиту песенку, которая теперь и днем не давала ему покоя и продолжала звучать в его ушах: Не будь жестокой, не будь жестокой, ты мне поверь, ты мне поверь… Ловя себя на том, что он без конца повторяет эти глупые слова, Мередит стискивал зубы и мысленно обращался к Творцу, вопрошая: «Господи, да как такое возможно? И вообще – что все это значит?» С содроганием он вспоминал толпу выходивших из церкви краснолицых плотных и низкорослых прихожан, напоминавших вылетавших из улья разозленных пчел, каждая из которых обладала смертоносным жалом. Что и говорить, жало имелось и у этих людей – странное оружие в виде прикрепленных к длинной, прочной ручке многочисленных острых как бритва клинков. Оружие это, или бич, как называли его эти люди, походило на выбивалку для ковров, но, смехотворное на вид, на деле оказалось смертельным. С легкостью рассекавшее кожу, мышцы и сухожилия, оно предназначалось для наказания нечестивцев.

Элвис умер: почему вы живы?

Гоняя дважды в день свой автомобиль – туда и обратно – до здания компании «Трансконтинентал», которое находилось на расстоянии одиннадцати миль от его дома, Мередит, разглядывая водителей машин и прохожих, мысленно задавал всем странный, не имевший, казалось, ни ответа, ни смысла вопрос: Элвис умер, но вы почему еще живы? Этому занятию Мередит теперь посвящал все больше времени. Впадая в сходное с гипнотическим трансом состояние, он смотрел сверкавшими от возмущения глазами на спешивших по своим делам горожан, на коллег по «Трансконтинентал», на друзей и домашних, в том числе на собственную жену Сару, и думал: Элвис умер, но почему вы живы?

И почему именно он, Мередит, избран для того, чтобы задумываться над этим загадочным вопросом и, хотя бы мысленно, задавать его другим? Почему теперь каждую ночь он во имя Короля полосует кого-то бичом, наказывает, убивает?

На самом деле ответа на этот вопрос ему знать не хотелось, поскольку он понимал, что незнание для него – благо. Узнав это, он перестанет быть собой, превратится в кого-то другого.

И это будет несправедливо.

Умри! Умри! Умри! Отступник и нечестивец! Мередит, тяжело дыша и подвывая от овладевшей им злобы, вместе с обуреваемыми яростью, скорбящими по Элвису людьми набросился на человека, открывавшего дверцу своего автомобиля на парковочной площадке в пригороде. Мередит не бывал прежде в этих местах, но они казались ему знакомыми, как и расположенные вокруг бетонные блоки торговых комплексов, над которыми простиралось багрово-красное закатное небо, будто нарисованное на заднике сцены театральным художником. Возглавлявший толпу мужчина с бычьей шеей в черном пиджаке с маленьким американским флажком на лацкане подал знак, и скорбящие дружно и слаженно заработали бичами, обрушивая удары на голову, плечи и спину скорчившегося в ужасе человека. Он закричал, тщетно пытаясь прикрыть от ударов голову иссеченными, окровавленными руками, рухнул на колени, а потом, продолжая вопить от боли и страха, неожиданно обернулся и поднял глаза на нападавших. К своему ужасу, Мередит узнал в нем работавшего в «Трансконтинентал» адвоката, который и сейчас время от времени продолжал его консультировать. На мгновение их глаза встретились, но Мередита это не остановило. Подхлестываемый жаждой убивать и мстить, которую, казалось, генерировала толпа обретенных им сестер и братьев, он вновь и вновь поднимал бич, уже покрытый свежей, алой кровью, и с силой опускал его, разя нечестивца.

Элвис умер: почему ты жив?

Какой все-таки кошмарный, непостижимый и загадочный вопрос!

Мередит проснулся с бешено колотящимся сердцем и в холодном поту. Им владела странная, необъяснимая уверенность, что ответ на тревоживший его проклятый вопрос где-то рядом. Еще немного – и на него снизойдет озарение! Вот сейчас, сию минуту! Внезапно Мередит почувствовал, что кто-то трясет его за плечо. Это была Сара, которая испуганно спрашивала, что с ним происходит, не очередной ли ночной кошмар его преследует, и умоляла его проснуться. Сара, похоже, вспоминала о существовании Мередита только в тех случаях, когда он начинал стонать и метаться в постели, – боялась, должно быть, что он, в ужасе проснувшись, ненароком толкнет ее или ударит.

Почему здесь так темно? Где он? И почему рядом с ним эта женщина? Мередит отпрянул от жены и спустил ноги с кровати. Сама мысль, что кто-то к нему прикасается, была для него нестерпима. В предшествовавшую откровению минуту чувствовать чью-то руку на плече было для него слишком обременительно. Пусть даже это была рука его жены Сары, которую он любил и с которой существовал бок о бок вот уже тридцать три года – целую жизнь! Другое дело, какая это была жизнь, и его ли? Его лицо горело, а перед глазами еще стояли размытые образы странного сна, не кошмарного, а пожалуй, вещего, пророческого. Мередит пробормотал:

– Это был счастливый сон.

– Счастливый сон? – эхом откликнулась Сара с недоверием. Она, должно быть, смотрела в эту минуту ему в затылок расширившимися от изумления глазами. Жена считала, что знает его, поскольку тридцать три года – это и впрямь целая жизнь. – Ладно, Мередит. – Сара явно старалась скрыть смущение. – Расскажешь мне об этом утром.

Да. Разумеется. Ни в коем случае.

Утром, когда рассвело, к прежнему вопросу добавился еще один: что, собственно, Элвис Пресли значит для Мередита Бернарда? Мередит не находил ответа – как-то ничего не приходило в голову.

Мередит был приемным ребенком. Кто знает, может, он и сейчас им оставался? От этого ведь так просто не отмахнешься, даже став взрослым. Даже женившись и обзаведясь детьми.

(В снах детей у него не было. Во сне он даже не вспоминал о детях – вполне взрослых, самостоятельных, живших кто где и занятых исключительно собой и своими делами. Во сне у него и жены-то не было – ни Сары, ни иной женщины с другим именем. В новой, захватывающей реальности, в которой он по ночам пребывал, вообще имена не упоминались, и его собственного имени – Мередит – тоже никто не знал.)

Мередит окончил среднюю школу в Шейкер-Хайтс, что в штате Огайо, в 1958 году. О том времени в его памяти мало что сохранилось – так, неясные, разрозненные образы и воспоминания. Казалось, те годы прожил другой человек, а Мередит знает о них по его рассказам. В юности Мередит был высоким, тощим парнем в очках в роговой оправе, выражавшим мысли тихим, неуверенным голосом. Впрочем, за его весьма скромным обликом роились нескромные мысли о собственной исключительности, которые подкреплялись успехами в учебе – отметки у Мередита были отличные, учителя не могли им нахвалиться. В успехах Мередита и в формировании его взглядов была немалая заслуга его приемных родителей – людей образованных, культурных и либеральных. Их свободомыслие во многом определялось принадлежностью к унитарной церкви, не требовавшей от прихожан фанатичного служения Богу и предпочитавшей индивидуальный подход к вопросам веры и религии. Мередит не мог припомнить, чтобы его водили в церковь или он сам когда-либо туда ходил. То ли по этой причине, то ли из-за того, что он ставил себя выше других, но временами Мередит испытывал щемящее чувство одиночества. Это он помнил хорошо, хотя думал о тех временах редко. Также он помнил, что всеобщее помешательство, сопровождавшее появление такой звезды рок-н-ролла, как Элвис Пресли, почти его не коснулось. Он занимался серьезной музыкой и по субботам брал уроки игры на фортепиано у довольно известной в те годы пианистки. Что же до того бесшабашного лета, когда Мередит вдруг проникся горячим чувством к Элвису и его песням, то оно кануло в Лету вместе с другими, имевшими отношение к его детству и юности событиями, не оставив в душе заметного следа, – так, во всяком случае, ему представлялось.

О своей биологической матери, которая родила его в пятнадцать лет, сразу же отдала в приют и навсегда исчезла, Мередит не вспоминал (он даже не называл ее матерью, чтобы не обижать свою приемную мать), поскольку никогда ее не видел – знал только, что она была из очень бедной семьи. Раздумывая над тем, как могла сложиться его жизнь, если бы она вдруг решила воспитывать его сама, Мередит неизменно приходил к выводу, что ему пришлось бы прозябать в бедности, содрогался при мысли об этом и, вознося благодарность судьбе, отдавшей его в руки состоятельных и образованных Бернардов, со слезами на глазах бормотал: Слава Богу, у Провидения своя логика – непостижимая для человека.

– Ты сейчас хорошо спишь, Мередит, крепко, – заметила Сара через несколько недель после того, как его стали одолевать сновидения. – По-моему, с некоторых пор ты дожидаешься наступления ночи с нетерпением, верно? – Сара ни в чем его не обвиняла, просто ей хотелось понять, в чем дело, и она настороженно прощупывала мужа взглядом. Отступления от привычной нормы пугали ее. Как-никак Бернарды прожили вместе тридцать три года, и хорошо прожили – так ей казалось: вырастили детей, купили большой дом из бледно-желтого кирпича, в котором, после того как дети выехали, каждый звук отзывался эхом. Мередит был благодарен жене за доброту и стабильность, которую она привнесла в его жизнь, хотя иногда думал, что, не будь Сара богатой наследницей, он никогда бы на ней не женился. Не то чтобы он ее не любил – любил, разумеется, а когда любишь человека, то принимаешь его целиком: с хорошеньким личиком, с ослепительной улыбкой, приятным, нежным голосом, ну и с деньгами папаши, конечно, – что в этом дурного? Мередит полагал, что Сара тоже вряд ли вышла бы за него замуж, будь он не Мередитом Бернардом, а кем-нибудь другим. Кем?

Мередит рассмеялся, хотя в пронизывающем взгляде этой женщины сквозила настороженность.

– Я ценю теперь каждую ночь, каждый день и с благодарностью принимаю их, – с натянутым смешком произнес Мередит. – Думаю, ты испытываешь те же чувства, не так ли?

Сара некоторое время молча на него смотрела. Глаза у нее теперь стали другие, не такие, как в молодости. Ничего, кроме сомнения и скептицизма, Мередит в ее взгляде не подметил. Сара держалась неестественно прямо, плечи у нее были широкие, а подбородок – квадратный. Глядя на жену, Мередит вдруг осознал, что ему снова пришел в голову проклятый вопрос, ни днем, ни ночью не дававший покоя: Элвис умер, почему ты живешь?

Сара, будто прочитав его мысли, с иронической улыбкой сказала:

– Как же иначе, дорогой? Разве у нас есть выбор?

В тот же воскресный день, вечером, когда поднялся холодный ветер и ноябрь с новой силой заявил о себе, Мередит неожиданно осознал, что спускается по шатким ступеням погреба в пахнущие землей темные глубины. Куда он идет? Зачем?

Дому было лет сто, и он был довольно дорогим. К тому же закладная за него была наконец полностью выплачена – Мередит сделал неплохую карьеру и теперь преуспевал. Он мог собой гордиться. Не то что его безвестный биологический папаша, который словно никогда и не существовал. Как, впрочем, и все его знакомые. Разве они жили?

Погреб недавно был переоборудован, отремонтирован и теперь выглядел вполне современно. Но в самом дальнем его углу, за дверью, находились кладовка и угольная яма, которыми не пользовались давным-давно. Неизвестно почему, но Мередит побрел именно туда, открыл дверь кладовки и стал шарить рукой по верхней полке, покрытой толстым слоем пыли, в которой лежали высохшие насекомые. Но вот Мередит нащупал прочную деревянную ручку. Он был там! – инстинкт не подвел Мередита.

Металл, сверкающие клинки, обтянутая резиной рукоятка.

Увы, освещенный дневным светом, бич разочаровал Мередита – он выглядел куда скромнее и был меньше, чем тот, из сновидений.

Этот имел в диаметре не больше пятнадцати дюймов и был изготовлен из настоящей выбивалки, к проволочной основе которой, напоминавшей веер, были привязаны старые бритвенные лезвия и острые стеклышки. Мередит стиснул рукоять, взвесил бич в дрожащей руке и, примериваясь, взмахнул им, со свистом рассекая воздух.

Откуда-то издалека – с лестницы, что ли? – до Мередита донесся еле слышный голос Сары:

– Мередит? Где ты?

Посмертное

Вот как это бывает.

Где-то вдалеке, будто на краю земли, неожиданно рождается едва слышный отголосок тревожного, вибрирующего на высокой ноте звука. Постепенно звук набирает силу, и ты уже думаешь, что он доносится откуда-то с соседней улицы, где стоят высотки, населенные незнакомыми тебе людьми. Но он продолжает приближаться, то затихая, то вновь усиливаясь, преодолевает будто прыжками квартал за кварталом и все ближе подбирается к тебе. Теперь надрывающий душу тревожный вой доносится с улицы, проходящей под твоими окнами двенадцатью этажами ниже. Более того, он обрушивается на тебя сразу с двух сторон – с юга и с севера, потому что, как выясняется, завывает не одна, а целых две сирены. Как всегда бывает в подобных случаях, тебя охватывает паника. Может, это сигнал пожарной тревоги? Неужели у нас в доме пожар?

Сирены надрываются внизу, у входа в дом. Через некоторое время раздается громкий стук. Теперь ошибиться просто невозможно: в дверь молотят кулаками, а дверную ручку начинают дергать и со скрежетом проворачивать. У двери твоей квартиры стоят люди. Доносятся мужские голоса, слышен громкий топот.

– Эй, есть там кто-нибудь? Это полиция! Немедленно откройте дверь! – громко и требовательно звучит мужской голос.

В нем нет ничего особенно угрожающего, но ты начинаешь трястись от страха. Неудивительно. Когда лежишь в постели, то полагаешь, что это твоя постель и никто не смеет тебя из нее вытаскивать. Переводишь взгляд на свое прикрытое одеялом тело, пытаясь определить, как выглядишь. Сразу вспоминаешь, что на тебе, кроме одеяла, ничего нет, и тебя донимает холод. Понять, почему тебе так холодно, не удается. Может, потому, что хотя ты плотно, как в детстве, закутана в одеяло, из-под него – тоже как в детстве – у тебя торчат голые ноги? Они кажутся в своей наготе такими бледными, беззащитными – открытыми всем ветрам и взглядам. Почему вы здесь? Уходите! Никто полицию не вызывал! Пытаешься приподняться и присесть на постели, но не можешь даже опереться на локоть. Снова переводишь взгляд на торчащие из-под одеяла ноги – они раскинуты в стороны, как будто ты только что упала с большой высоты. Убеждаешься, что они не действуют – как у парализованной.

– Откройте, пожалуйста, дверь! – подключается другой мужчина. Голос у него низкий и глубокий. – Открывайте! Полиция!

В следующее мгновение слышишь звуки, которые обыкновенно сопровождают процесс высаживания двери. Убирайтесь! Оставьте меня в покое! Вы не имеете права! Глаза у тебя в эту минуту устремлены в потолок, но ты видишь, как поддается под ударами какого-то тяжелого инструмента дверь и летят во все стороны щепки. Это невозможно, такое не может, не должно происходить! Но происходит же! Что теперь делать? Прятаться? Лезть под кровать? Закрыться в ванной, что в дальнем углу комнаты? Да, но как это сделать, если ты не в состоянии двигаться? Тонкое одеяло – неважная защита. Но ты не только дрожишь от страха, но еще и смущена – уж слишком бесстыдно, словно напоказ, торчат из-под края одеяла твои ноги. Уйдите, прошу вас, оставьте меня в покое! Вы мне не нужны, я вас не вызывала!

Где же муж? Почему его нигде не видно? Или он уже поднялся и ушел, оставив тебя одну, и неизвестно, когда он вернется? Черт! Прожили вместе тридцать лет, а ты даже не можешь вспомнить, как он выглядит! Когда нервничаешь, память начинает подводить. Ну ничего, никто об этом не узнает.

Полицейские не обращают ни малейшего внимания на твои протесты. Вламываются в квартиру, топают – даже пол сотрясается. Рация у них щелкает, как дрозд, и начинает работать – из динамика доносится неясное бормотание. Потом у тебя над головой вспыхивает яркий, слепящий свет. Пытаешься поплотнее завернуться в одеяло. Оставьте меня! Да как вы смеете! Ты начинаешь плакать, буквально захлебываешься рт рыданий, молишь: Не смотрите на меня. Уходите! В спальню заглядывают незнакомые лица – мясистые, с округлившимися от любопытства глазами. Одно – молодое, в очках в роговой оправе на носу, в стеклышках яркий отблеск света полыхающей над головой люстры. Не смотрите на меня! Вы не смеете на меня смотреть!

Попытки закутаться в одеяло ни к чему не приводят, волосы почему-то прилипли к нему. И тебе так холодно, что не можешь даже пошевелить пальцем. Кожа приобрела тошнотворный оттенок скисшего молока, а ногти на руках и на ногах посинели. Как стыдно и неловко, когда на тебя смотрят эти люди в форме, не имеющие никакого права вламываться в твою квартиру, твою жизнь, твой брак, который длится уже тридцать лет, и в твою душу. Они медленно приближаются к твоей кровати: длинные ноги в брюках в обтяжку, отсвечивающие тусклым блеском кожаные ремни, сверкающие заклепки, наручники на поясе, пистолеты в кобурах. Трое мужчин в форме, совершенно незнакомых, смотрят на тебя сверху вниз как-то странно.

– Господи! – говорит один из них, а потом тоненько присвистывает.

Другой, сглотнув, спрашивает:

– Это что же? Это?…

Третий мрачно, но с оттенком удовлетворения кивает:

– То самое. Сам, что ли, не видишь?

Сквозь покрытое дождевыми капельками оконное стекло виднеется небо цвета синей разлагающейся плоти, кое-где его прорезают яркие оранжевые зигзаги-вены.

Не прикасайтесь ко мне, не поднимайте одеяла, лучше побыстрее уходите, у меня все хорошо, я в своем уме и в сумасшедший дом не собираюсь, я просто сплю, а вы явились ко мне в моем сне, вы вообще не существуете, так что не смейте меня трогать!

Двое из них нагибаются и принимаются меня рассматривать. Молчание длится бесконечно. Один вытирает рот тыльной стороной ладони, другой берет черный брусок рации и начинает быстро-быстро говорить. В углу распахивается дверь ванной, зажигается свет, который отражается в стеклышках очков молодого полицейского. Слышится не то сдавленный смех, не то какой-то клекот – кашель скорее всего. Молодой пытается откашляться. Потом говорит:

– Думаете, ничего хуже быть не может? Да вы сюда загляните!

Часть III

Предзнаменование

Кто-то прошептал мне на ухо: А вот и мы!

Было совсем рано, и солнечные лучи не успели еще прожечь пелену тумана, затянувшего побережье. Меня разбудил крик чаек. Сегодня он громче и пронзительнее, чем обычно – с чего бы? Некоторое время я лежал в постели, прислушивался к крикам и пришел к выводу, что кричат не чайки, а люди – громко, визгливо, неприятно.

И это в такую рань? Когда на пляже нет ни единой живой души и никто еще не купается? Странно, особенно если принять во внимание, что местечко, где я живу, очень уединенное, открытое всем ветрам, и находится на расстоянии двадцати миль от ближайшего города. По утрам здесь людей не бывает – только Атлантический океан и огромное, бескрайнее небо.

Когда пытаешься начать новую жизнь, все ее прежние радости, взлеты и падения – так сказать, жизненный ландшафт – быстро превращаются для тебя в абстракцию вроде географической карты. Карты, которую ты можешь отложить в сторону, чтобы никогда в нее больше не заглядывать.

Поскольку крики меня разбудили, выбора не оставалось: надо было подниматься. Я одевался торопливо, пальцы мои дрожали. С тех пор как приехал в это Богом забытое место на берегу океана, я казался себе невидимкой, и мне больше не надо было смотреть на себя как бы со стороны, глазами других людей. Я возился с одеждой как неумелое дитя – пуговицы почему-то не пролезали в петли, а язычок молнии на джинсах упрямо отказывался лезть вверх.

Обуться терпения не хватило, и я побежал на пляж босиком.

Стояла середина лета, но воздух был холодный, и по спине сразу побежали мурашки. От влажного соленого воздуха пощипывало глаза. Чайки с криком кружили в небе, но на пляже неподалеку от моего коттеджа, у самой кромки воды, кричали и суетились дети. Они сгрудились вокруг чего-то, лежащего на песке. Увидев меня, один из ребят замахал рукой и выкрикнул несколько слов, которые я не расслышал; другой сразу ткнул его в бок локтем, давая понять, что привлекать мое внимание не следовало. Этим ребятишкам было от восьми до одиннадцати лет; всего детей было шестеро, и я узнал двух или трех из них, но их имен я не знал и не был знаком с их родителями. Коттеджи на побережье прячутся в дюнах, скрытые и от нескромных взглядов соседей, и от дороги, которая соединяет нас с «большой землей» – вот, между прочим, главная причина, почему мы поселились в этом заброшенном, удаленном месте.

По мере того как я приближался к берегу, дети постепенно замолкали, а потом встали и медленно побрели по кромке пляжа. Океан был неспокойным, о прибрежные валуны и скалы разбивались высокие волны, их белые пенные шапки походили на кустистые брови седого старца с суровым взглядом. У воды, где волны набегают на берег, а потом с шипением отползают обратно, лежал какой-то опутанный водорослями предмет.

– Что это? – крикнул я довольно строго, как обычно обращаются к детям взрослые.

Дети ничего не ответили, лишь обменялись друг с другом многозначительными взглядами. Что крылось за этими взглядами: испуг? вызов? смущение? или даже непристойный намек? Я не разобрал. Ребятишки дружно расхохотались, отвернулись от меня и побежали по берегу. Я перевел взгляд на находку. Какой, однако, странный предмет оставила океанская волна на берегу! То ли кусок дерева, то ли обломок потерпевшего кораблекрушение судна… Господи, неужели это выброшенный приливом утопленник? Нет, вряд ли – уж слишком этот предмет невелик – не более двадцати дюймов длиной. Когда я подошел ближе, то подумал поначалу, что это голый, еще не оперившийся птенец альбатроса, который вывалился из гнезда и погиб.

Я присел на корточки, взглянул на «птенца» внимательнее и присвистнул от удивления – вернее, от изумления и ужаса.

То, что лежало на песке у моих ног, птенцом не было. В это трудно поверить, но передо мной находился человек – взрослый мужчина, но ростом с ребенка. Его окутывали темно-зеленые водоросли, а кожа была так бледна и бела, что, казалось, светилась. Повторяю, это был взрослый человек – не дитя, не лилипут, но именно мужчина в возрасте от тридцати до пятидесяти лет, с почти лысой, покрытой темным пушком головой и гладким, словно недавно выбритым подбородком. Его бледные, бескровные губы будто изогнулись в усмешке, открывая сероватые, как дешевый речной жемчуг, мелкие зубы, а чуть раскосые глаза были неплотно прикрыты. На мгновение мне показалось, что его длинные ресницы затрепетали.

Боже мой! Да разве такое возможно? Что это?

Я наклонился над ним. Мое сердце бешено колотилось, будто предупреждая, что мне лучше побыстрее унести отсюда ноги.

Это существо, без сомнения, умерло – только наползавшая на берег волна, прикасаясь к странному тельцу, шевелила его, создавая иллюзию, что жизнь все еще в нем теплится. Выражение лица у человека было спокойное, умиротворенное. Можно было подумать, что он, пережив минуты крайнего напряжения и боли, теперь отдыхал. Существо лежало на боку, ноги были согнуты в коленях, а на спине под тонкой пергаментно-белой кожей проступали крохотные острые позвонки. Я подумал, что для такого небольшого тела голова непропорционально велика. Интересно, сколько оно вот так пролежало в волнах прибоя? Но что это я? Разве это оно? Это же он! Впрочем, кем бы он ни был, его шея выглядела слишком слабой и тонкой, чтобы поддерживать такую крупную, тяжелую голову. Плечи тоже показались мне слишком узкими.

Я несколько раз моргнул. Может, не рассеявшийся еще туман повлиял на мое зрение и все предстает передо мной в искаженном виде? Или я все еще сплю и это мне только снится?

Нет, это был не сон. Маленький человечек действительно лежал на песке. Я мог бы прикоснуться к нему ногой, но знал, что это было бы грубо. Я мог бы дотронуться до этого существа рукой, но это было свыше моих сил.

Опять это слово? Никакое это не существо – это он! Человек – такой же, как я, мужского пола, как и я.

Его голубоватые веки вздрогнули, словно готовясь распахнуться. Маленький лоб человечка был изборожден глубокими морщинами, а вид у крошки был настолько вдумчивый, что трудно было отделаться от мысли, будто он и сейчас напряженно о чем-то размышляет.

Меня пронзила жуткая мысль: неужели оно – он! – еще жив?

Между ног у него находились вполне соответствовавшие его размерам небольшие, аккуратные гениталии, такие же бледные, как и все его тело. Бедра у него были чрезвычайно узкими, зримо проступали кости – казалось, сделай он шаг, и они проткнут его нежную кожу. При этом живот у него был не плоский, а округлый, и его с некоторой натяжкой можно было даже назвать брюшком. Присмотревшись к человечку внимательнее, я подумал, что он скорее молод, чем стар, и ему примерно лет тридцать – тридцать пять, в общем, столько же, сколько мне.

Солнце все не появлялось, и вокруг разливался бледно-розовый рассеянный свет, не приносивший тепла. Тем не менее утро вступало в свои права, туман постепенно рассеивался, и окружающие предметы начали приобретать более отчетливые очертания. Дети отошли от меня на порядочное расстояние, их голосов уже почти не было слышно, но чайки продолжали кружиться над головой, время от времени разражаясь нетерпеливыми, резкими криками.

Я заметил, что этим утром волна вынесла на берег множество всякого мусора и хлама – как после шторма. (Кстати, был ли сегодня ночью шторм? Я что-то не помню.) На песке валялись кучки водорослей, куски плавника, размокшая бумага, пенопласт, дохлая, начинавшая уже пованивать рыба. Среди мусора и прибитых волной к берегу бревен тут и там виднелись бледные, распластанные на песке тельца. Впрочем, я не уверен – не присматривался.

Я смотрел на существо, лежавшее у моих ног. На маленького мужчину. На человека.

Рассказывая об этом, я очень тщательно подбираю слова. Вообще-то я всегда слежу за своей речью. То обстоятельство, что меня могут не понять или поймут не так, как мне бы хотелось, пугает меня и злит. Хотя уже в самой попытке как можно точнее описать этот эпизод, кроется ошибка. Дело в том, что я тогда ослабел от страха и чувства беспомощности и отчаяния… Отчасти это было связано с тем, что мне пришлось уехать на край света, чтобы избежать грозившей опасности. Рассматривая странного маленького человечка, я вдруг понял, что физический мир, вдыхающий в нас жизнь, питающий нас, формирующий и цепко держащий в определенных рамках, по сути, не наш мир. Это не тот мир, который, дай нам волю, мы создали бы сами.

И тем не менее – вот мы!

(Неужели я сейчас что-то сказал? Странно… Слова будто родились из воздуха, их ко мне словно ветром принесло.)

Почудилось мне, или впалая грудь маленького человечка и впрямь приподнялась, как при глубоком вдохе? На самом ли деле дрогнули его губы, желая сообщить мне о чем-то, или мне опять показалось?

Я стоял во весь рост, поэтому ни в чем не уверен. Подгребая ногами песок, я принялся быстро забрасывать им и всяким мусором маленький трогательный трупик. Я работал как одержимый, действуя ногами, руками, ногтями – быстрее! быстрее! – только бы поскорее его зарыть, спасти от хищных чаек.

По моему телу волной пробегала дрожь. Из-за холодного восточного ветра с океана – я так понимаю. У ног плескались ледяные волны прибоя, взбивая пену. Солнце все не грело, его лучи не могли пробиться сквозь туманную дымку.

«Так оно лучше будет! Вот увидишь. Это единственный выход!»

И снова эти мои слова, рожденные ветром, принесло откуда-то со стороны. Мои губы почти не двигались, еле шевелились, словно были чужими и жили отдельной от меня жизнью.

Я закопал маленького человечка со всей возможной тщательностью. Закончив работу, я повернулся и быстро, не оглядываясь, зашагал к своему коттеджу.

Разумеется, заснуть снова в то утро мне так и не удалось.

Как и во все последующие… Казалось, стоило мне опустить голову на подушку, как наступал рассвет и я просыпался, разбуженный криками на пляже. Почему это со мной происходило, проклятие ли какое на меня легло, или это было просто несчастливое стечение обстоятельств, сказать не могу.

Проснувшись сегодня на рассвете, я помотал тяжелой, будто чугунной, головой и вопреки обыкновению побрел к двери, открыл ее и выглянул наружу. Дети уже были на пляже. На этот раз, слава Богу, в стороне от моего коттеджа – на расстоянии примерно ста ярдов к северу. Их было человек восемь или десять – целая шайка, – и они топтались вокруг какого-то предмета, выброшенного прибоем на пляж. Самый храбрый толкал этот предмет босой ногой. Знаю я это место, где они собрались, – там, на мелководье, в океан выдается обветшалый бетонный мол, к которому, как магнитом, притягивает из воды всякую дрянь: водоросли, дохлую рыбу, медуз и бог знает что еще. Но мне-то какое до всего этого дело?