Текст книги "Свет грядущих дней"

Глава 10
Три строчки в истории – краковский рождественский сюрприз

Густа

Клятва «Акивы»[334]334
  Клятва «Акивы»: Draenger, Justyna’s Narrative, 141. (They use “Akiba”.)


[Закрыть]

Торжественно обещаю участвовать в активном сопротивлении в рамках Еврейской боевой организации молодежного движения Халуц.

Клянусь всем, что мне дорого, а прежде всего памятью и честью умирающего польского еврейства, что буду сражаться всем доступным мне оружием до последней секунды своей жизни против немцев – национал-социалистов и их союзников, могущественных врагов еврейского народа и всего человечества.

Обещаю мстить за смерти миллионов невинных еврейских детей, матерей, отцов и стариков, сохранять свой еврейский дух, гордо держать знамя свободы. Обещаю не жалеть в борьбе своей крови, чтобы добиться светлого и независимого будущего для еврейского народа.

Обещаю бороться за справедливость, свободу и право всех людей жить достойно. Я буду сражаться бок о бок с теми, кто разделяет мое стремление к свободному и справедливому общественному устройству. Я буду верно служить идеям гуманизма, без колебаний полностью посвящу себя борьбе за равные для всех права человека, подчиняя личные желания и амбиции этому благородному делу.

Обещаю принять как брата любого, кто захочет присоединиться ко мне в этой борьбе против врага. Обещаю покарать смертью всякого, кто предаст наши общие идеалы. Обещаю стоять до конца, не отступить перед лицом любых бедствий и даже перед лицом смерти.

Октябрь 1942 года[335]335
  Октябрь 1942 года: Основано на записках Густы, это была осень 1942 года; вероятно, сентябрь.


[Закрыть]

Густа Давидсон вернулась в Краков[336]336
  Густа Давидсон вернулась в Краков: Эпизоды в этой главе основаны преимущественно на дневниках Густы Давидсон Дренгер, Justyna’s Narrative. Информация о Густе и краковском Сопротивлении также взята из Anna Czocher, Dobrochna Kałwa, et al., Is War Men’s Business? Fates of Women in Occupied Krakow in Twelve Scenes, trans. Tomasz Tesznar and Joanna Bełch-Rucińska (Krakow: Historical Museum of the City of Krakow, 2011), exhibition catalogue; Sheryl Silver Ochayon, “Armed Resistance in the Krakow and Białystok Ghettos”, Yad Vashem, https://www.yadvashem.org/articles/general/armed-resistance-in-Krakow-and-Białystok.html; Yael Margolin Peled, “Gusta Dawidson Draenger”, The Encyclopedia of Jewish Women, https://jwa.org/encyclopedia/article/draenger-gusta-dawidson.


[Закрыть], столицу Генерал-губернаторства, измученной. Она провела в дороге много дней, вставала на рассвете, много миль проходила пешком, в постоянном нервном напряжении, под гнетом неослабевающей опасности. Она помогла своей семье, оказавшейся в ловушке окруженного полицией города. Потом, после бессонной ночи – обратный путь в Краков, с бесконечными дорожными трудностями: с пересадками, на лошадях и в телегах, на дрожках, на мотоцикле, плюс многочасовые ожидания на вокзалах.

И теперь Густа едва волочила распухшие ноги по своему городу; она направлялась в еврейский квартал, маленький район приземистых домов, расположившийся на южном берегу реки, вдали от величественного городского замка под красной крышей и живописного средневекового центра с извилистыми улицами. До войны в Кракове жило шестьдесят тысяч евреев, что составляло четверть населения города[337]337
  До войны в Кракове жило шестьдесят тысяч евреев, что составляло четверть населения города: Поскольку центр Генерал-губернаторства находился в Кракове, немцы хотели «очистить» город от евреев и выселили большинство их в сельскую местность. К тому времени, когда 20 марта 1941 года гетто было закрыто, только двадцать тысяч евреев оставалось в городе.


[Закрыть]; старинный район Казимеж насчитывал семь исторических синагог великолепной архитектуры, самая старая из которых была построена еще в 1407 году.

Густа приближалась к гетто, ее обычно блестящие губы и высокие скулы были неестественно бледны. Под глазами набрякли темные мешки. Она едва превозмогала усталость. Но стоило ей приблизиться к колючей проволоке и услышать гул оживленных улиц, «урчание и жужжание человеческого присутствия, доносившиеся из перенаселенных окружающих домов»[338]338
  «урчание и жужжание человеческого присутствия, доносившееся из перенаселенных окружающих домов»: Draenger, Justyna’s Narrative, 46.


[Закрыть], узнать знакомые лица и заметить незнакомые, как силы стали возвращаться к ней, и она уже была готова всех обнять. Гетто было создано более чем год назад, но люди в нем постоянно менялись. Одни евреи уезжали, вместо них приезжали другие, беженцы, словно здесь была безопасная гавань. Как Густа, все были в постоянном движении, переходили от одного захваченного города к другому, кругами, пока не кончались деньги или силы или внезапно их не накрывала «акция». Густа чувствовала себя здесь надежно, как дома, притом что была бездомна. Ей хотелось спросить каждого попадавшегося навстречу еврея: «Откуда вы вырвались?»

Было видно: даже в этот теплый воскресный день многие из них уже утратили волю к жизни, понимая, что близится ее конец. Тем не менее они надеялись, что смерть наступит внезапно, и отказывались сдаваться. Не хотели быть загнанными. Густа понимала, почему «старикам недоставало боевого духа» – годы деградации и травли повлияли на их «израненные отчаявшиеся души»[339]339
  «старикам недоставало боевого духа»… «израненные отчаявшиеся души»: Draenger, Justyna’s Narrative.


[Закрыть]. У молодых же была такая жажда жизни, что, по иронии судьбы, именно она толкала их к сопротивлению и, увы, верной смерти.

В узких воротах – просвете в стене, окружавшей гетто, которая намеренно была сложена из плит, напоминавших могильные, – Густу встретили товарищи и помогли ей идти. Их голоса и лица, их тревога по поводу ее задержки – все слилось в одно расплывчатое теплое ощущение. Краков, с его одной из немногочисленных оставшихся еврейских общин, стал теперь центром движения Сопротивления, несмотря на то, что кишел высокопоставленными нацистскими чинами. Густа, выросшая в строгой религиозной семье, была одним из ведущих членов «Акивы», местной сионистской группы. Ее привел в организацию друг, и она увлеклась приверженностью ее членов идеализму и самопожертвованию. Работала в центральном комитете, писала и редактировала материалы для их изданий, а также вела летопись всей организации. В отличие от светских левых сионистских групп, «Акива» делала упор на еврейские традиции, соблюдала заповедь Онег Шабат[340]340
  Наслаждение Шабатом (иврит).


[Закрыть].

Предыдущее лето группа провела на ферме, в ближней деревне Копалины, мирном оазисе посреди жестокости и насилия. «Покой, которым дышали густые леса, опускался с неба, и земля вдыхала его, – так описывала Густа это место. – На деревьях не шевелился ни один листок»[341]341
  «Покой, которым дышали густые леса… не шевелился ни один листок»: Draenger, Justyna’s Narrative, 33.


[Закрыть]. Они жили коммуной среди фруктовых деревьев, горных кряжей и ложбин, под солнцем, «которое медленно катилось по лазурному небу»[342]342
  «которое медленно катилось по лазурному небу»: Draenger, Justyna’s Narrative, 50.


[Закрыть]. Но муж Густы Шимшон, один из лидеров «Акивы», знал, что движение обречено – что большинство из них умрут. Он созвал собрание. Война – не мгновенно пробежавшая дрожь, зверства будут продолжаться, причем более жестокие, чем можно себе вообразить; предстоят дьявольские массовые убийства. Густа и ее товарищи верили Шимшону, но были преданы идеям «Акивы»: «…вести молодежь в авангарде борьбы… противостоять расползающемуся цинизму», поддерживать благопристойность и гуманизм и «стараться выжить»[343]343
  «…вести молодежь…» и «стараться выжить»: Draenger, Justyna’s Narrative, 37–38.


[Закрыть].

Когда началась война, Шимшон сидел за свои антифашистские писания. Пара, поженившаяся в 1940 году, заключила между собой договор: если один будет схвачен, другой явится с повинной, поэтому Густа тоже отправилась в тюрьму. Освободились они за огромную взятку и продолжили работать, считая, что «нельзя поддерживать в товарищах боевую готовность, пряча их в укрытии»[344]344
  «нельзя поддерживать в товарищах боевую готовность, пряча их в укрытии»: Draenger, Justyna’s Narrative, 39.


[Закрыть]. Однако в результате событий лета 1942 года они, так же, как их товарищи в Варшаве и Бендзине, осознали: движение должно измениться.

«Мы хотим остаться как поколение мстителей, – провозгласил Шимшон на собрании. – Поэтому, если нам удастся выжить, мы должны стать сплоченной группой с оружием в руках». Поднялся спор: не будет ли ответный удар нацистов смертоносным? Должны ли они спасать только самих себя? Но в конце концов все пришли к мнению: нужно драться. Даже Густа, чьей книжной натуре насилие претило, была решительно настроена на месть: убить врага, который убил ее отца и сестру. «Руки, пока заскорузлые от плодородного суглинка, – писала она, – скоро обагрятся кровью»[345]345
  «Руки, пока заскорузлые от плодородного суглинка… скоро обагрятся кровью»: Draenger, Justyna’s Narrative, 43.


[Закрыть]. Отныне созиданием для «Акивы» станет разрушение. К августу они объединились с «Юным стражем», «Свободой» и другими группами, образовав краковское движение «Сражающиеся первопроходцы».

Сейчас, едва пройдя через ворота, Густа услышала краем уха приглушенные разговоры товарищей о настроении Шимшона, о том, как он нервничал из-за ее затягивавшегося возвращения. Покраснев, она громко рассмеялась, чтобы скрыть смущение от того, что стала объектом сплетен. Ее муж даже оторвался от работы, чтобы встретить ее. Пока они стояли лицом к лицу, она чувствовала тяжесть его твердой узкой ладони на спине и смотрела в его синие со стальным отливом глаза. Густа вдруг поняла: теперь он полностью посвятил себя борьбе, борьба стала его «роковой женщиной»[346]346
  «роковой женщиной»: Draenger, Justyna’s Narrative, 48.


[Закрыть]. Обо всем остальном ей придется заботиться самой. Он видел теперь не ее – с пронзительными темными глазами и короткой стрижкой, как у кинозвезды, – он видел будущее.

– У меня есть всего одна свободная минутка[347]347
  «У меня есть всего одна свободная минутка»: Draenger, Justyna’s Narrative.


[Закрыть], – прошептал он, и она поняла, что теперь так будет всегда. Ему нужно было идти на какую-то встречу. Густа присутствовала на многих тяжелейших совещаниях руководителей организации, но на эту ее не пригласили, и она почувствовала: они планируют свою собственную акцию.

* * *

Для нацистов Краков был стратегическим пунктом, они считали его саксонским городом с прусскими корнями. Сюда из Варшавы была перенесена столица Генерал-губернаторства, поэтому город плотно охранялся[348]348
  Для нацистов Краков был стратегическим пунктом… город плотно охранялся: Wojciech Oleksiak, “How Krakow Made it Unscathed Through WWII”, Culture.pl, May 22, 2015, https://culture.pl/en/article/how-Krakow-made-it-unscathed-through-wwii. Похоже, нацисты придумали этот саксонский миф, чтобы оправдать расположение столицы в этом стратегически важном пункте. Нацисты также делали вложения в развитие краковской инфраструктуры. См.: http://www.krakowpost.com/8702/2015/02/looking-back-70-years-wawel-under-occupation.


[Закрыть]. Еврейский квартал находился в непосредственной близости к местам проживания многих высокопоставленных офицеров СС, и молодежное движение Сопротивления работало в особо наэлектризованной обстановке.

Поэтому, когда несколько недель спустя Шимшон пропал на несколько дней, Густа себе места не находила. Катастрофа могла разразиться каждую секунду; стоило кому-нибудь просто узнать Шимшона – и ему конец. Но ее муж очень находчив, успокаивала она себя, если бы движение вкладывало столько же усилий в реальную борьбу с врагом, сколько оно вкладывало в декларации своей готовности сражаться, каких бы только побед оно уже не одержало к настоящему времени! Вернувшись наконец, Шимшон задержался дома всего на несколько минут и тут же ушел снова. Густу охватила печаль. Что лучше: физически быть в разлуке и представлять себе встречу или быть рядом, но эмоционально далеко друг от друга?

После возвращения Шимшона стало известно, что планируется судьбоносное сражение, одновременно внутри гетто и в лесу. Все желали участвовать в нем, несмотря на холодную осеннюю погоду. По известной подпольной схеме краковская организация делилась на пятерки, каждая представляла собой самостоятельную боевую единицу со своим командиром, специалистом по связи, администратором и снабженцем. У каждой группы было свое оружие, запас провианта, район и независимый план действия. Только члены ячейки знали, кто еще входит в их пятерку и каков ее план действий; и ни один из пятерых не знал, где находятся остальные четверо.

Эта военная секретность была проклятьем для молодежи, исповедовавшей культуру открытости и ненасилия. Но преданность товарищам по организации, каждый из которых потерял дом и семью, была потрясающей. Густа объясняла это так: «Группа стала последним прибежищем на их смертельном пути, последним каналом для выхода их самых сокровенных чувств»[349]349
  «Группа стала последним прибежищем… для выхода их самых сокровенных чувств»: Draenger, Justyna’s Narrative, 61.


[Закрыть]. Хотя товарищам не разрешалось встречаться – их смех и дух солидарности могли показаться другим слишком подозрительными, – устоять они были не в силах. «Бурная радость встреч давала отчаянный выход их преждевременно травмированной психике, – догадывалась Густа. – Если кому-то пришло бы в голову спросить, не слишком ли они незрелы, чтобы стать эффективными бойцами движения, то что можно было бы сказать в ответ, если у них никогда не было возможности испытать, что такое юность, и никогда уже не будет?»[350]350
  «Бурная радость встреч давала отчаянный выход… и никогда уже не будет?»: Draenger, Justyna’s Narrative, 62.


[Закрыть] Лидеры разных групп, забыв о своих идеологических расхождениях, собирались в самом сердце гетто, несмотря на то, что эти встречи происходили у всех на глазах и были очень рискованными.

Шимшон, наборщик-любитель, поднаторевший в гравировании и изготовлении печатных клише, отвечал за «техническое бюро». То было время «документов, беспорядка, штемпелей, пропусков, удостоверений», – отмечала Густа, и Шимшон изготавливал фиктивные документы, чтобы обеспечивать бойцам свободу передвижения. Поначалу он носил весь свой «офис» «в карманах», лихорадочно выискивая помещение, где бы можно было разложить оборудование на каком-нибудь покрытом скатертью столе и соорудить документ. Но ему требовалось большее пространство, и он стал носить свои приспособления в портфеле, бродя по гетто от одной пустой комнаты к другой вместе со своим «передвижным цехом»[351]351
  «техническое бюро»… «передвижным цехом»: Draenger, Justyna’s Narrative, 64–67.


[Закрыть]. Увы, одного портфеля скоро стало недостаточно, понадобилось два. Потом еще больше. Команда помощников дефилировала за ним, неся собрание его чемоданов, коробок, пакетов, пишущую машинку, – и это стало серьезно угрожать безопасности всей «бригады». Бюро нуждалось в постоянном помещении.

В Рабке, маленьком городке неподалеку от Кракова, Густа сняла квартиру в красивой вилле. Кроме большой комнаты с двумя окнами там были кухня и веранда; квартира была «скромно, но со вкусом обставлена и излучала домашний покой». Она поставила на стол вазу с цветами, повесила занавески на окна и картины на стены, чтобы создать обстановку домашнего «уютного гнездышка»[352]352
  «уютного гнездышка»… «производил пугающее впечатление»: Draenger, Justyna’s Narrative, 101.


[Закрыть], как она выразилась.

Густа «играла роль болезненной жены, проводящей золотую осень» в курортном городке. С ней был ее шестилетний племянник Витек; днями они играли в саду, совершали прогулки или арендовали лодку и катались по тихой реке. Шимшон каждое утро садился в автобус, дружелюбно приветствуя своих спутников, и уезжал в Краков. Он был загадочен, имел решительное выражение лица и «производил пугающее впечатление», писала Густа. Люди думали, что он чиновник на государственной службе, поэтому уступали ему место. Все считали, что семья у них состоятельная и что он приносит работу домой в портфеле, чтобы проводить больше времени вместе с молодой женой и маленьким сыном. Никто не подозревал, что на вилле разместилась фабрика, где выковывалось еврейское Сопротивление.

В дальнем от окон углу Густа полностью оборудовала рабочее место, там стояли стол, пишущая машинка и все оборудование. Если дни ее проходили в наслаждении домашним покоем, то ночи, после возвращения Шимшона, целиком посвящались работе. Когда в деревне гас свет, Густа занавешивала окна и запирала дверь на засов. До трех утра она варганила документы, писала и печатала подпольную газету. Выходивший каждую пятницу «Сражающийся первопроходец» состоял из десяти машинописных страниц, включавших список евреев-коллаборационистов. Густа и Шимшон выпускали 250 экземпляров, которые распространялись в Кракове подпольщиками[353]353
  Выходивший каждую пятницу… распространялись в Кракове подпольщиками: Описание подпольной краковской печати содержится в показаниях Кальмана Хаммера (взяты в Будапеште, Венгрия, 14 сентября 1943 года), хранятся в архиве музея «Дом борцов гетто».


[Закрыть], ходившими парами. Потом они урывали несколько часов сна, прежде чем Шимшон отправлялся на семичасовой автобус, чтобы ехать в город, причем выглядеть в автобусе он должен был свежим.

Ханка Блас, товарищ по «Акиве» и курьер Шимшона, жила в двадцати минутах ходьбы от них. Они с Густой, по ее словам, «любили друг друга, как сестры»[354]354
  «любили друг друга, как сестры»: Draenger, Justyna’s Narrative, 103.


[Закрыть], и хотя в целях безопасности им следовало бы прекратить все контакты, просто не могли расстаться, находя утешение в компании друг друга, потому что ни у той, ни у другой не было человека, который лучше бы знал ее истинную сущность и понимал ее отчаяние. Соседи считали, что Ханка – няня Витека. Ханка тайно переносила подпольную литературу и иногда по утрам, нагрузив корзинку яйцами, грибами, яблоками и печатной продукцией предыдущей ночи, повязывала голову платком и садилась в автобус – как будто направлялась на рынок. Иногда Ханка сидела в нем рядом с Шимшоном, притворяясь, будто не знакома с ним.

* * *

В один прекрасный день, писала Густа, в Краковское гетто вернулась из Варшавы Хеля Шюппер[355]355
  Хеля Шюппер: Информация о Хеле взята из Hella Rufeisen-Schupper, Farewell to Mila 18 (Tel Aviv, Isr.: Ghetto Fighters’ House and Hakibbutz Hameuchad, 1990); Yael Margolin Peled, “Hela Rufeisen Schupper”, The Encyclopedia of Jewish Women, https://jwa.org/encyclopedia/article/schupper-hella-rufeisen; Tec, Resistance, 171—77.


[Закрыть]. «Роскошная красавица»[356]356
  «Роскошная красавица»: Draenger, Justyna’s Narrative, 94–95.


[Закрыть] с белой кожей и легким румянцем на округлых щеках, Хеля, используя свои чары, красноречие и редкую смекалку, стала главной связной «Акивы». Хеля выросла в хасидской семье, училась в польской муниципальной школе. Когда представители женской националистической организации пришли туда вербовать сторонниц, никто не вызвался, кроме Хели, которой стало стыдно за недостаток патриотизма у ее ровесниц. Участие в организации открыло девушке дорогу к культуре, спорту, обучению стрельбе из винтовки и пистолета, но в конце концов она покинула ее: Хелю оттолкнуло то, в чем она уловила антисемитский душок, вносившийся одним из аффилированных членов руководства. Шимшон уговорил ее вступить в «Акиву», заверив, что это не атеистическая группа. Это огорчило Шюпперов больше, чем участие дочери в польской организации. Хеля ушла из семьи, и ее семьей стало движение.

Обладая уверенностью в себе и безупречным самоконтролем, а также степенью в области коммерции, она минувшим летом представляла «Акиву» на варшавской конференции, где молодежные группы приняли решение сформировать единую боевую силу. Хеля передавала информацию и документы, разъезжая по городам. Но тем осенним утром 1942 года она привезла нечто новое: оружие. Две винтовки системы «Браунинг» висели у нее на плечах под свободным пальто спортивного покроя, а в ее модной сумке были спрятаны три пистолета и несколько обойм патронов.

«Никогда еще никого не встречали такими излияниями восторга, как Хелю в тот день, – вспоминала позднее Густа. – Невозможно описать, в какой экстаз привело всех это оружие»[357]357
  «Никогда еще никого не встречали такими излияниями восторга… в какой экстаз привело всех это оружие»: Draenger, Justyna’s Narrative, 71.


[Закрыть]. Люди заглядывали в комнату, где она отдыхала, только для того, чтобы увидеть сумку, висевшую на стене, а Шимшон, по ее воспоминаниям, «радовался, как дитя»[358]358
  «радовался, как дитя»: Ibid., 72.


[Закрыть]. Лидеры начали фантазировать: с этим оружием они смогут увеличивать свой арсенал в геометрической прогрессии. Это начало новой эры.

Однако у них не было никакой военной подготовки и даже элементарного боевого духа. Они чувствовали себя неловко, ведя членов своей организации к смерти – это еще мягко сказано, – и понимали, что им нужно сотрудничать с подпольем ПРП[359]359
  Польская рабочая партия (польск. Polska Partia Robotnicza) – коммунистическая партия, существовавшая в 1942–1948 годах. Слившись с Польской социалистической партией, образовала Польскую объединенную рабочую партию.


[Закрыть] – польскими коммунистами. Главным связующим звеном между ними была Гола Майр[360]360
  Гола Майр: Информация о Голе Майр (урожденная Мирием Голда Майр), которую называют также Майр Гола и Гола Мира, взята преимущественно из Grunwald-Spier, Women’s Experiences in the Holocaust, 207—11; Kol-Inbar, “Three Lines in History”, 520—21, and Yael Margolin Peled, “Mire Gola”, The Encyclopedia of Jewish Women, https://jwa.org/encyclopedia/article/gola-mire.


[Закрыть], темпераментная еврейская поэтесса, которую исключили из «Юного стража» за несколько лет до того за ее радикальные левые взгляды. Активная коммунистка, она была приговорена к двенадцати годам тюрьмы за организацию забастовок. (Ее речь в суде так тронула обвинителя, что он преподнес ей розы.) В хаосе, последовавшем за вторжением фашистов, Гола возглавила побег из женской тюрьмы и разыскала своего возлюбленного. Они поженились на советской территории, и он вступил в Красную армию. В конце концов, чтобы не угодить в нацистскую облаву, она стала скрываться и в полном одиночестве произвела на свет своего первого ребенка, собственной рукой перерезав пуповину.

Однако через несколько месяцев ей понадобилась помощь, и она пришла в гетто, где ребенок умер у нее на руках. Она работала на немецкой консервной фабрике, тайно протыкая дырки в жестяных банках, пока подобное вредительство не стало слишком опасным. Гола поддерживала связь с ПРП и, хотя партия была против сотрудничества с евреями, уговорила ее представителей помочь найти для них потайные убежища в лесу и проводников. В «Акиве» ее считали «свирепым бойцом с истинно женским сердцем»[361]361
  «свирепым бойцом с истинно женским сердцем»: Draenger, Justyna’s Narrative, 84.


[Закрыть]. На ПРП, однако, не всегда можно было положиться. Однажды несколько ее членов должны были сопроводить еврейскую «пятерку» к повстанческой группировке, базировавшейся в лесу; вместо этого они обманули и выдали всю «пятерку». Бывали случаи, когда они обещали оружие и деньги, которых никто так никогда не увидел.

И еврейское Сопротивление решило стать самостоятельной силой. Молодые люди ели сухие корки, ходили в драных ботинках, спали в подвалах, но гордились своей деятельностью: они собирали деньги на оружие. «Техническое бюро» продавало фальшивые документы, похоже, кое-какие средства поступали от грабежей. Одна группа изыскивала способы добычи злотых, другая прочесывала леса в поисках мест для потенциальных баз. Хеля и еще две женщины разведывали, где есть безопасные дома вокруг леса. Других женщин отправили по близлежащим городам предупреждать людей о готовящихся «акциях». Густа находила места для укрытия, сопровождала группы в лес, консультировалась с руководителями и осуществляла связь между общинами. Она поддерживала контакт с Кельце, где товарищи спорили, на чем сосредоточиться: на спасении молодых еврейских художников или своих собственных семей. Группа разрабатывала разные планы и выискивала деньги, но Густа чувствовала, что они сами себя обманывают. Однако она не была тем человеком, который мог убедить руководство в чем бы то ни было.

Густу приводило в отчаяние то, что женщины не только были отстранены от участия в совещаниях высшего руководства Сопротивления, но и получали выговоры за то лишь, что «отвлекают мужчин». На первый взгляд, женщины были равноправны, в группе работало много активных женщин-лидеров[362]362
  много активных женщин-лидеров: Draenger, Justyna’s Narrative. На фотографии, озаглавленной «Ведущие члены “Акибы”, 1941 г.» запечатлены шесть женщин и трое мужчин.


[Закрыть] – и тем не менее, они оставались за пределами избранного круга тех, кто принимал решения. Ее тревожило то, что четверо их основных руководителей могут оказаться слишком горячими и упрямыми головами, но она утешала себя надеждой, что по крайней мере один из них будет помнить: каждая жизнь важна.

* * *

Стоял наполненный осенними ароматами октябрьский день, солнце еще хорошо пригревало, ничто не предвещало ничего необычного. Но то было утро массовой нацистской «акции» в Кракове. Она произошла на день раньше, чем ожидали участники движения, и застала их врасплох. Густа и ее товарищи не могли спасти своих родителей, едва сами вырвались из гетто живыми. Они спрятались на каком-то складе, потом перебегали из одного подвала в другой. Худшим, по мнению Густы, было то, что стояла абсолютная тишина. Если в других городах «акции» принимали гротескные, кровавые формы, когда целые семьи скашивали автоматными очередями, то здесь, в «столичном городе», все проходило без шума, при полном соблюдении порядка. Большинство евреев так ослабели от голода, что не могли даже кричать. Тишина, потеря близких, ужас – все это подстегнуло молодежь. Для того чтобы отвлечь нацистов и отомстить, они бросились на помощь.

В тот год выдалась на удивление красивая осень. «Листья сохраняли свою зеленую свежесть долго после окончания лета, – писала Густа. – Солнце превращало землю в золото и согревало ее своими благосклонными лучами»[363]363
  «Листья сохраняли… благосклонными лучами»: Ibid., 112.


[Закрыть]. Но в движении знали: каждый день – это подарок. Когда пришли холод и дожди, ходить по лесам стало трудно. Поэтому они сменили тактику: решили проводить свои акции прямо в городе, избрав мишенями высокопоставленных нацистов, чтобы «даже маленькая атака была направлена в самое сердце власти и могла вывести из строя важный винтик в машине»[364]364
  «даже маленькая атака… важный винтик в машине»: Ibid.


[Закрыть], чтобы посеять смуту и возбудить тревогу у врагов. «Рассудительные голоса» убеждали молодежь повременить, не раздражать нацистов мелкими акциями, но бойцы просто опасались, что долго уже не проживут.

Это было невероятно напряженное время, все работали от рассвета до заката. Они устроили базы внутри и за пределами гетто, а также пункты связи и безопасные квартиры в близлежащих городах. Группами по два-три человека они наводили справки, работали связными, следили за тайной полицией, продолжали техническую работу, расклеивали листовки на людных улицах и противостояли врагам. Бойцы выскакивали из темных переулков, наносили удар, отнимали оружие и исчезали. Предателей и коллаборационистов предпочитали убивать. Из-за семитской внешности многим из них было трудно работать в арийской части города без маскировки; один из них надевал форму польского полицейского[365]365
  надевал форму польского полицейского: Реня писала о своих товарищах-мужчинах, которые использовали маскировку, чтобы спасать евреев, застрявших в горящем Варшавском гетто. Пара евреев облачались в форму, снятую с мертвых солдат или украденную из цехов трудовых лагерей, и изображали из себя нацистов – кричали на евреев, загоняя их в автобус. Видевшие это нацисты считали, что те выполняют приказ вывезти евреев в лес и убить их там; на самом деле они вывозили и освобождали евреев. Был случай, когда переодетый в нациста еврей кричал прятавшимся евреям, чтобы они выходили из тоннеля. Некоторые не понимали, что происходит, и отказывались выходить. Еврей в нацистской форме выволакивал их силой, а потом велел бежать. Другие евреи переодевались в жандармов и таким образом получали возможность подойти вплотную к ничего не подозревавшим нацистам и застрелить их. Согласно “The Battle of the Warsaw Ghetto”, The Pioneer Woman, 5, 500 евреи, переодевшись нацистами, совершили нападение на тюрьму Павяк.


[Закрыть] и представлялся какому-нибудь нацисту[366]366
  представлялся какому-нибудь нацисту: Lubetkin, Days of Destruction, 138—39. Lubetkin and Zuckerman, Surplus of Memory, оба писали о краковском Сопротивлении в своих книгах. (Цукерман бывал в Кракове.)


[Закрыть].

Новые тесные связи установились между членами группы, и семейная жизнь иного типа помогала им преодолевать скорбь по той, что была утрачена. Для товарищей по всей стране движение сосредоточило в себе весь мир, только от их решений зависели жизнь и смерть, взаимное доверие стало делом первостепенной важности. Все участники движения находились в студенческом возрасте, это время, когда для самооценки и осознания себя личностью главными становятся личные отношения. Некоторые вступали в любовные связи, их чувства развивались стремительно, пары часто менялись. Сексуальные отношения зачастую возникали поспешно, были страстными и жизнеутверждающими[367]367
  Сексуальные отношения… страстными и жизнеутверждающими: Katz and Ringelheim, Proceedings of the Conference on Women, 36–38.


[Закрыть]. Другие бойцы становились суррогатными родителями, братьями и сестрами друг другу.

В Краковском гетто опорный пункт движения располагался в доме номер 13 по Жозефинской улице, это была двухкомнатная квартира, к которой вел длинный узкий коридор и которая стала домом для участников группы, – вероятно, последним домом, как все они догадывались. Поскольку большинство молодых людей были единственными оставшимися в живых членами их семей, они принесли сюда все свои «пожитки» (белье, одежду, обувь), чтобы «в случае ликвидации»[368]368
  чтобы «в случае ликвидации»: Draenger, Justyna’s Narrative, 115.


[Закрыть] перераспределить их между теми, кто будет в них нуждаться. Или продать, чтобы пополнить «общий котел». Они остро желали любить и быть любимыми и создали коммуну, где все было общим: от кассы до кухни. Эльза, девушка ревностная, но доброжелательная, приняла бразды «правления плитой» и «отдавала жизнь и душу руководству кухней»[369]369
  «отдавала жизнь и душу руководству кухней»: Draenger, Justyna’s Narrative, 117.


[Закрыть]. Кухонька была маленькой, кастрюли и сковородки штабелями громоздились на полу. Чтобы открыть дверь, приходилось отодвигать их. Квартира служила базой для всех операций, бойцы получали здесь задания и отсюда уходили их выполнять. За минуту до наступления комендантского часа все прибегали обратно, докладывали об успехе или провале и рассказывали о том, как уклонялись от пуль, – в буквальном смысле.

На Жозефинской ели все вместе. Каждый вечер становился особым, с разговорами и смехом. Анка, которая была такой сильной, что, когда ее арестовали, выглядело так, будто это она ведет полицейских[370]370
  выглядело так, будто это она ведет полицейских: Ibid., 125.


[Закрыть], а не они ее; Мирка, очаровательная, искрометная; Тоска, Марта, Гиза, Това – семь девушек спали на кровати, остальные – на стульях или на полу. В квартире не было ни изысканно, ни даже особенно чисто, но это было их заветное жилище и последнее место, где они могли быть самими собой.

Все это время группа соблюдала традицию «Акивы» отмечать Онег Шабат. В ту пятницу, 20 ноября, они собрались, чтобы праздновать от заката до восхода. Два дня до этого они готовили еду, надели белые блузки и рубашки по случаю праздника, стол застелили белой скатертью. После момента тишины запели песни, которые всю жизнь пели гармоничным семейным хором. Но в тот вечер они приветствовали невесту-субботу[371]371
  Иудейская традиция сравнивает шабат с невестой. В молитве «Леха доди», которая читается нараспев в пятницу вечером, евреи приглашают Всевышнего вместе с ними пойти навстречу невесте-субботе.


[Закрыть] в последний раз. Кто-то воскликнул: «Это наш последний ужин!»[372]372
  «Это наш последний ужин!»: Ibid., 126.


[Закрыть] И все знали, что это правда. Восседавший во главе стола лидер группы долго рассуждал о том, что смерть близка и что пора «сразиться за три строчки в истории»[373]373
  «сразиться за три строчки в истории»: Kol-Inbar, “Three Lines in History”, 520.


[Закрыть].

Их активность еще возросла. Группе пришлось покинуть гетто из-за ухудшавшихся условий. Однажды вечером лидеры спрятались в парке и застрелили нацистского сержанта, проходившего мимо. Неспешно выйдя из-за кустов, они смешались с испуганной толпой и, петляя, вернулись на Жозефинскую; за ними даже не было погони. Но этот дерзкий акт переполнил чашу терпения властей. Нацисты, решительно настроенные покончить с этим унизительным для них мятежом, солгали публике о том, что случилось, усилили меры безопасности, перенесли начало комендантского часа на более раннее время, взяли заложников, составили список. Они охотились за лидерами движения, которые, в свою очередь, сами планировали развязку: открытый бой.

Проведя в городе еще несколько успешных убийств нацистов, движение решило нарастить активность и объединить силы с евреями – членами ПРП для финального крещендо. 22 декабря 1942 года, когда многие нацисты ходили по магазинам, покупая рождественские подарки, и собирались на праздничных вечеринках, на улицы Кракова вышло сорок евреев и евреек – бойцов Сопротивления. Женщины повсюду расклеивали антифашистские плакаты, а мужчины несли знамена польского партизанского движения и возлагали венки к памятнику польскому поэту – все для того, чтобы евреев не обвинили в том, что должно было последовать. Затем они напали на военные гаражи и включили сирены тревоги по всему городу, чтобы вызвать всеобщий переполох. В семь часов вечера они совершили налеты на три кафе, где немцы собрались на рождественские вечеринки, и забросали их гранатами. Они метнули несколько гранат в окна «Богемы», кафе, являвшегося излюбленным местом встреч немецкой военной верхушки в старом городе. В результате было убито по меньшей мере семь и ранено гораздо больше нацистов[374]374
  убито по меньшей мере семь и ранено гораздо больше нацистов: Согласно Ochayon, “Armed Resistance in Krakow and Białystok”, было убито от семи до двенадцати нацистов; Lubetkin, Days of Destruction, говорит, что было убито тринадцать и тяжело ранено пятнадцать. Kol-Inbar, “Three Lines in History”, 519, утверждает, что убито было семь нацистов и много ранено.


[Закрыть].

Хотя руководители Сопротивления были арестованы и впоследствии казнены, евреи продолжали бомбить цели за пределами города, включая главный вокзал Кракова, кафе в Кельце и кинотеатр в Радоме – все с помощью Голы Майр.

* * *

Через несколько недель после декабрьской акции Хеля ехала в поезде[375]375
  Хеля ехала в поезде: Story in Draenger, Justyna’s Narrative, 6–7.


[Закрыть], охваченная паникой: где она будет спать, что есть, – и разговорилась с молодым поляком-преподавателем. Он заверил ее:

– Война скоро закончится.

– Откуда вы знаете?

Он объяснил: польские партизанские силы пришли в движение. Он очень гордился тем, что поляки-подпольщики взорвали кафе!

Хеля не смогла сдержаться. Что, если она – последняя оставшаяся в живых еврейка? Он должен узнать правду. Все равно не осталось никого из тех, кого она рисковала предать.

– Вам следует знать, дорогой пан, – сказала она, – что акция, о которой вы упомянули – взрывы в краковских кафе, – проведена молодыми бойцами-евреями. Если вы доживете до конца войны, пожалуйста, расскажите об этом миру. И, кстати, я тоже еврейка.

Мужчина был ошарашен. Поезд приближался к Кракову.

– Идите за мной, – повелительно сказал он, когда они приехали.

Наверное, это мой конец, подумала Хеля, но какое это имело значение?

Попутчик привел ее в теплую квартиру, где она смогла провести ночь в безопасности.