Текст книги "Свет грядущих дней"

* * *

А потом – чудо! В конце лета 1942 года один из руководителей группы протащил пять винтовок и восемь гранат с арийской территории в гетто[255]255
  с арийской территории в гетто: О евреях, приносивших оружие в Варшавское гетто, см., например: Shalev, Tosia Altman, 155, 174—75.


[Закрыть]. На деньги ŻOB’а Тося покупала ручные гранаты и винтовки, которые перевозили в ящиках с гвоздями. Говорят, что Фрумка первой раздобыла оружие; она затесалась в группу рабочих, возвращавшихся в гетто после окончания рабочего дня, с огромной сумкой, набитой картошкой, под которой лежали пистолеты. Владка, к которой товарищ из Бунда обратился с предложением поработать на арийской территории, стала главным поставщиком оружия, а впоследствии она приносила даже динамит для импровизированной оружейной мастерской. Контрабандисты либо сами перелезали через стену гетто, либо платили польскому часовому, чтобы он шепнул пароль боевику, находившемуся на внутренней стороне, либо взбирались на стену и перехватывали груз. Передавали они оружие и через окна домов, ограничивавших в некоторых местах территорию гетто. Любое пополнение арсенала вызывало у боевиков ликование. Потом они стали устраивать засады на немцев: прятались в подъездах домов, забрасывали нацистов гранатами и в поднявшейся суматохе крали у них оружие.

Радость от успехов, однако, омрачилась серией неудач. Вместо того чтобы присоединиться к акциям ŻOB’а, варшавское еврейство боялось их. Страх и паранойя были столь сильны, что многие воспринимали акты протеста как уловки немцев, они боялись попасться на удочку и подвергнуться наказанию. Евреи радовались тому, что кто-то пытался убить начальника еврейской милиции, но считали, что это была акция польского Сопротивления, они не верили, что таким же евреям, как они сами, хватило силы и смелости совершить ее. Цивья с ужасом наблюдала, как взволнованные евреи срывают плакаты ŻOB’а и избивают ее товарищей, которые снова их расклеивают.

Многих бойцов посылали из гетто в лесные партизанские отряды, где они могли лучше вооружиться, но большинство из них были убиты по дороге. Потом одного из руководителей «Юного стража», Иосифа Каплана, схватили вблизи оружейного склада и расстреляли. Другой всеми обожаемый лидер группы бросился ему на помощь, но тоже был пойман и убит. Удрученная, группа решила перенести свой тайник на Дзельну. Регина Шнейдерман, молодая участница организации, спрятала все их оружие в корзину и двинулась в путь, но была остановлена немецким патрулем, который нашел его. (Как впоследствии вспоминал Антек: «Можете себе представить “обилие” нашего вооружения, если одна девушка могла унести его в корзине»[256]256
  «Можете себе представить “обилие” нашего вооружения, если одна девушка могла унести его в корзине»: Zuckerman, Surplus of Memory, 213.


[Закрыть].) Эта тройная трагедия, по словам Цивьи, явилась для них «сокрушительным ударом»[257]257
  явилась для них «сокрушительным ударом»: Цит. по Gutterman, Fighting for Her People, 183.


[Закрыть]. Группа потеряла командиров, утратила моральный дух, ее планы рухнули.

В ŻOB’е возобновились дебаты: следует ли вступать в борьбу немедленно или сначала тщательно разработать стратегию? Разговорам не было конца. Тем временем в ходе трех «акций», осуществленных фашистами в течение трех месяцев, триста тысяч евреев были увезены из Варшавы в газовые камеры лагеря смерти Треблинка, и 99 процентов детей из Варшавского гетто убиты. Казалось, что евреи лишаются будущего. Оставшиеся в стенах гетто шестьдесят тысяч человек[258]258
  триста тысяч евреев были увезены… Оставшиеся в стенах гетто шестьдесят тысяч человек: Согласно “Warsaw”, United States Holocaust Memorial Museum: Holocaust Encyclopedia, https://encyclopedia.ushmm.org/content/eu/article/warsaw, в Варшавском гетто в самый многолюдный период содержалось четыреста тысяч евреев. Триста тысяч были депортированы в лагеря смерти в 1942 году. После этого в гетто оставалось около семидесяти тысяч.


[Закрыть] не могли смотреть друг другу в глаза, стыдясь того, что остались живы, писала Цивья.

Тринадцатого сентября, в последнюю ночь «акции», несколько десятков товарищей собрались в доме номер 63 на улице Мила. Горячих голов, жаждавших немедленно нанести ответный удар, отослали в другую комнату. Более взрослые товарищи, которым было лет по двадцать пять или около того, остались обсуждать, что делать дальше. Все пребывали в подавленном настроении. Цивья описывала ту встречу так: «Мы собрались, расселись, от скорби сердца обливались кровью». Сошлись во мнении, что все границы перейдены, и уже слишком поздно; все чересчур измучены. Группе пришло время совершить последнюю, самоубийственную акцию. Они возьмут бензин, керосин и единственное оставшееся у них ружье, подожгут немецкие склады, застрелят несколько фашистов и будут убиты сами, но умрут с честью.

Цивья, будучи пессимисткой, выразилась без обиняков: пора умереть.

Против коллег и против любимой высказался Антек. Сначала шепотом, потом громко: «Я не согласен с этим предложением… Момент критический, и позор велик. Но то, что было предложено, это акт отчаяния. Он не будет иметь никакого резонанса… Он был бы хорош для каждого из нас в отдельности, потому что в подобной ситуации смерть может стать спасением. Но сила, которая держала нас до сих пор и мотивировала наши действия, – неужели она была дана нам лишь для того, чтобы мы могли выбрать красивую смерть? И своей борьбой, и своей смертью мы желали спасти честь еврейского народа… В прошлом нас постигли бесчисленные неудачи, мы потерпели множество поражений. Теперь мы должны начать все сначала»[259]259
  «Я не согласен с этим предложением… мы должны начать все сначала»: Эта цитата совпадает с речью, приведенной в Gutterman, Fighting for Her People, 189; Lubetkin, Days of Destruction, 122; и в Zuckerman, Surplus of Memory, 214.


[Закрыть].

Его слова шли вразрез с настроением остальных и вызвали невероятное возмущение: он лишает их единственного шанса сохранить достоинство. Но в конце концов и те, кто жаждал совершить финальный героический поступок, не могли не признать логику Антека; план коллективного самоубийства был отвергнут. Они должны привести себя в полную готовность бороться с оружием в руках. Их движение прежде всего верило в превосходство коллективного над индивидуальным. Отныне и навсегда сопротивление станет их raison d’être[260]260
  Смысл существования (фр.).


[Закрыть]. Даже если оно их убьет.

Цивья принялась за работу. Разваливавшееся движение следовало склеить вновь для следующего этапа борьбы: ополчения.

Глава 7
Дни скитаний: от бездомной до экономки

Реня

Август 1942 года

Тем жарким августовским утром 1942 года, когда в Варшавском гетто совершались массовые убийства, в Водзиславе светило ослепительно-оранжевое солнце, и воздух был свежим. Семнадцатилетняя Реня очнулась от ночного кошмара: ей снился какой-то хаос, среди которого она «сражалась, а потом упала, как прибитая муха», совершенно обессиленная. Но восхитительное утро успокоило ее и снова придало сил. «У меня прямо голову снесло, я хотела пить жизнь большими глотками… лицо у меня сияло. Я жива! Я непобедима!»[261]261
  «сражалась, а потом упала, как прибитая муха… Я непобедима!»: Kukielka, Underground Wanderings, 37. Эта глава опирается на воспоминания Рени и ее показания в Яд Вашеме.


[Закрыть]

Но одного взгляда на родителей хватило, чтобы ее настроение переменилось. Они сидели, закрыв лица руками, и казались обезумевшими. В ближайшем городе Кельце в ту ночь была проведена депортация. Тех, кто пытался сбежать, застрелили или, поймав, похоронили заживо, невзирая на возраст и пол. После того как Англия потребовала прекратить бесчинства над евреями, нацисты обещали, что депортаций больше не будет и всех ранее депортированных вернут.

Все оказалось ложью.

«Мы с твоим отцом еще молоды, но мы уже познали радость жизни, – сказала мать Рени. – Но бедные дети, чем они провинились? Я бы с радостью умерла прямо сейчас, здесь, на месте, если бы это могло спасти жизнь детям»[262]262
  «…Но бедные дети, чем они провинились?.. спасти жизнь детям»: Kukielka, Underground Wanderings, 38.


[Закрыть]. Сорокапятилетняя Лия была одержима стремлением спрятать своих младших, чтобы уберечь их от смерти.

Последние недели изобиловали слухами о творившихся злодеяниях. Люди, которым удалось бежать из соседних деревень, которых не застрелили немцы и не вернули домой поляки, искали пристанища в Водзиславе, где якобы евреи еще продолжали жить. Они едва держались на ногах, у них с собой не было ничего, кроме жалких потрепанных котомок и душераздирающих рассказов – многие касались детей. Один мужчина рассказал, как его жена вытолкнула двух своих малышей из очереди тех, кого угоняли в лагерь. Немец, с пеной на губах, бросился к ней и у нее на глазах до смерти забил детей шипованными мысами своих сапог. Матери было приказано смотреть на это, а потом самой выкопать своим детям могилы. Потом он проломил ей череп прикладом ружья. Еще долго, рассказывал мужчина, его жена билась в конвульсиях, пока наконец не умерла.

На следующий день Реня увидела группу женщин – полубезумных, оборванных, бледных, с синими губами, дрожащих как осиновый лист. Сквозь истерические рыдания эти оголодавшие женщины рассказали ей, что их город был окружен. Стрельба началась сразу отовсюду. Их дети играли на улице и побежали домой. Но фашист поймал их и забил до смерти, одного за другим. Женщины, полураздетые, в одних ночных рубашках, босые, убежали через поле в лес и бессмысленно скитались, перебиваясь тем, что подавали им некоторые сердобольные крестьянские жены.

Потом объявилось еще 17 человек. Только они остались в живых из 180 бежавших вместе с ними. На них напали поляки, отобрали все, что у них было при себе, и пригрозили, что выдадут немцам. На мужчинах было только исподнее, иные прикрывались носовыми платками, дети были совсем голыми. Они умирали от жажды, поскольку не пили и не ели уже много дней, все они выглядели полуживыми. И тем не менее, были счастливы – им удалось избежать смерти. Другие погибли или взрезали себе вены, чтобы не попасть в руки фашистов, или просто исчезли. У молодых в одну ночь поседели волосы.

Потрясенная их видом, Реня вынесла им одежду и еду. Она чувствовала, что должна что-то сделать, как-то помочь.

Одним из самых тяжелых потрясений, пережитых Реней, была встреча с пятью детьми, которые рассказали, что, когда немцы окружили евреев, мама спрятала их – кого в шкафу, кого под кроватью, кого завернула с головой в одеяло. Несколько минут спустя они услышали грохот немецких сапог и замерли. Какой-то фашист с винтовкой вошел в их комнату и стал ее обыскивать. Он нашел их всех.

Но вместо того чтобы убить, молча дал каждому по куску хлеба, сказал: «Прячьтесь, пока не стемнеет» – и пообещал, что их мать вернется за ними. Дети стали бурно благодарить его, фашист рассмеялся, а потом заплакал и стал гладить их по головам, приговаривая, что он тоже отец и сердце не позволяет ему убивать детей. Ночью в городе наступила мертвая тишина, малыши вылезли из своих укрытий и обнаружили, что их двухмесячная сестренка задохнулась в одеяле, куда ее спрятала мама, тельце было уже холодным. Старшая, одиннадцатилетняя девочка, взяла маленькую Розу на руки, мертвая, она казалась тяжелой, и отвела братьев и сестер в подвал из страха, что на улице их схватят. Она одела их, и они стали ждать маму. Неужели мама про них забыла?

Их мать так и не вернулась. На рассвете старшая взяла младших за руки и вывела из дома через окно, оглядываясь в поисках соседей и все время чувствуя, будто мама идет за ними. Она увела младших братьев и сестер из города, по дороге они просили хлеба у крестьян, спали на голой земле, убегали от мальчишек с ферм, которые забрасывали их камнями. Девочка говорила крестьянам только то, что их мама умерла, больше ничего. Они слышали, будто в Водзиславе еще остались живые евреи, поэтому направились туда; ступни были у них изрезаны дорожными камнями, лица и тела распухли, одежда порвалась и испачкалась. Они боялись разговаривать с кем бы то ни было, чтобы не нарваться на переодетого немца. «Мама наверняка ищет нас и плачет. Что будет, если мы ее не найдем? Бедные малыши ревели не переставая: “Где мама? Где мама?”»[263]263
  «Мама наверняка ищет нас и плачет… “Где мама? Где мама?”»: Kukielka, Underground Wanderings, 42.


[Закрыть] Этих детей приютили богатые семьи, но Реня все гадала: что будет дальше? Все, кому удалось избежать руки палача, обречены вот так же – голыми и босыми, обезумевшими от горя – скитаться, выпрашивая корку хлеба.

Паника, ее охватила настоящая паника. Реня чувствовала, что ситуация ухудшается с каждой минутой. Каждый момент их жизни становился критическим. Каждый новый прожитый день воспринимался как чистое везение. Никто не спал по ночам, что, наверное, было к лучшему, потому что нацисты обычно орудовали именно по ночам. «Мудрецы враз утратили всю свою мудрость. Ребе не знали, что советовать людям. Они сбрили усы и бороды, но все равно в них безошибочно угадывались евреи, – позднее писала Реня. – Куда им было идти?»[264]264
  «Мудрецы враз утратили всю свою мудрость… Куда им было идти?»: Ibid., 43.


[Закрыть]

Все старались уехать. Но куда? Где было безопасно? Как могли они спрятаться? В любое время дня люди собирались группами на улицах, одержимо задавая друг другу одни и те же вопросы. Хоть в каком-нибудь городе еще остались евреи? Что будет, если мы попадем в руки к немцам? У них не было оружия, вообще ничего не было. Мебель меняли на хлеб. Несмотря на привычную тесноту, царившую в гетто, Реня вдруг осознала, что их дом странным образом опустел. Все было распродано полякам за гроши, и она опасалась, что немногое оставшееся вскоре может быть украдено.

Однажды ночью большая группа евреев сбежала в лес. Богатые евреи подкупали горожан, чтобы те прятали их на чердаках, в подвалах и сараях, но большинство уходили просто в никуда, не имея ни сопровождающего, ни конечной цели[265]265
  большинство уходили просто в никуда, не имея ни сопровождающего, ни конечной цели: “Jędrzejow”, Virtual Shtetl.


[Закрыть]. И большинство из них в конце концов погибали.

* * *

Реня знала: как ни опасно перебираться через стены гетто, оказаться за их пределами еще опаснее. Единственным шансом остаться в живых на арийской территории было найти убежище. Евреи, обладавшие ярко выраженной семитской внешностью, платили весьма внушительные суммы полякам, которые соглашались прятать и кормить их. Находились и такие поляки, которые делали это безвозмездно, рискуя собственными жизнями, чтобы помочь, но другие выжимали из евреев все, эксплуатируя их финансово (а иногда и сексуально) под угрозой выдать полиции[266]266
  под угрозой выдать полиции: слово «полиция» может относиться к немецкой или польской полиции. Нацисты взяли польскую полицию под свое начало, создав так называемую «синюю полицию». Немецкую полицию называли Orpo, или «зеленой полицией». В городах было больше немецких полицейских, в сельской местности – польских. Слово «жандармы» в основном относится к немецким полицейским офицерам… Вопрос о польской полиции, сотрудничавшей с нацистами, освещается в Jan Grabowski, “The Polish Police: Collaboration in the Holocaust”, Lecture at USHMM, November 17, 2016, text accessed online.


[Закрыть]. Убежища часто находили, поэтому евреи-беженцы были готовы в любой момент сорваться с места и кануть в ночи в поисках нового.

Другой способ состоял в том, чтобы глубоко запрятать собственную душу и принять новую индивидуальность. Такие евреи притворялись неевреями, затушевывая свои отличия, – тем, кто ассимилировался ранее, это удавалось легче. Теперь евреям приходилось извлекать преимущество из своей внешности, маскируя «еврейские черты» и подчеркивая нееврейские, насколько это было возможно.

Реня обладала редчайшим достоянием – гораздо более ценным, нежели материальное, – у нее была чисто польская внешность. Те, кто не выглядели как евреи, имели возможность «умереть» и, так сказать, родиться заново христианами. Те, кто имел деньги и связи, покупали подложные проездные документы или очень дорогие оригинальные – если водили знакомство с польскими чиновниками. Они переезжали в другие города, где никто не мог их узнать. При везении они регистрировались под новыми именами, находили работу и начинали жизнь сначала, и никто не мог даже заподозрить их подлинные личности. Легче это удавалось девушкам, которые устраивались на работу в учреждения или магазины или становились актрисами или горничными. Образованные женщины, никогда не занимавшиеся физическим трудом, охотно соглашались работать по дому. Иные уходили в монастырь. Мужчинам приходилось труднее: если немцы подозревали в мужчине еврея, ему приказывали спустить штаны. Всю семью могли схватить из-за одного обрезанного младенца. Пластические хирурги научились делать операции по восстановлению крайней плоти[267]267
  операции по восстановлению крайней плоти: Согласно Grunwald-Spier, Women’s Experiences in the Holocaust, 245, стоимость такой операции колебалась между 3 000 и 10 000 злотых. См. также: Zoberman, “Forces of Endurance”, 248; Weitzman, “Living on the Aryan Side”, 201—5.


[Закрыть] – по словам Рени, такая операция стоила 10 000 злотых (что равнялось примерно 33 000 сегодняшних долларов) и редко заканчивалась успешно; другие полагают, что результаты были неплохими. Детям кроме оперативного вмешательства требовался особый массаж. Некоторые мужчины доставали липовые медицинские свидетельства, в которых подтверждалось, что обрезание его владельцу сделано при рождении по медицинским показаниям. Очень малочисленная варшавская Ассоциация татар-мусульман также предоставила нескольким евреям фальшивые документы, объясняющие факт их обрезания[268]268
  Очень малочисленная варшавская Ассоциация татар-мусульман… факт их обрезания: Paulsson, Secret City, 4.


[Закрыть].

Но и для «самозванцев», сумевших перебраться на арийскую сторону, жизнь была трудна. Так называемые «шмальцовники» (буквально «смазчики»), или шантажисты-вымогатели[269]269
  «Шмальцовники», или шантажисты: См. Zuckerman, Surplus of Memory, 482—83, for a discussion of types.


[Закрыть], подходили к маскировавшимся евреям на улице и угрожали сдать их, если они не заплатят. Поляки лучше различали евреев, чем немцы. Если еврейка ненадолго покидала пределы гетто, она должна была иметь при себе пачку денег, чтобы по дороге откупаться от шантажистов. Банды поляков вымогали деньги у евреев, крали у них, избивали и угрожали, посылали им анонимные записки с требованием оставлять деньги в назначенных местах. Иногда они вымогали деньги у одной и той же еврейки на протяжении долгого времени, живя за ее счет. Или брали деньги, но все равно сдавали ее гестапо, которое за каждого пойманного живого еврея сулило скудные вознаграждения в виде небольшой суммы денег, двух фунтов сахара или бутылки виски[270]270
  двух фунтов сахара или бутылки виски: Weitzman, “Living on the Aryan Side”, 188.


[Закрыть]. Некоторые вымогатели напрямую работали на гестаповцев, делясь с ними добычей.

Другие евреи бежали не в города, а в леса, выдавали себя за поляков, пытались присоединиться к партизанским отрядам или месяцами, а то и годами, просто скитались. Детей пристраивали в сиротские приюты – обычно за взятку. Дети работали на улицах арийской части городов, продавая газеты, сигареты и сапожную ваксу и прячась от польских детей, которые могли узнать их, избить, а потом сдать полиции.

Независимо от всех трудностей, у Рени не было выхода. Ходили слухи, что «акция» ожидается со дня на день. На сей раз ни одно имя не могло быть исключено из списка. Оставляли только тех, кто должен был демонтировать гетто и сортировать имущество угнанных евреев. Один мужчина, которому удалось спастись от депортации в лагерь неподалеку от Кельце, прибежал с предупреждением: он сам видел, как нацисты истязали молодых мужчин, заставляя их писать родственникам лживые письма, в которых сообщалось, что с ними якобы все хорошо и что депортация вовсе не означает смерть. Тех, кто отказывался подчиняться, расстреливали на месте. Этот человек не сомневался, что набитые людьми поезда, которые он сам видел, везли своих пассажиров на верную смерть.

Кукелкам не оставалось ничего другого, кроме как бежать. Они собрали все деньги от проданной мебели и разделили их поровну между детьми. Родители Рени с ее маленьким братом Янкелем должны были уйти в лес. Две сестры, притворившись арийками, – отправиться в Варшаву, к родственникам, потом они постарались бы забрать к себе Лию и Моше. «Что бы ни случилось, – сказал детям Моше, – обещайте мне, что вы всегда будете оставаться евреями»[271]271
  «Что бы ни случилось, – сказал детям Моше, – обещайте мне, что вы всегда будете оставаться евреями»: Kukielka, Yad Vashem testimony.


[Закрыть]. Рене предстояло уходить одной. Это была ее последняя ночь в кругу семьи.

* * *

Двадцать второе августа, суббота. С помощью своего брата Реня оказалась в находившемся под нацистским управлением еврейском трудовой лагере[272]272
  Реня оказалась в находившемся под нацистским управлением еврейском трудовой лагере: Два следующих раздела, включая диалог, отобраны из воспоминаний Рени, 45–47, и ее показаний в Яд Вашеме; некоторые подробности в этих источниках разнятся.


[Закрыть] на окраине Сендзишува[273]273
  С помощью своего брата… на окраине Сендзишува: В Kukielka, Underground Wanderings, 45, Реня пишет, что встретила брата уже там, в лагере. Я не нашла достаточно информации об этом конкретном лагере, но есть другие воспоминания, в которых упоминается трудовой лагерь на окраине Сендзишува: https://njjewishnews.timesofisrael.com/dor-ldor-a-polish-town-remembers-its-holocaust-victims/. Согласно “Jędrzejow”, Holocaust Historical Society, https://www.holocausthistoricalsociety.org.uk/contents/ghettosj-r/Jędrzejow.html, мужчин из Енджеюва посылали в трудовой лагерь в Сендзишуве для работы в железнодорожном депо, так что, вероятно, мужчин из Водзислава тоже туда посылали. Согласно архивным данным ITS (International Tracing Service), Аарон находился в трудовом лагере Скаржиско-Каменна с марта 1942 по июль 1943 года, в лагере в Ченстохове с июля 1943 по апрель 1944 года и в Бухберге с апреля 1944 по май 1945 года. Однако лагерь в Скаржиско-Каменна был очень большим и не подходит под описание Рени. Рене потребовалось бы много дней пути, чтобы дойти из Скаржиско до Харшницы, города, в котором она встретила знакомого железнодорожника (описано в следующей сцене). От Сендзишува же до него всего тридцать километров. В архивных записях ITS также содержится спорная дата рождения Аарона, так что в общем я склонна думать, что он содержался в Сендзишуве в то время, а в Скаржиско-Каменной – позже. Более подробно Реня рассказывает о своем брате и трудовых лагерях в показания Яд Вашему, там она указывает, что его послали на прокладку железнодорожных путей; лагерь в Сендзишуве обслуживал железнодорожное депо.


[Закрыть]. Аарон сбежал из первого трудового лагеря, притворившись поляком, скитающимся по лесу[274]274
  притворившись поляком, скитающимся по лесу: Его скитания Реня описывает в показаниях Яд Вашему.


[Закрыть], вернулся домой, а потом попал в Сендзишув строить железнодорожную ветку. Он пользовался расположением тамошних надзирателей и устроил так, чтобы Реню тоже взяли на работу. В лагере трудилось пятьсот талантливых еврейских юношей, которые заплатили по несколько тысяч злотых, чтобы получить здесь место. Они верили, что тут депортация им не грозит. Вместе с ними в лагере находилось двадцать еврейских женщин, выполнявших более легкую работу – например, они подсчитывали количество кирпичей. Прибыв в лагерь вместе с подругой Йохимович, Реня испытала облегчение, однако ей не давали покоя мысли о родителях, перед глазами стояла сцена их прощания. Моше и Лия были безутешны. Реня не могла забыть слезы отца, стенания матери и то, как они долго не отпускали друг друга не в силах разнять объятия, расцепить ладони, пальцы. А Янкеле, ее маленький братик, с глазами, полными слез, обхватил ее своими теплыми маленькими ручками. Нет, не может быть, чтобы тогда она видела их в последний раз, нет, нет, нет!

Вскоре после того как начала работать сама на строительстве железнодорожных мостов, Реня сумела уговорить своего начальника принять в лагерь ее отца и сестер.

Но было слишком поздно.

Спустя несколько дней, ясным солнечным утром Реня проснулась, готовая отправиться на работу, и в этот момент ее, словно удар молнии, сразила весть: всего несколькими часами ранее, в четыре утра, в Водзиславе началась «акция». Реня не могла больше связаться с родными. Успели ли они уйти?

Но и это было еще не все[275]275
  Но и это было еще не все: Этот эпизод основывается на компиляции двух немного различающихся Рениных воспоминаниях в Underground Wanderings и ее показаниях в Яд Вашеме.


[Закрыть]. Нацист – начальник лагеря подошел к месту, где работали девушки, подозвал Реню и тихо сообщил ей, что в лагере больше не разрешают держать женщин. Гестапо распорядилось внести их в список тех, кого следует посадить на ожидавшийся вот-вот транспорт. «Беги, – шепотом посоветовал он Рене. – Беги куда можешь».

Бежать? Куда? Опять?

Нет, нет, нет! Отчаяние парализовало ее.

Но немец продолжал уговаривать: «Ты еще молодая, – говорил он, – беги, может, тебе удастся остаться в живых».

А как же Йохимович? Реня отказывалась бежать без нее.

Если бы это зависело от него, честно признался немец, он бы предпочел, чтобы они остались. Если бы опасность не была так велика, он бы сам их всех спрятал. Но… «Удачи вам, – сказал он тихо, по-доброму. – Уходите».

* * *

Двадцать седьмого августа 1942 года – первый день следующего этапа жизни Рени, дней скитаний. Теперь она стала одной из тех евреев, которые блуждали, не ведая, куда и зачем идут. Аарон и его друг Герман помогли Рене и Йохимович: принесли воды, чтобы девушки умылись, пакет с едой, которую передал тот самый немец, и проводили девушек до ближайшего леса.

Теперь Реня и ее подруга остались одни. Куда идти?

Вдруг отовсюду послышались крики, стрельба, собачий лай.

А потом – команда собаке по-немецки: «Взять проклятых евреек, Рекс! Фас!»

Девушки бросились бежать, пытаясь спастись. Несколько минут их преследовали двое полицаев с собаками, а поймав, опознали Йохимович как еврейку. Девушек препроводили к избе, отведенной для кондукторов поездов, где уже находились другие пойманные евреи. Еще с улицы Реня услышала крики, доносившиеся из подвала.

Она твердо решила, что ни за что туда не пойдет.

– У вас есть дети? – спросила она полицая.

– Да, четверо.

– Я – тоже дочь, у меня есть мать и отец. А еще сестры и братья, – умоляла его Реня, между тем как немецкий офицер торопил его отвести девушек в подвал. – Неужели вы действительно думаете, что я – еврейка?

– Нет, – ответил полицай, терзаясь сомнениями. – Ты выглядишь и разговариваешь, как полька. Ты – из наших. Уходи, быстро! И подружку свою забери.

Девушки попытались было уйти, но идея оказалась неудачной. Вид у Йохимович был неподходящий. Обузой или опорой была для Рени подруга? Следовало ли Рене оставить ее?

Порой вопросы отвечают на себя сами.

Реня услышала выстрелы. Обернулась.

Посмотрела на землю перед собой.

Йохимович была мертва.

* * *

В 1942 году восемнадцатилетние девушки в Нью-Йорке осваивали взрослую жизнь, пялясь влюбленными глазами на Хамфри Богарта или подпевая Бингу Кросби, исполнявшему «Белое Рождество», и одновременно потягивая молочные коктейли в какой-нибудь угловой аптеке-закусочной. В Лондоне ровесницы Рени танцевали под джазовую музыку на отполированных полах танцзалов, вошедших в моду. Даже в арийской части Варшавы молодые люди отвлекались от войны, прогуливаясь по паркам, катаясь на музыкальных каруселях и флиртуя друг с другом. Реня за несколько недель до своего восемнадцатого дня рождения, в лесу, встречала совершеннолетие совсем по-другому.

«Отныне и впредь, – написала она позднее, – я могла полагаться только на себя самое»[276]276
  «Отныне и впредь, – написала она позднее, – я могла полагаться только на себя самое»: Kukielka, Underground Wanderings, 47.


[Закрыть].

12 сентября 1942 года

Чудесная ночь. В небе торжественно сияет луна. Я лежу в поле между картофельными грядками, дрожа от холода и вспоминая все, что случилось со мной за последнее время. Зачем? Зачем мне терпеть столько страданий?

Тем не менее я не хочу умирать[277]277
  12 сентября 1942 г… Тем не менее, я не хочу умирать: Kukielka, Underground Wanderings, 47.


[Закрыть].

Реня проснулась перед рассветом. Дни и ночи в полях, кругом – небытие, лишенное звуков, если не считать редкого собачьего лая… И вдруг она осознала, что не может больше оставаться здесь, грызя зерна, подобранные с земли. Нужно двигаться, найти место, где еще существуют евреи. Где она сможет снова стать личностью. Она едва волочила ноги, словно налитые свинцом, чувствовала себя потерянной, тосковала по друзьям. Выносить такие тяготы в одиночку – это слишком. После нескольких часов скитаний она набрела на маленькую деревушку[278]278
  она набрела на маленькую деревушку: В показаниях Рени Яд Вашему изложена другая версия событий.


[Закрыть].

Реня отчаянно попыталась привести себя в должный вид – сейчас от этого зависело все, – прежде чем искать ближайшую станцию, чтобы сесть на поезд до города, где она знала одного железнодорожника, клиента магазина ее родителей. Сойдя с поезда, она, несмотря на крайнюю истощенность, пошла очень быстро. Девушка не могла думать ни о чем другом – только о том, как ей хочется принять душ и стать похожей на людей, которых она видела вокруг.

И вдруг – чудо. На земле лежала женская сумочка. Реня порылась в ней и нашла немного денег. Но что гораздо важнее, там лежал паспорт владелицы. Реня схватила его, понимая, что это ее счастливый билет, он поможет ей обрести какое-то положение. Реня почти бегом пересекла город из конца в конец и постучала в дверь своего знакомого[279]279
  постучала в дверь своего знакомого: Рассказ о Рене и ее знакомом, включая диалог, основан на Underground Wanderings, 48–50, и ее показаниях Яд Вашему, которые немного разнятся.


[Закрыть] рукой, дрожавшей от усталости и страха. Он открыл ей, и она увидела теплое, чистое, уютное жилище – картину из другой жизни. Хозяин с женой обрадовались ей и были потрясены ее храбростью и ее видом.

– Ривчу, ты выглядишь ужасно! – воскликнули они вместо приветствия.

«Кожа у меня на лице стала дряблой, – писала впоследствии Реня, – но какое это могло иметь значение?»[280]280
  «Кожа у меня на лице стала дряблой… но какое это могло иметь значение?»: Kukielka, Underground Wanderings, 48.


[Закрыть] Супруги накормили ее томатным супом с лапшой, дали чистую одежду и белье. Потом они сидели в кухне и плакали по своей любимой подруге Лие.

Именно тогда они услышали через окно, как их маленький сын рассказывал соседу, что к ним приехала Ривчу, девочка из семьи, у которой его родители бывало покупали одежду и носки.

– Странное имя, – заметил их дородный сосед.

– Так она еврейка, – простодушно сообщил мальчик.

Хозяева сорвались с места и затолкали Реню в шкаф, забросав кучей одежды. Реня услышала стук в дверь и приглушенный гневный голос.

– Нет, нет, нет! – Муж и жена наперебой высмеивали буйное детское воображение своего сына. – У нас действительно была гостья, но вовсе не еврейка.

Той ночью хозяева вручили Рене деньги и билет на поезд. После короткой более или менее безопасной передышки, продлить которую она не могла себе позволить, Реня снова отправилась в путь. Только теперь она ехала в новой одежде и под новым именем: Ванда Выдучевская. Возможно, это было имя владелицы документа, который она нашла. По другим рассказам[281]281
  По другим рассказам: Имеются в виду Kukielka, Yad Vashem testimony. Zuckerman, Surplus of Memory, 485—86, в которых объясняется, что священники-патриоты собирали документы умерших прихожан и снабжали ими польское подполье, которое иногда продавало их евреям.


[Закрыть], друзья ее родителей обратились за помощью к священнику, который отдал им документы незадолго до того умершей Ванды Выдучевской, местной жительницы двадцати с чем-то лет от роду. С помощью химического карандаша хозяин замазал оригинальный отпечаток пальца и велел Рене приложить свой палец сверху.

Комплект фальшивых документов[282]282
  Комплект фальшивых документов: См. Meed, Both Sides of the Wall, 226—27; Paldiel, Saving One’s Own, 37, 218—19; Weitzman, “Living on the Aryan Side”, 213—15; Zuckerman, Surplus of Memory, 485—86.


[Закрыть] для польских евреев включал удостоверение личности (Kennkarte), которое каждый должен был всегда носить с собой, свидетельство о рождении, разрешение на передвижение, рабочую и продуктовые карточки, вид на жительство и свидетельство о крещении. Большинство евреев имели смешанный набор, потому что в разных регионах требовались удостоверения личности разных образцов. Лучшими фальшивыми документами считались подлинные, доставшиеся от какого-нибудь покойного или даже живого человека. (Гестапо иногда проверяло, числится ли он в городских реестрах.) Евреи, так же, как это сделала Реня, наклеивали свои фотографии и/или прикладывали свой палец поверх оригинального отпечатка; иногда приходилось подделывать печать или ее часть, так как она могла частично накладываться на фотографию. Вторым по желательности типом удостоверения личности было подлинное удостоверение с выдуманным именем. Чтобы получить такое удостоверение, человек должен был украсть или иным способом добыть бланки, штемпели и печати, а затем подать прошение о выдаче документов в мэрию. Некоторые изготовители поддельных документов сами вырезали печати из резиновых ластиков или посылали запросы на документы в муниципалитет по почте, а получив ответ, среза́ли с конверта сургучную печать, сохраняли ее и использовали в работе.

Большинство еврейских документов были подделкой от и до. Изготовитель получал фотографию и сам должен был придумать некую личность. Лучше всего, если имя и фамилия соотносились с именем и фамилией будущего владельца (часто использовались похоже звучавшие или имеющие похожее значение имена); если указанная профессия соответствовала облику человека и, по возможности, настоящей его профессии и если место рождения было хоть отчасти знакомо будущему владельцу – скажем, для варшавянина подходящим выбором была Лодзь. Если у кого-то был явный польский акцент, изготовитель документа мог указать, что его владелец родом из Белоруссии, с востока. Сфабрикованные таким образом документы являлись ненадежными, так как могли вызвать подозрения, что их владелец еврей, а это было хуже, чем не иметь вовсе никаких документов.

Лучшим способом раздобыть фальшивое удостоверение было попросить помощи у друзей (женщинам успешнее удавалось обращаться с просьбой об одолжении) или купить на черном рынке. Но в последнем случае надежность была невелика: несмотря на большие расходы, изготовителю не всегда можно было доверять. Например, образованный молодой человек рисковал получить фальшивое удостоверение, в котором значилось, что он сапожник. Как ему было исполнять не свойственную ему роль? Обращение к черному рынку также было чревато вероятностью шантажа, поскольку приходилось открывать свою подлинную личность совершенно незнакомому человеку. А этого, как усвоила Реня, следовало избегать любой ценой.

* * *

Еще один день, еще одна маленькая деревня. Абсолютно неведомое место. Рене предложили должность домохозяйки в поместье. Но она тут же сообразила, что не сможет ее принять. Она была такой усталой и измученной и так боялась, что ее найдут. Ее документы действовали только на маленькой муниципальной территории. Зарегистрироваться по ним в другом месте было равносильно смерти.

Еще один долгий трудный переход, еще одна железнодорожная станция. Та ночь казалась особенно темной, луны не видно, звезды – такие же усталые и бледные, как она сама.

Обратившись в кассу на своем прекрасном польском, она купила билет до Казимежа-Велька, в котором, по слухам, еще жили евреи. Ей требовалось найти какую-нибудь опору, выяснить, жива ли еще ее семья.

Поезд дернулся и отошел от перрона, и вдруг у Рени кровь застыла в жилах[283]283
  Поезд дернулся и отошел от перрона, и вдруг у Рени кровь застыла в жилах: Этот раздел и диалог основаны на Kukielka, Underground Wanderings, 49–51.


[Закрыть].

Какой-то мужчина в упор смотрел на нее. Она узнала его – он был из Енджеюва, и он ее тоже узнал.

К ее великому облегчению, он прошел мимо, и какое-то время другие пассажиры тоже шли мимо ее места. Но потом она услышала приглушенный голос в темноте: «Да, это она… А ей нетрудно: она не похожа на еврейку».

Реня замерла. Все поплыло у нее перед глазами, она была уверена, что сейчас упадет в обморок. Ей всюду мерещились преследователи, она была окружена, она тонула.

Реня встала и направилась в конец поезда, к маленькой открытой площадке. Холодный воздух ударил в лицо. Искры из трубы паровоза немилосердно жалили ее. Она успела сделать лишь один глубокий вдох, как дверь вагона открылась, и появился кондуктор.