Текст книги "Свет грядущих дней"

– Добрый вечер. – Она сразу поняла, что он хочет услышать, есть ли у нее акцент, чтобы понять, не еврейка ли она. – Здесь так холодно, и искры сыплются, это опасно, – продолжил кондуктор. – Почему бы вам не войти внутрь?

– Спасибо, вы очень любезны, – ответила Реня, – но вагоны так переполнены, и там так душно. Я предпочитаю подышать воздухом.

Он взглянул на ее билет, проверил пункт назначения и нырнул обратно в вагон. У нее не осталось сомнений. На следующей станции он собирался сдать ее жандармам – немецкой военной полиции – вероятно, за вознаграждение в несколько злотых.

На подъеме поезд замедлил ход. Времени на раздумья и переживания не оставалось. Сейчас – или никогда.

Реня швырнула свой маленький чемоданчик и прыгнула следом.

Несколько минут она лежала на земле без сознания, но вскоре очнулась от пронизавшего ее холода. Ощупала себя, чтобы убедиться, что руки-ноги на месте. Одна нога сильно болела, но какое это имело значение? Она спасла себе жизнь, вот что самое главное.

Собрав все оставшиеся силы, она метнулась вперед, в плотную черноту неизвестности. Роса на траве ласкала ноги, слегка облегчая боль.

Вдали – слабый огонек, небольшой дом. Залаяла собака, на порог вышел хозяин.

– Что вам нужно?

– Я иду повидать родственников, – солгала Реня. – У меня нет документа, удостоверяющего мое арийское происхождение, а я знаю, что немцы проводят облавы. Мне нужно где-нибудь переждать ночь. Если немцы увидят меня днем, они сразу поймут, что я не еврейка.

Мужчина сочувственно кивнул и жестом пригласил ее войти. Она вздохнула с облегчением. Он напоил ее горячим чаем и указал на охапку соломы, на которой она могла поспать, но предупредил:

– Утром вы должны уйти. Я не имею права принимать гостей, не зарегистрировав их.

На следующее утро Реня отправилась в путь пешком, но, по крайней мере, немного отдохнувшая и набравшаяся сил. Она шла и шла, подгоняемая надеждой, что ее семья по-прежнему жива и что ей будет на что жить в ближайшее время.

Евреи Казимежа-Велька, зная, что близлежащие деревни уже «ликвидированы», пребывали в страшном напряжении. У кого-то были планы побега, у кого-то – деньги. Даже самые сердобольные христиане уже не помогали евреям прятаться, опасаясь за собственные жизни.

Нацисты выпустили указ, запрещающий местным евреям принимать евреев-беженцев, и те подчинялись, надеясь, что послушание спасет их от депортации. Реня знала: это иллюзия, но что она могла сделать? Она чувствовала себя словно раздетой – без крыши над головой, почти без денег. Ей была нужна работа. Но как ее получить? Как можно найти работу посреди тотального распада?

Она брела по совершенно чужому городу, беспомощная, расстроенная, утешаясь лишь видом звезды Давида на нарукавных повязках, свидетельствовавших о том, что живые евреи еще существуют. Ближе к вечеру она заметила еврея-милиционера[284]284
  она заметила еврея-милиционера: Другую версию этой встречи Реня изложила в показаниях Яд Вашему.


[Закрыть] и в отчаянии призналась ему, что она – «yiddishe kind», еврейское дитя.

– Где я могла бы найти пристанище на ночь? – спросила она.

Предупредив, чтобы она не слонялась по улицам, он разрешил ей переночевать в коридоре своего дома до утра. Реня познакомилась с его семьей, это был единственный известный ей еврейский дом в городе и единственная семья, знавшая, что она – еврейка. Она и сама уже плохо понимала, кто она теперь.

* * *

Обаяние Рени сработало. Довольно скоро она познакомилась с польской девушкой, которая приняла ее за польку и которой она очень понравилась. Девушка помогла ей устроиться на работу домохозяйкой в полунемецкую семью[285]285
  в полунемецкую семью: Этот эпизод и диалог основываются на Kukielka, Underground Wanderings, 52.


[Закрыть]. Реня уже бросала вызов нацистскому режиму, занимаясь контрабандой, прячась, интригуя и убегая, теперь настал период лицедейства.

Жизнь в доме Холландеров стала спокойной передышкой. Дневная работа была для Рени лучшим лекарством, врачевавшим раны и унижения, которым она подвергалась в последнее время. Конечно, ей по-прежнему приходилось маскироваться, постоянно притворяться простой беззаботной девушкой, бессонными ночами заглушать рыдания, за улыбкой скрывать не отпускавший ее страх. Но по крайней мере теперь у нее был временный дом, и она могла сосредоточиться на главной цели: что-нибудь разузнать о своей семье.

Хозяйка обожала Реню. Время от времени она призывала ее к себе и осыпала похвалами.

– Я так рада, – восклицала она, – что нашла такую чистоплотную, трудолюбивую, богобоязненную, опытную, умную и образованную помощницу.

На что Реня с улыбкой отвечала полуложью:

– Я из состоятельной и образованной семьи. Но после смерти родителей пришлось искать работу по домашнему хозяйству.

Холландеры делали Рене подарки и никогда не обращались с ней как с прислугой. Миссис Холландер не стала регистрировать свою новую домоправительницу в полиции, вероятно, она догадывалась, что Реня еврейка. Чтобы не возбуждать еще больше подозрений, Реня выбрала наступательную стратегию: пожаловалась, что у нее нет приличной одежды, чтобы ходить в церковь. А как ей, набожной католичке, обходиться без молитвы и соблюдения обрядов? Холландеры подарили ей комплект прекрасной одежды. Но теперь возникла новая проблема: ей предстояло посещать церковь.

В первое воскресенье, уже одевшись в новое платье, Реня не могла унять дрожь. Хоть в школе и во дворе она росла среди польских детей, на службах она никогда не бывала и очень мало смыслила в католических традициях; разумеется, она не знала гимнов и молитв. Ее поведение в церкви могло выдать ее с головой. Она почувствовала тошноту, войдя в церковь: боялась, что все будут смотреть на нее и ее притворство будет разоблачено. «Куда бы я ни пошла, – писала она, – я везде должна была играть роль»[286]286
  «Куда бы я ни пошла, – писала она, – я везде должна была играть роль»: Kukielka, Underground Wanderings, 53.


[Закрыть].

С бешено бьющимся сердцем она заняла место среди прихожан на одной из скамей и подумала: интересно, что бы сказали мои родители, увидев меня сейчас. Реня искоса поглядывала на соседей, повторяя все их движения. Крестилась, когда крестились они. Преклоняла колена, когда преклоняли колена они. Молилась с таким же рвением, с каким молились они. «Я даже не подозревала, что я такая хорошая актриса, – вспоминала она впоследствии, – что способна так перевоплощаться и подражать»[287]287
  «Я даже не подозревала, что я такая хорошая актриса… способна так перевоплощаться и подражать»: Ibid.


[Закрыть].

Наконец служба закончилась, все потянулись к выходу. Реня подмечала каждый малейший жест. Все целовали статую Иисуса, и она поцеловала ее.

На улице, на холодном чистом воздухе ее пронзило чувство облегчения. Холландеры и все присутствовавшие видели ее в церкви и засвидетельствовали ее искреннюю набожность. Это было грандиозное представление, и она выдержала испытание.

* * *

А следом – еще одно чудо. Счастье, истинное счастье.

Реня написала письмо своей сестре Саре. Последнее, что она о ней слышала, это что Сара жила в кибуце «Свободы» неподалеку от Бендзина. Даже посреди кошмара 1942 года находившаяся в ведении юденрата почтовая служба функционировала. Знакомый милиционер, по просьбе Рени, отослал ее письмо.

Спустя несколько дней она получила ответ от Сары, в котором содержалась самая прекрасная новость на свете: их родители, братья и сестры – все живы! Они нашли укрытие в лесу к западу от Водзислава, неподалеку от города Мехува. Аарон по-прежнему трудился в трудовом лагере.

К тому времени, когда Реня заканчивала читать письмо, оно было мокрым от слез.

Хотя ее переполняла радость от того, что все ее любимые живы, невыносимо было представлять себе их жизнь в лесу холодной поздней осенью. Как она могла наслаждаться чистой теплой постелью в полунемецком доме, в то время как они страдали от голода и мороза? Реня представила себе Янкеле, дрожащего и истощенного смышленого славного мальчика, которому на роду было написано стать выдающимся, умным мужчиной. Ее захлестнула невыносимая тоска по нему.

Реня жила день за днем, час за часом в постоянном ожидании и тревоге. А потом пришло письмо от родителей.

И снова радость получения самого письма была омрачена болью, когда она прочла об их страданиях. Моше и Лия жили в нищете, не имея крыши над головой, голодая. Янкеле, писали они, пытается их взбадривать, он придает смысл их жизни. От двух сестер, уехавших в Варшаву, не было ни слова. У Рени сердце разрывалось от беспомощности.

Она сразу же написала Саре и Аарону, прося помочь родителям. И тем удалось уговорить ближних фермеров снабдить их кое-каким провиантом за бешеные деньги.

От Сары письма стали приходить регулярно. Лия и Моше воспрянули духом, узнав, что Реня жива и с ней все хорошо. Но они боялись, что она подвергает себя большой опасности, живя там, где она сейчас пребывала, без надлежащих документов, – паспорт, найденный ею, на этой территории был недействителен. Реня понимала, что родители, скорее всего, правы: когда (если) миссис Холландер решит наконец зарегистрировать ее в полиции, Реня будет разоблачена.

И она решила, что пора переезжать к Саре. В Бендзин, в кибуц «Свободы».

Глава 8
Обратиться в камень

Реня

Октябрь 1942 года[288]288
  Октябрь 1942 года: Реня дает разные даты этой сцены даже в пределах Underground Wanderings. Ликвидация Сандомирского гетто произошла в конце октября или в начале ноября. Похоже, что описанная сцена имела место либо в конце октября, либо в начале ноября.


[Закрыть]

Сара все устроила[289]289
  Сара все устроила: Эта глава, включая цитаты и диалоги, основана на Kukielka, Underground Wanderings, 56–62. В показаниях Яд Вашему Реня рассказывает другую историю о том, как провожатая появилась у Холландеров.


[Закрыть].

Стоял солнечный осенний день, Реня возвращалась из церкви, как добропорядочная девушка-католичка. В доме Холландеров ее поджидала сестра милиционера, которая, отведя ее в сторону, шепнула:

– Здесь провожатая из Бендзина.

– Уже? – Сердце у Рени подскочило к горлу. Вот и все.

Сара наняла женщину помочь Рене перейти границу между Генерал-губернаторством и территорией, аннексированной Третьим рейхом. Им предстояло проехать через Мехув, город, где временно содержались евреи – в том числе и недавно схваченная семья Рени. Сердце у нее сжималось от тоски по ним, и она твердо решила задержаться там по пути. Сегодня она наконец увидит своих родителей и милого братика-красавца Янкеле.

Обед Холландерам Реня подавала в состоянии приятного возбуждения, носилась как на крыльях, щеки разрумянились, сердце учащенно стучало. Миссис Холландер заметила ее радость – это было так необычно для Рени.

В тот вечер, обговорив все с семьей милиционера, Реня подошла к хозяйке.

– У меня заболела тетя, – объявила она. – Мне нужно срочно уехать на несколько дней, чтобы ухаживать за ней.

Миссис Холландер, разумеется, все поняла. Но почему бы не поверить своей лучшей работнице?

Солнце заволокли тучи, пошел дождь, затем опустилась ночная тьма. Все тихо. Реня, под именем Ванда, указанным в найденных документах, ждала на перроне. Сердце бешено колотилось. Даже когда она вместе с другими пассажирами уже мчалась в поезде, каждый миг казался часом. Снова и снова она мысленно проигрывала предстоявшую радостную встречу: как засияют лица ее родителей, когда они ее увидят.

Но почему от зловещих предчувствий у нее сжималось все внутри?

Поезд прибыл на маленькую станцию.

– Это Мехув? – тихо спросила Реня свою провожатую, нееврейку.

– Еще нет. Но уже скоро, скоро.

И вот оно, это «скоро».

– Мехув?

– Да, но мы не можем здесь сойти.

– Что? Почему? – Реня похолодела.

– Это слишком затруднит ваш путь, – прошептала провожатая. Реня хотела было запротестовать, но женщина добавила: – У меня нет времени вас сопровождать.

Реня умоляла. Она не желала принимать отказ.

– Обещаю, – сказала провожатая, чтобы успокоить ее, – как только доставлю вас в Бендзин, я вернусь в Мехув, заберу ваших родителей и брата и привезу их к вам в Бендзин.

– Нет! – твердо заявила Реня. – Я должна увидеть их сейчас.

– Послушайте, – сказала провожатая, наклонившись к ней, – Сара предупредила, что вы ни за что не должны сходить в Мехуве. Я не могу вас туда повести.

Пока паровоз пыхтел мимо полей и лесов, мысли вихрем проносились в голове Рени. Времени на принятие решения было мало. Может, оставить тут свою провожатую, соскочить с поезда, задержаться здесь, а потом, позднее, постараться как-то перейти границу? Но Сара старше, умнее, лучше разбирается в ситуации. И, конечно, есть смысл в том, чтобы Реня пересекла границу быстро, проскочить наиболее опасный участок пути нужно без задержки.

Пока они выезжали из Мехува, Реня сидела на месте, как приклеенная, на душе лежала свинцовая тяжесть, голова была как в тумане.

Несколько дней она провела в доме своей провожатой в Ченстохове – ела, спала, тосковала, резко просыпалась от безумных мыслей. Уже несколько лет она не видела сестру – целую вечность. Как выглядит сейчас Сара? Узнают ли они друг друга? Сможет ли она перейти границу? Реня чувствовала себя странно уютно в этой части Польши, где была посторонней. Ее чужеродность здешним местам казалась преимуществом: никто не мог ее тут узнать. Здесь ее еврейство было похоронено еще глубже.

* * *

Переход границы прошел без эксцессов, и, оказавшись в Бендзине, Реня пошла по улицам, поднимавшимся к за́мку, мимо свидетельствовавших о довоенном великолепии[290]290
  о довоенном великолепии: Архитектура Бендзина представляла собой своеобразную смесь изящных искусств в стиле ар-нуво, польского неоклассицизма, ар-деко, итальянского фашизма (здание вокзала) и голландского колониального возрождения, что свидетельствует о том, что город процветал между 1870-ми и 1930-ми годами.


[Закрыть] разноцветных декоративных фасадов с закругленными балконами в стиле ар-деко, искусно выполненными гаргульями и балюстрадами – к кибуцу «Свободы»! Оптимистично настроенная восемнадцатилетняя девушка взлетела по лестнице и распахнула дверь. Перед ней открылась прихожая, сверкающая в солнечном свете, и комната, в которой находились юноши и девушки, чисто одетые, сидевшие за столами и читавшие. Это выглядело совершенно нормально.

Но где Сара? Почему она не встречает сестру?

Из-за стола встал и представился ей молодой человек – Барух. Он, как и все тут, знал, кто она. Реня сделала глубокий вдох. Какое же удовольствие – быть самой собой.

Барух произвел на Реню впечатление доброго, инициативного и жизнерадостного человека. Он проводил ее на два лестничных пролета вверх, к спальням. В комнате было тихо и темно. Реня осторожно вошла и в следующий миг издала приглушенный стон.

На кровати лежала Сара. Сара!

Барух взял Реню за руку и подвел поближе.

– Сара, – тихо позвал он, – можно Рене войти?

Сара выпрыгнула из постели и закричала:

– Реня! Ты – единственное, что осталось у меня в этой жизни. Я так о тебе беспокоилась.

Реня почувствовала теплоту объятий и поцелуев Сары. На матрас закапали слезы. Несмотря на слабость, Сара первым делом повела сестру на кухню – кормить. Там, при ярком свете, Реня увидела, каким истощенным стало лицо сестры – кожа да кости. Она старалась не думать о том, что несколько лет назад Сара получила документы для эмиграции в Палестину. Хозяин обувного магазина, где она работала, даже предложил ей финансовую помощь для переезда, но их отец был слишком горд, чтобы попросить своих родственников добавить недостающее. Поэтому Сара осталась. Как она постарела, с тревогой отметила про себя Реня. На вид Саре никак нельзя было дать ее двадцать семь лет. Но глядя, с каким энтузиазмом и любовью сестра выставляет для нее еду, Реня подумала: Зато душой она все еще молода.

* * *

Сестрам нужен был план спасения родителей, и они целыми днями проворачивали в голове разные идеи, но не могли придумать ничего путного. Как выяснилось, обещание провожатой Рени привезти Лию и Моше из Мехува было ложью. Об этом предательстве Реня даже думать себе не позволяла, чтобы не дать гневу пожрать ее. Перед Сарой и Реней встало множество проблем. Для начала в кибуце не было лишней комнаты для сестер Кукелков. А кроме того плата за перевод родителей через границу была запредельной. Неподъемной для них.

Потом от родителей пришло письмо, содержание которого повергло сестер в ужас.

Последние дни Лия и Моше жили на маленькой грязной окраине Сандомира, городка к востоку от Мехува, жили, как скот. Евреи теснились там в крохотных комнатенках с покрытыми плесенью стенами, спали прямо на полу, в лучшем случае на жиденьких сенных матрасах. У них не было ни еды, ни топлива, чтобы обогреть помещение. Страх постоянно одолевал их: депортация, ликвидация, казнь, просто поджог всего гетто… Любое из этих злодеяний могло совершиться в любой момент.

Янкеле написал отдельное письмо, он умолял сестер помочь им, забрать в Бендзин, хотя бы на время. Он хотел одного: быть с сестрами – единственными людьми, на которых он мог рассчитывать. Несмотря на царивший вокруг нечеловеческий ужас, он цеплялся за жизнь.

«Наши родители могут пойти на то, о чем даже подумать страшно: совершить самоубийство, – писал он. – Но пока я с ними, они не теряют рассудка». Каждый день он тайком убегал из гетто, чтобы заработать хоть немного денег. Каждый грош, который ему удавалось раздобыть, шел в счет ста двадцати злотых – платы за разрешение переночевать на дощатом настиле под открытым небом, где люди лежали в тесноте, словно сельди в бочке. Мать, отец и сын согревали друг друга собственным теплом. «А черви едят нашу плоть», – описывал Янкеле. Они месяцами не имели возможности сменить белье и одежду. У них не было ни мыла, ни проточной воды.

Водя глазами по строчкам этого письма, Реня чувствовала, как ей становится плохо. Что она может предпринять? Ночами она лежала без сна, объятая ужасом, что приходит конец им всем.

А потом – последнее письмо, последнее прости[291]291
  последнее прости: Согласно показаниям Кукелки в Яд Вашеме Лие и Моше было сорок пять и сорок восемь, соответственно, когда они погибли.


[Закрыть]: «Если мы не выживем, – писали родители, – пожалуйста, боритесь за свои жизни. Чтобы вы смогли стать свидетелями. Рассказать о том, как дорогие вам люди, ваш народ, были убиты абсолютным злом. Спаси вас Бог. Мы хотим, умирая, знать, что вы останетесь жить. Наша самая горькая боль – судьба Янкеле, нашего младшенького. На вас мы не сердимся. Мы знаем: вы сделали все возможное, чтобы спасти нас. Но такова уж наша судьба. Если это Божья воля, мы должны принять ее».

И словно этого было недостаточно, в письме сообщалось о судьбе Эстер и Бэлы. По дороге в Варшаву они остановились в Водзиславе и, почуяв облаву на евреев, спрятались в уборной у кого-то во дворе. Семнадцатилетний сын хозяйки зашел туда по своей надобности, увидел их и предупредил гестаповцев.

Сестер отправили в Треблинку.

Потеряно. Все потеряно.

Но Реня не плакала. «Мое сердце, – написала она впоследствии, – обратилось в камень».

Это были страшные дни для Рени. «Я сирота», – мысленно повторяла она, пытаясь осознать чудовищную реальность. Она чувствовала себя сбитой с толку, словно утратила вдруг память, не понимала, где находится и кто она. Ей нужно было как-то перестроить свою жизнь, внушить себе, что теперь она существует ради сестры, ради своих товарищей. Это была ее новая семья. Если они не помогут ей прибиться к их берегу, обрести чувство реальности и осознать себя, она сойдет с ума.

Потом сестры потеряли связь с Аароном. По слухам, его перевели на военный завод в Скаржиско-Каменна, где евреев заставляли выполнять тяжелейшие работы в бесчеловечных условиях: босиком, в разорванной одежде, за ломоть хлеба и холодную воду. Более двадцати пяти тысяч еврейских мужчин и женщин[292]292
  Более двадцати пяти тысяч еврейских мужчин и женщин: Skarzysko-Kamienna, Yad Vashem Shoah Resource Center, https://www.yadvashem.org/odot_pdf/Microsoft%20Word%20-%206028.pdf.


[Закрыть] было свезено в этот рабочий лагерь; подавляющее большинство из них не выжили из-за антисанитарии и воздействия токсинов, окрашивавших их волосы в зеленый, а кожу в красный цвет. Реня слышала, что Аарон подхватил тиф. Надзиратели относились к нему благосклонно и спасли его от немедленной казни, но здоровье его было вконец подорвано. Как «неэффективного» работника его почти не кормили.

Тем не менее.

Реня и Сара были живы. Они превратились в тени самих себя, пустые, но все еще живые тени. Как случилось с огромным количеством молодых евреев, потерявших родителей, новообретенная свобода, несмотря на горе и чувство вины, придавала им энергии[293]293
  новообретенная свобода, несмотря на горе и чувство вины, придавала им энергии: Draenger, Justyna’s Narrative, 111—12. Weitzman, “Living on the Aryan Side”, 192—93, здесь говорится о том, что молодые люди обретали особую мотивацию, когда убивали их матерей. В одном фильме JPEF о еврейских женщинах-партизанках одна из них говорит: «Когда моя мама умерла, я окаменела».


[Закрыть]. Нити, привязывавшие их к нормальной жизни, были оборваны; они больше не отвечали за других. Чтобы жить и сохранять в себе остатки человеческого духа, им нужно было действовать, заглушить чудовищную боль, погрузившись в трудную и опасную работу, которая могла бы умерить невыносимые воспоминания.

«Если мне суждено погибнуть, – решила Реня, по-своему повторяя лозунг Сопротивления, сформулированный Аббой Ковнером, – я не умру, как беспомощная овца, посланная на бойню».

Ее рвение раздуло огонь, который уже горел в среде бендзинской молодежи.

Глава 9
Черные во́роны

Хайка и Реня

Октябрь 1942 года

Хайка Клингер носилась по улицам и проулкам Бендзина. Это было ее первое задание. В сумке – спрятанные листовки. Курчавые коротко остриженные каштановые волосы[294]294
  Курчавые коротко остриженные каштановые волосы: По воспоминаниям ее сына, она не хотела стричься слишком коротко, потому что это напоминало буржуазный голливудский стиль. Из личного интервью Avihu Ronen, Tel Aviv, Isr., May 16, 2018.


[Закрыть] заправлены за уши, глаза внимательно наблюдают, сердце колотится. Каждый шаг таит опасность, но в то же время исполнен сдержанной радости. Ей поручено распространить новости о партизанском движении, о депортациях и политических событиях. Правдивые новости. Дрожащими руками она приклеила одну листовку к двери, другую вручила пешеходу. Рискнула выйти даже за пределы еврейского района.

Наконец-то она что-то делает!

Бендзин, в котором очутилась Реня, уже был пронизан духом сопротивления. И одной из его самых энергичных поборниц была Хайка Клингер[295]295
  Хайка Клингер: Сцена, в которой Хайка распространяет листовки, основывается на упоминании в ее дневниках, из которого не совсем ясно, кто занимался этой деятельностью. Описание основано на Klinger, Writing These Words, и адаптации “Girls in the Ghettos” and “Pioneers in Combat”, in Women in the Ghettos. Дополнительная информация прежде всего из Ronen, Condemned to Life, а также показаний Fela Katz (in JHI archives) and in Jerzy Diatłowicki, ed., Jews in Battle, 1939–1945 (Warsaw: Association of Jewish Combatants and Victims of World War II and Jewish Historical Institute, 2009–2015). Черпала я информацию также из источников о Бендзине, указанных выше.


[Закрыть].

* * *

Родившаяся в 1917 году в Бендзине, в бедной хасидской семье, Хайка была умной, пылкой, сообразительной и страстной. Ее семья едва сводила концы с концами, живя на то, что давала продуктовая лавка матери; отец все дни напролет изучал Тору и Талмуд. Хайка получила одну из немногих стипендий для учебы в светской еврейской гимназии Фюрстенберга – первоклассной начальной школе, где она научилась бегло говорить на нескольких языках, мечтая заниматься умственным трудом. Бендзин, со своим многочисленным еврейским населением, принадлежавшим в значительной мере к среднему классу, издавна пестовал у себя многие сионистские движения[296]296
  издавна пестовал у себя многие сионистские движения: Как свидетельствует Ronen, Condemned to Life, 29–38, одна из первых ячеек «Юного стража» появилась в Бендзине.


[Закрыть]. Относительно свободный от антисемитизма в 1930-е годы, город был центром для двенадцати пламенных молодежных групп. Школа, где училась Хайка, являясь своего рода маяком состоятельной либеральной общины Бендзина, поддерживала социалистический сионизм, за пределами же школы Хайка горячо увлеклась философией движения «Юный страж», приверженцами интеллектуальной строгости, что было необычным выбором для девушки ее возраста, если учесть жесткость порядков в движении.

«Юный страж», придумавший организационную модель «ближний круг», совмещал стремление к возвращению на еврейскую родину с марксизмом, высоким романтизмом, верой в исключительное положение молодежи в обществе и необходимостью жизни на природе для здоровья души и тела. Молодые люди поглощали огромное количество книг европейских революционеров, ратовали за культуру речи и самовыражение и ставили своей целью создание еврея нового типа. Преданная истине, группа имела свои десять заповедей, включавшие законы чистоты: курение, алкоголь и секс строго запрещались. Поощрялось психоаналитическое исследование сексуальности, но реальные отношения в этой сфере считались слишком отвлекающими от общего дела.

Хайка, в блузках с высоким воротником и очках в проволочной оправе, горячо восприняла эти радикальные взгляды, рассматривая «Юного стража» как передовое движение, которое в конце концов приведет еврейский народ к окончательной социальной и национальной революции. Взбунтовавшись против своего окружения, она, тем не менее, разделяла его мантру о конфликте поколений. Ее первый кавалер тоже был рьяным приверженцем движения. Хайка, чувствительная экстравертка, постоянно влюблялась.

Будучи преданным членом «Юного стража», она, тем не менее, критически относилась к своим соратникам, так же как и к себе, когда понимала, что недотягивает до высоких стандартов организации. Она быстро сделалась вожатой, потом редактором, а потом и региональным лидером движения.

Ее кавалера призвали в польскую армию. Пока он служил, она обратила внимание на высокого стройного Давида Козловского, своего товарища, у которого карманы всегда были набиты газетами и который страшно заикался. Они познакомились в библиотеке, когда Хайке отказали выдать какую-то книгу, потому что ее хотел взять Давид, а он у них был привилегированным читателем. Он улыбнулся ей, но она, обидевшись, сделала вид, что знать его не знает. (Он ей этого так и не простил.) Потом он принес стихотворение в газету, которую редактировала Хайка, и ее потрясли выраженные в нем лиризм и страстное желание. Она вдруг заметила, как бархатисты его карие глубоко посаженные глаза и сколько боли в «этих глазах мечтателя»[297]297
  в «этих глазах мечтателя»: Klinger, Writing These Words, 167.


[Закрыть].

В конце 1930-х годов пара приехала в кибуц готовиться к алие; это было нелегкое решение и для Давида, чьи принадлежавшие к верхушке общества родители были категорически против этого, и для Хайки, которая понимала, что отказывается от своих интеллектуальных амбиций ради аскетичной жизни в Земле обетованной. Чувствительный пообтрепавшийся Давид, оголтелый левак в теории, с трудом выдерживал «пролетаризацию». Он мог слагать стихи про китайскую династию Чэнь, про Советский Союз и Испанскую революцию, но не выдерживал монотонности сидения за швейной машинкой. Хайка, неисправимый романтик, считала своим долгом помогать этому «хрупкому спасителю», этому «цветку молодого деревца»[298]298
  «цветку молодого деревца»: Klinger, Writing These Words, 167.


[Закрыть], и она поддерживала его, пока он не сделался духовным лидером коллектива. Они должны были отправиться в Палестину 5 сентября 1939 года.

За четыре дня до этого, когда нацисты напали на Польшу, она попыталась бежать из страны, не с семьей, а с Давидом. Они шли пешком по забитым людьми дорогам, спрыгивали с подвергшихся бомбежке поездов, увертывались от пуль и осколков, от упавших деревьев, но так и не смогли выбраться из страны. Потом они собирались бежать на восток, но тут из штаба «Юного стража» пришло распоряжение: им предписывалось остаться в Бендзине и возродить движение. Если в Польше остается еврейская община, «Юный страж» тоже остается, чтобы «жить, расти и умереть вместе с ней»[299]299
  «жить, расти и умереть вместе с ней»: Ibid., 81.


[Закрыть]. Лидеры местного отделения, Хайка и Давид, повиновались приказу. Однако они были потрясены жестокостью нацистов: ведь для Хайки Германия была страной просвещения и культуры, и она даже рассчитывала на прогрессивное правление.

Поскольку регион Заглембье был аннексирован Третьим рейхом, а не являлся частью Генерал-губернаторства, здешняя среда отличалась лучшей «проводимостью» для знаний. Евреев на этой территории заставляли работать на немецких заводах. Заглембье, что означает «из глубины», получило свое название благодаря залежам каменного угля и являлось богатым промышленным районом, здесь открыли десятки фабрик, производивших одежду, военное обмундирование и обувь. Работа на этих фабриках была тяжелой. «За окнами цветут яблони и сирень, – написала о своей тогдашней жизни девочка-подросток, – а ты должна сидеть в удушливой вонючей комнате и шить»[300]300
  «За окнами цветут яблони и сирень… в удушливой вонючей комнате и шить»: Rutka Laskier, Rutka’s Notebook: January – April 1943 (Jerusalem: Yad Vashem, 2007), 54.


[Закрыть]. Евреи работали за скудную плату и сущие объедки, но все же условия здесь были гораздо лучше, чем в трудовых лагерях, и владельцы фабрик оберегали свою дешевую рабочую силу от депортаций.

Показательный пример – Альфред Росснер[301]301
  Показательный пример – Альфред Росснер: См., например, Ronen, Condemned to Life, 125—43. По некоторым воспоминаниям, зондер-пропуск был желтым, по другим – синий.


[Закрыть], немецкий промышленник, никогда не бывший членом нацистской партии. Во время оккупации он переехал в Бендзин, чтобы принять в свое владение одну из еврейских фабрик, и нанял для работы на ней тысячи евреев. Предприятие Росснера, изготавливавшее нацистскую форму, считалось незаменимым. Каждый работник имел желтый зондер-пропуск (особый пропуск), который освобождал его или ее и двух их родственников от депортации. Так же, как ныне всем известный Оскар Шиндлер, Росснер защищал своих еврейских рабочих и был к ним добр; в последующие военные годы он предупреждал их о депортациях и спасал, уводя прямо из вагонов.

Хайка воссоздала и возглавила местное отделение «Юного стража» вместе со своим кавалером Давидом и несколькими женщинами – среди последних были две сестры, Лия и Идзия Пейсахсон, их отец-бундовец принимал участие в русской революции. Эта группа близких друзей тайно собиралась в частных домах. Поскольку алия стала невозможна, они поставили во главу угла обучение молодежи грамоте, языкам, основам культуры, этики и истории. Несмотря на разочарование, вызванное неудачным побегом, Хайка сразу окунулась в работу, сосредоточившись на детских садах, сиротских приютах и подростках от десяти до шестнадцати лет, которые, не имея опекунов, страдали от заброшенности и нищеты. Грязные, беспризорные, эти дети тайно проносили в гетто крендели, рогалики, сласти, шнурки для обуви, корсеты и продавали все это на улицах. У Хайки не было определенного плана (за что она себя особенно корила), зато рвения было в избытке, и она начала с самых бедных детей: собирала для них одежду и обувь, мыла, кормила. Она внесла предложение в юденрат устроить дневные центры по уходу за детьми в помощь работающим родителям. «Юный страж» разработал подробную программу, но юденрат приписал заслугу себе. Невзирая на это, Хайка была счастлива, что дети теперь под присмотром. Когда-нибудь, надеялась она, эти сироты и беженцы осуществят наши идеалы.

В первую зиму оккупации «Юный страж» организовал фестиваль по случаю Пурима. Традиционно Пурим – веселый праздник, во время которого евреи одеваются в маскарадные костюмы, разыгрывают сатирические скетчи (Purim shpiels), читают праздничный свиток и крутят специальные трещотки, чтобы заглушить любое упоминание об Амане – злобном персидском царедворце, намеревавшемся истребить всех евреев в своем краю. Евреи прославляют свою спасительницу царицу Эстер, еврейку, притворявшуюся нееврейкой; пустив в ход свои незаурядные ум и хитрость, она уговорила мужа, царя Ахашвероша[302]302
  В ивритской традиции так называют Артаксеркса.


[Закрыть], отменить приказ Амана.

Бендзинский приют для сирот был битком набит смеющимися детьми, одетыми в лучшее платье. Хайка стояла сзади, у самого входа, переполненная восторгом, но строго, словно тюремная надзирательница, наблюдая за порядком. Ее темные глаза сияли гордостью, когда Ирка, младшая из трех сестер Пейсахсон, возглавила праздничное шествие. Дети вышагивали и громко пели. Они сами сочинили и поставили пьески об Израиле и о своей трудной жизни на улицах – чудо Пурима! Потом декорация полностью сменилась, и началось собрание 120 членов «Юного стража», на всех были серые или белые рубашки. Товарищи в унисон скандировали свой лозунг «Мы не отдадимся слепо на волю судьбы. Мы пойдем своим путем»[303]303
  «Мы не отдадимся слепо на волю судьбы. Мы пойдем своим путем»: Klinger, Writing These Words, 84. Ronen, Condemned to Life, 104—24, рассказывает о таком же торжестве, но говорит, что оно было приурочено к празднику Хануки.


[Закрыть]. Хайка не могла поверить, что так много народу пришло, несмотря на бушующую вокруг войну.

Бендзинский кибуц «Свободы», насчитывавший до войны шестьдесят членов, превратился теперь в общественный центр для всех движений. «Свобода» организовала хоровой кружок, курсы изучения иврита и библиотеку, а также детские программы. Сара, сестра Рени, самоотверженно трудилась на этом фронте, изливая на детей беззаветную любовь к семье, унаследованную ею от матери. Она усердно заботилась о детях и помогала управлять сиротским приютом кибуца, который назывался «Атид» – на иврите «будущее». Относительно «дырявые» границы Бендзина – в нем не было строго закрытого гетто, и связи его почтовой службы распространялись до Швейцарии и других стран – делали его центром образования и профессиональной подготовки. Фрумка, как и лидеры «Юного стража», часто приезжала сюда, проделав двухсотмильный путь из Варшавы, чтобы проводить семинары.

В свой самый плодотворный период эта подпольная деятельность объединяла две тысячи молодых евреев, многие из них работали на соседней ферме. Юденрат выделил сионистам тридцать садов, за которыми они ухаживали, и полей, которые они вспахивали и засевали, а также лошадей и коз. На фотографиях тех лет можно видеть молодых людей[304]304
  На фотографиях тех лет можно видеть молодых людей: Klinger, Writing These Words, фотовкладка.


[Закрыть] из разных движений, в кепках и платочках – никаких желтых звезд: они собирают урожай, улыбаются, танцуют хору[305]305
  Быстрый хороводный танец.


[Закрыть]. Сара Кукелка запечатлена[306]306
  Сара Кукелка запечатлена: Фотографии 1943 года хранятся в музейном архиве «Дома борцов гетто».


[Закрыть] в кругу десятков своих товарищей, они сидят за покрытыми белоснежными скатертями длинными столами – отмечают день рождения покойного ивритского поэта Хаима Нахмана Бялика.