Текст книги "Граф Вальтеоф. В кругу ярлов"

Глава 6

В день святого Киприана дороги, ведущие в Винчестер, были заполнены мужчинами, женщинами и детьми, спешащими к городу поглазеть на большое празднование. Королевская свадьба случается не каждый день, и поговаривали, что бракосочетание проведет новый архиепископ Кентерберийский. Бедняк навряд ли это увидит, но он, зато, сможет поглазеть на процессию и порадоваться, сам не зная чему. Там будет невеста невиданной красы и жених – герой простого народа, и огромная толпа людей в своих лучших одеждах заполнила улицы, увешанные венками и гирляндами цветов.

– Завтра будет прекрасный день, – заметил плетущийся по пыльной дороге мельник, читая знаки в вечернем небе. – Дождя пока не жди.

– Это было прекрасное лето, – согласился сосед. – Мой урожай – лучше, чем в прошлом году. Кажется, прошли плохие времена.

– Спасибо святым, – сказала его жена. Ноги у нее устали от ходьбы, но праздник того стоит, подумала она. – Говорят, что король будет щедрым, и для всех в городе устроят хорошее угощенье.

Все время проезжали кавалькады, заставляя простой народ разбегаться, чтобы дать дорогу баронам; каждый знатный господин и каждый англичанин, имеющий положение, стремился в Винчестер. Все видели в этой свадьбе первый признак примирения противных сторон, которое одно могло помочь забыть ненависть и убийства, иссушившие и сжегшие прекрасную землю. Саксонцы гордились своим героем, столь популярным и любимым в Англии, к которому теперь благоволит и король, столь долго противящийся этому браку, ну а нормандцы видели, что цветок из королевского сада вручается достойному человеку, бывшему когда-то врагом, чья доблесть не могла не вызывать симпатии у каждого воина, и чье великое имя вполне может соединиться с именем нормандского королевского дома.

Нормандцы ехали весьма торжественно: Роджер Фиц-Осборн из Херефорда, Вильгельм де Варенн и его леди из своих новых владений в Восточной Англии, Вальтер Гюиффар из Букингема, епископ Одо из Кента, граф Мортейн и его леди из Дорчестера, Генри Бомон из Варвика, и крестьяне глазели на их наряды и изумительных лошадей, на золото и серебро, сверкающее в солнечном свете. Прелаты ехали тоже на церемонию: святой епископ Вульфстан из Ворчестера, как всегда в своей простой сутане, нормандский Ремиджес из Дорчестера, в противоположность Вульфстану, в богатых одеждах, епископ Джоффрей из Контанса, смотревшийся очень мужественно, и Гизо, престарелый епископ Уэллский.

Во дворце сенешаль, Ральф Танкарвиль, на чьих плечах лежала ответственность за устройство праздника, руководил работой, терзаемый бесконечными вопросами со всех сторон. Слуги суетились, стараясь накормить и устроить всю эту знатную толпу; дворецкие, слуги и служанки, повара и поварята работали от восхода до заката солнца, готовя свадебное празднество, и Хакон, встретивший Ульфа, с гордостью тащившего заново отполированный щит из мастерской, заметил, что в этот день ни от кого ничего невозможно добиться.

– В городе нет лавки, где не продавались бы наряды, – сказал он, – а что касается того, чтобы найти парикмахера, готового постричь тебе волосы, или сапожника, который бы начистил тебе сапоги, то легче найти пару штанов в женском монастыре.

Ульф рассмеялся:

– Ты слишком поздно спохватился, если думаешь добыть себе теперь новый наряд. – Сам он был чрезвычайно доволен своей новой вышитой рубахой и втайне надеялся, что она затмит новый наряд Хакона.

Хакон дружески его подтолкнул:

– О! У меня есть все, что мне нужно, и, во всяком случае, думая о новорожденном сыне, я не собираюсь тратить деньги на ерунду. Но и господина я не хотел бы огорчать.

– Я тоже, – Ульф посмотрел на окошко башни в новом дворце.

– Наконец-то все хорошо.

– Да. Еще никто так не заслуживал исполнения своих желаний, как он.

– Интересно, что он сам об этом думает? Он выгнал нас, чтобы побыть немного одному, только Оти остался у дверей, как старый верный пес. Он говорит, что такой шум был весь день.

– И так и есть, – мудро заметил Ульф. – Я думаю, что граф хотел жениться на этой леди еще в Нормандии. Там я этого не замечал, но сейчас я это вижу.

Хакон, присев, громко загоготал:

– Бедный мой мальчик! Конечно, хотел, неужели ты только сейчас это понял? Но ты был еще дитё, когда мы приехали в Нормандию.

– Когда-нибудь, – нравоучительно сказал Ульф, – когда-нибудь, Хакон Осбернсон, я дам тебе, как следует, и повалю тебя на землю, и, во всяком случае, я вырасту, и это не придется ждать слишком долго, – но глаза его сверкали смехом.

– Ну, с тех пор как тебя опьянила Йоркская битва, с тех пор ты вполне зрелый мужчина, – Хакон подхватил его под руку. – Я вожу дружбу с одним приятелем из молочной, пойдем, посмотрим, может, мы вместе откупорим какую-нибудь бочку. Выпьем за радость нашего господина.

Они вышли вместе, рука об руку. Ульф в последний раз бросил взгляд на узкое оконце.

В башне один из главных виновников этого праздника сидел в одиночестве на кровати и смотрел в окно на теплые сентябрьские сумерки. Теперь все спокойно, вся суматоха спустилась вниз, портные удалились, его наряд готов, украшения и подарки сложены отдельно, и есть немного времени подумать. Глубоко вздохнув, он лег, сложив руки за головой в своей излюбленной позе. Он едва мог поверить в происходящее, в то, что Эдит – Эдит! – завтра будет принадлежать ему. С того дня, когда он в слезах сидел на нортумбрийском берегу, прошло семь месяцев, и многое изменилось.

После поражения он вернулся домой. Он слышал, что Вильгельм совершил еще один невероятный переход, на этот раз через Пеннинские горы, далеко в снега. Каким-то образом он провел свою армию через горы, взял Честер, и война закончилась. К Пасхе король с триумфом вернулся в Винчестер.

Вальтеоф находился дома, благодарный за сохранение своего графства. Он занялся делами, навестил Ульфитцеля, оставил ему еще денег на перестройку церкви и начал много новых построек на своих землях. Это давало ему возможность чем-то заниматься, помогало как-то стереть из памяти страшную потерю севера, совершенно заброшенные земли вокруг Йорка, нищету народа, который уже никогда не будет принадлежать ему. Теперь он окончательно потерял надежду, что мантия Сиварда будет на его плечах.

Он долго разговаривал с Ульфитцелем о своей вине за то, что кости убитых и умерших от голода сейчас отбеливаются на солнце на голой земле: если бы он вместе с остальными не поднял восстание, ничего этого не случилось бы. Ульфитцель посмотрел на него с тревогой:

– Я не знаю, что ответить тебе, сын мой. Возможно, ты несешь за это вину, потому что если бы не восстание, король не стал бы мстить этому несчастному народу, но от начала мира люди боролись за свободу, стараясь освободить свои земли от захватчиков, и я не думаю, что тебе стоит себя обвинять.

Однако Вальтеоф пережил много тяжелых часов, прежде чем душа его обрела покой, и ежедневно он повторял «Мизерере», чтобы ему простилась его вина. И все-таки надо было что-то делать, тем более что забот было много. Ральф де Гель, наполовину бретонец, наполовину англичанин, наследовал от своего отца титул графа Норфолка, и Вальтеоф поехал к наследнику, он знал этого юношу много лет, но не нашел в нем друга и вскоре, откланявшись, уехал домой.

Ричард де Руль приехал в Дипинг, и большую часть лета они провели вместе. Ричард больше не говорил о свадьбе с Ателаис. Она приезжала один или два раза в Рихолл, и каждый раз Вальтеоф начинал разговор о том, чтобы найти ей подходящую партию, но она просила не торопиться с этим и сказала, что, может быть, посвятит себя Святой Церкви. Он не верил, что она действительно намеревается это сделать, но, несмотря на ее тяжелый характер, он все-таки ее любил и не настаивал на замужестве. Одновременно он чувствовал, что Ричард все еще хотел бы на ней жениться; случайно он несколько раз ловил странный взгляд нормандца на девушку, как будто у него было желание подчинить ее своей воле. Ателаис держала себя высокомерно, и чувств ее он не знал, но она была одинока, это он видел и не удивился бы, что она сожалеет о своем отказе выйти замуж, но слишком горда, чтобы сказать об этом. Во всяком случае, она понимала, что сам он для нее никогда не будет никем другим, как родственником.

Он не имел женщин с тех пор, как отдал Альфиву Осгуду, брак, кажется, был удачен для обоих, но он чувствовал себя одиноким, когда ночью ложился в огромную постель под белую медвежью шкуру. Но даже когда одиночество становилось невыносимым, он не мог себя заставить привести другую женщину на место, на котором он мечтал видеть Эдит. Он ни с кем не говорил о ней, даже с Торкелем. Со своей обычной чуткостью исландец не пробовал давать ему какие-либо советы, но только разворачивал свой тюфяк в ногах графской кровати чаще, чем обычно.

Затем в июне от Вильгельма пришло приглашение ко дворцу в Лондон. Вильгельм строил огромную крепость из камня, привезенного из Кэна в Нормандии, и он выехал из дворца короля Эдуарда близ Вестминстера посмотреть, как продвигаются дела. Прибыв в Лондон, Вальтеоф нашел его на пригорке на берегу реки, наблюдающего за работой грузчиков, перетаскивающих камень с кораблей, его острые глаза видели каждую мелочь.

– У них большие успехи, – сказал Вильгельм.

– Это будет прекрасный дворец, сеньор.

– Да, – согласился король, – он будет виден ото всюду в городе, и никто не сможет его осадить, но постройка займет время, – он внезапно улыбнулся. – Всегда, граф Вальтеоф, я вижу окончание дела раньше, чем оно началось.

– Если нет законченного плана, стоит ли начинать дело? – спросил Вальтеоф, и Вильгельм покачал головой.

– Возможно, нет, но, во всяком случае, любое дело нужно начинать строить с фундамента, медленно и тщательно. Такой всегда была моя политика, но, – добавил он, – мне кажется трудным следовать этому правилу в моем обучении.

– Обучении?

– Да, – Вильгельм продолжал улыбаться. – Я стараюсь научиться вашему языку, друг мой. В настоящий момент я должен был бы быть у очень хорошего монаха, который старается научить меня, но, должен признаться, что все время прогуливаю. Мне кажется невероятно сложным ходить в школу в моем возрасте.

Вальтеоф рассмеялся, покачав головой:

– Боюсь, наш язык не из легких. – Вильгельм никогда не устает удивлять, подумал граф, он может говорить очень серьезно о вещах, совершенно чудных.

Удовлетворенный работой, Вильгельм взял его под руку и отвел в сторону, сказав ему без предисловий и предупреждений, что собирается связать себя с графом более тесными узами. Вальтеоф почувствовал холодок. Вильгельм собирается предложить ему невесту, предположил граф, и на этот раз он не посмеет отказаться. Он не стал бы огорчать человека, который сохранил ему жизнь, но он поклялся не брать другой жены, кроме Эдит, и ту клятву он не должен нарушать, чего бы это не стоило. Он посмотрел на короля.

– Этим летом вы не причиняли нам беспокойств, – сказал Вильгельм, – и вы доказали мне, что война между нами окончена. Теперь я покажу вам, что умею быть щедрым. Она будет вашей.

Вальтеоф не знал, что сказать и что делать. Это было настолько неожиданно, и он не был уверен, что не ослышался, что Вильгельм сказал именно то, что он, Вальтеоф, мечтал услышать. И король повторил:

– Эдит – ваша. Арнульф Фландрский болен, так что эти планы ни к чему ни привели, а у меня нет времени слишком долго думать о девчонке. Так что мы станем родственниками, ты и я.

Это чудо, как еще можно назвать то, что случилось? С этих пор он двигался, как во сне. Писцы работали над брачным соглашением; все его земли к югу от Трента будут отданы ей в качестве свадебного подарка, а он частями получит ее огромное приданое, золото, украшения и драгоценности. Побежденный и, казалось бы, все потерявший, он снова стал богатым и, вдобавок, любимцем короля, получил невесту из королевского дома, стал человеком, которому каждый бы мог позавидовать.

Более того, после всех его тщетных мечтаний, разбитых надежд и страданий Эдит, его любовь, его возлюбленная, будет принадлежать ему. Ничего удивительного, что теперь он, кроме как о благодарности Вильгельму, ни о чем не мог думать. Почему король вдруг изменил свое решение, он не представлял. Безжалостный Вильгельм мог быть щедрым; возможно, это было связано также с желанием достичь политического объединения в Англии. Какая бы причина ни была, сейчас он испытывал только уважение и дружеские чувства к королю, несмотря на все, что было раньше.

Он еще не видел Эдит, и ему очень хотелось знать, так ли она рада, как он. Наконец он свободно мог о ней мечтать, она заполнила все его мысли в последние недели; он покорно отдал себя на растерзание писцам и портным, смирился с утомительными приготовлениями к придворной свадьбе, но все это занимало лишь малую часть его сознания, потому что большая была занята темными глазами, блестящими волосами, ее губами и белой, подобной шелку, кожей.

Сегодня вечером она будет здесь. Как раз сейчас, когда он лежит на постели, она едет на север из Чирчестера. Ему хотелось самому ее встретить, но так не полагалось, и в Чирчестер послали Вильгельма Фиц Осборна и Роджера Монтгомери. Изменилась ли она за эти три года? Наверно, она теперь совсем взрослая женщина. Думает ли она о нем так, как это было раньше?

Он изменился, граф знал это, многое случилось с тех пор, как они встретились, но его любовь стала еще сильнее, закаленная в несчастьях. То же самое происходит и с ней? Он мало знал о женщинах, абсолютно ничего об их образе мыслей, но в том, что она все еще его любит, он был уверен. Иначе не могло быть.

Завтра их поведут в большую церковь, где обряд венчания совершит Ланфранк. Он рад был, что это Ланфранк. Стиганд, наконец, сам стал жертвой своих козней, и аббат святого Стефана, несмотря на сопротивление, был провозглашен новым архиепископом. Не было лучше человека на месте святого Августина, решил Вальтеоф. В это утро он исповедовался Ланфранку, готовясь к свадебной мессе; благословив его, архиепископ, улыбаясь, прибавил:

– Ты помнишь, сын мой, я когда-то сказал тебе, что ты еще будешь счастлив на своей свадьбе.

Ланфранк был рад, он это видел. И любовь Ланфранка несколько его удивила и покорила.

Сейчас, лежа на кровати и вспоминая слова Ланфранка, он думал о завтрашнем дне и о том, как после празднования он и она будут лежать здесь вместе, под этой белой медвежьей шкурой, которую он, как всегда, взял с собой и которая покрывала его отца, когда он его зачал. Граф обнаружил, что волнуется, пот выступил на лбу, и он поднялся, чтобы смочить его холодной водой. Но вода была тепловатой в этот вечер, и он облокотился о подоконник, прислонившись к стене, чтобы остудить лицо, он думал, что сможет увидеть южную дорогу с этого места. Ожидание заставляло его нервничать, но тут в дверь постучали, и вошел Торкель.

– Она здесь, мой господин, я сказал ее пажу, что я помогу тебе одеться, она придет, когда вас вызовут в зал.

Он взял кувшин с водой и вылил его в таз. Она была прохладной ото льда, и Вальтеоф с благодарностью вымыл лицо и руки. Он оделся в графское платье, вышитое золотой и серебряной нитью, надел золотые браслеты. Его плащ был из соответствующего материала, подбитый серебром и застегнутый аметистовой брошью, подаренной самим Вильгельмом. И когда пришел вестник, он вышел к ужину в сопровождении своих слуг, столь великолепно одетый, что это всех поразило.

Огромный зал был набит до отказа, и многие дамы смотрели на него с удовольствием, когда он проходил между придворными, возвышаясь над всеми на несколько дюймов. И вот, наконец, наступил момент, которого он ждал так долго. Эдит спускалась в зал в сопровождении своей матери и сводного брата, Стефана Омаля.

Через весь зал их взгляды встретились, и он хотел громко крикнуть ей о своей радости. Она не изменилась, но стала еще прекраснее. Ее фигура округлилась. Темные волосы были распущенны по плечам, что означало ее девственность, она двигалась с той особенной грацией, которую он помнил, и шелковое платье ниспадало складками. Легкая улыбка была у нее на губах, когда она поднялась на возвышение. Вильгельм взял ее руку и протянул Вальтеофу, говоря приличествующие моменту слова, и тут Вальтеоф почувствовал ее пальцы в своих после столь долгого ожидания. Он перестал замечать кого-либо еще в зале. Произнеся официальное предложение, граф услышал ее ответ, и затем их окружили смеющиеся друзья.

За ужином они сидели по разные стороны от короля. Королева была в Нормандии, так что слева от Вальтеофа сидела леди Аделиза. Она была любезна, но холодна, и у него создалось впечатление, что она не одобряет этот брак. Так же, как и граф Эдвин, сидевший за королевским столом. Его симпатичное лицо озарялось улыбкой реже, чем обычно, потому что его ожидания обещанного альянса с королевской семьей оказались тщетными. Моркар ел, уставившись в свою тарелку, – он разделял унылое настроение брата.

Ближе к концу ужина Вальтеоф повернулся к леди Аделизе, разговор с которой оказался затруднительным, и сказал:

– Миледи, я не тот зять, которого вы хотели бы видеть, но я люблю вашу дочь, как мало кто любил перед свадьбой. Не примирит ли вас со мной это?

Привыкшая к условностям нормандского двора, она испугалась столь откровенных речей, но после короткой паузы, склонила голову.

– Не могу отрицать, что хотела бы видеть ее замужем на родине, но теперь вижу, что и эта земля теперь наша. Мой брат так пожелал. – В первый раз она улыбнулась ему. – Бог дал вам радость, сын мой. Она своенравная девица, иначе бы не посмела не повиноваться своему дяде.

«Значит, она тоже лелеяла надежду», – подумал Вальтеоф.

– Крепко держите ее, – посоветовала Аделиза, – иначе она вами будет управлять.

Он ласково ответил:

– Госпожа, она управляет мной с того момента, как мы встретились.

– Это все разговоры влюбленного, и вы будете глупцом, если оставите это так после свадьбы. Вы должны быть ей господином, иначе она вас не поблагодарит.

Он покачал головой, улыбаясь:

– Думаю, я уже у ее ног.

Мать Эдит поджала губки, будто хотела показать, что сильно сомневается в его разумности. Должно быть, она была права, более трезво оценивая характер своей дочери, чем граф, но это не приходило ему в голову. Он повернулся, чтобы ответить Вильгельму, и встретил взгляд Эдит. Он мечтал поговорить с ней наедине. Что она делала, где она была с того золотого лета? Но до следующей ночи, когда закроются двери их спальни, не выдастся такой возможности. При этой мысли он вспыхнул и заставил себя повернуться к леди Аделизе. Он был рад окончанию ужина и тому, что она и дамы проводили Эдит в ее комнаты.

До рассвета не спавший Торкель видел, что его господин не спит тоже. Он почувствовал знакомую боль, снова сознавая себя безродным: теперь его господин берет жену, и никогда более поэт Торкель не будет спать в ногах своего господина.

Внезапно он произнес:

– Все эти годы я не служил никому другому. Испуганный Вальтеоф приподнялся, чтобы видеть его лицо:

– Ты меня не оставишь? Торкель улыбнулся:

– Разве нет иного пути? – И затем, видя выражение Вальтеофа, торопливо прибавил: – Не думай, что я не рад твоему счастью. Я его разделяю. Но теперь своей леди ты будешь поверять то, что поверял раньше мне. Так и должно быть.

Вальтеоф снова лег, уставившись в каменный потолок, серый в первых лучах солнца.

– Она сердце моего сердца. Тем не менее, ты навсегда останешься мне другом, и ты это знаешь. Мы столько делали, боролись и страдали вместе, что и не может быть иначе.

Торкель ничего больше не сказал, но на душе у него потеплело. Мысленно он взял воображаемую арфу, зазвучала мелодия, песня о дружбе, о людях, которые вместе сидели у костра, вспоминая то время, когда они радовались жизни, богатой победами. Он забылся в своих песнях. Если ему суждено быть одиноким, он благодарен Богу за то, что у него есть все, чтобы быть поэтом.

Утром в ярком солнечном свете жених и невеста проехали через весело украшенные улицы среди орущей толпы, на свое венчание. Им бросали под ноги цветы, так что они шествовали по живому ковру, и Вальтеоф с трудом мог оторвать глаза от своей невесты, она была прекрасней, чем все цветы на свете. Ее свадебное платье было из золотой ткани, отделанной камнями, драгоценный пояс спускался до самого подола платья, а голову украшала корона из цветов.

Сам Вальтеоф был в кольчуге, с мечом на поясе, в шлеме и голубом плаще. Все говорили о красоте невесты и жениха. Винчестер не видывал еще такой свадьбы. Когда они подходили к храму, и долгожданный миг был уже так близко, он спросил ее, стараясь, чтобы его голос не дрожал:

– Сердце мое, любовь моя, думала ли ты, что этот день когда-нибудь придет?

Медленная улыбка, которую он почти забыл, осветила ее лицо:

– Нет, тем не менее, я не покорялась воле дяди.

Он ничего не смог сказать, потому что крики толпы заглушали слова; цветы сыпались на них, и ему пришлось медленно вести Баллероя через запруженную народом улицу.

На пороге храма их встретил Ланфранк в богатых одеждах, сопровождаемый слугами и хором, и там они обручились. Его кольцо было надето ей на палец, и они двинулись в боковой придел храма на мессу: впереди шел хор, поющий канты прекрасными юными голосами, и четверо рыцарей несли за Эдит фату. И не будет, и не было в его жизни еще момента, когда он сам споет свой «Те Даум Лаудамус».

Пир и праздник продолжались весь день. Всюду играли менестрели, поэты, среди которых был Торкель, распевали баллады в честь красоты невесты и доблести жениха; акробаты заставляли народ смеяться своим шуткам, плясали медведи, и дрались собаки. Для молодых людей устраивались состязания в беге и кулачные бои, и во дворце пир продолжался всю ночь, так что Вальтеоф, сидевший рядом с невестой, все гадал, будет ли когда-нибудь конец смене блюд. Здесь было все: жареные павлины, в собственных перьях, лебеди на блюдах, украшенных водяными лилиями, кабаньи головы, семга и угорь, и у каждого прибора – тарелка с пирожными, марципаны, уложенные в виде цветов и птиц. Вино из Италии и Франции и домашний эль лились рекой, и снова и снова поднимались бокалы за молодую пару.

Но, наконец, когда голова Вальтеофа уже начала пухнуть и терпение стало его покидать, Аделиза поднялась и вместе с ней ее дочь и остальные дамы. Он вспыхнул, когда увидел, как они уходили. Затем снова раздались здравицы, и снова начали пить, и вот Вильгельм берет его за руку и уводит, вместе с его друзьями и знатнейшими баронами, в королевскую опочивальню. Там ему помогли раздеться и в одной только тунике проводили под смех и шутки в его собственную комнату. Эдит уже была там, в постели, окруженная улыбающимися дамами, которые упорхнули сразу же, как он вошел. Вильгельм протянул руки и обнял Вальтеофа.

– Бог дает тебе большое счастье, Вальтеоф, племянник мой. Добро пожаловать в мою семью.

Один за другим они все желали ему счастья, Фиц Осборн, тепло улыбаясь, Роберт – шлепнув его по спине, де Варенн очень искренно, Монтгомери более сердечно, чем обычно, возможно потому, что он отправил свою жену Мейбл в Нормандию, и Ричард де Руль, радующийся этому. Последним подошел Торкель, который тихо сказал:

– Пусть с этой ночи начнется твоя радость, минн хари, – он улыбнулся, но была тут и хорошо скрытая грусть. Он надеялся, что лицо его не выдаст этой грусти, название которой он не находил и причины которой не знал.

Затем Ланфранк окропил постель святой водой, помолился, чтобы этот брак был плодовит, и благословил их. Постепенно комната опустела, дверь закрылась, смех и шаги стихли вдалеке.

Вальтеоф облегченно вздохнул:

– Я думал, они никогда не уйдут. – Подойдя к двери, он закрыл ее на тяжелый крюк. – Здесь слишком много шутников, – сказал он, улыбаясь, – как бы они не подшутили над нами.

Но затем в нем поднялось смятение, которое он долго не мог унять, и он стоял на одном месте, не способный двинуться для того, чтобы взять то, о чем он так долго мечтал.

Увидев его колебания, Эдит выскользнула из кровати и подошла к нему, ее длинные темные волосы струились по плечам. Затаив дыхание, он прикоснулся к сияющим локонам, скользнув по ним вниз. Когда он дотронулся до ее теплой кожи, у него вырвалось восклицание:

– Эдит, Эдит, я люблю тебя.

Она снова улыбнулась, но смотрела не в его полные любви глаза.

– Что это у тебя на руке? – спросила она и дотронулась до амулета Альфивы.

Он быстро взглянул – Альфива так давно его повязала.

– Амулет, чтобы сохранить меня от злых чар. Она все еще с удивлением смотрела на нее:

– А кто тебе его дал? Колдунья? Он рассмеялся, обняв ее:

– Нет, ни колдунья, ни ведьма.

– Так кто же?

– Крестьянская девушка.

– Ты ее любил? Он слегка вздрогнул:

– Она ничего не значит для меня, сердце мое. Странное выражение появилось у нее на лице, он готов был думать, что это ревность или, возможно, новое чувство.

– Теперь тебе это не нужно, раз у тебя есть я.

Пока он ей улыбался, она отвязала амулет, быстро найдя завязки, и бросила его на пол:

– Итак, мой господин, теперь я буду твоим амулетом, твоей охраной. Никакая другая женщина не будет этим заниматься.

Внезапно странное предчувствие охватило его, инстинктивный испуг, возможно, суеверие – выбросить такую вещь, не будет ли это плохим знаком? Но почти сразу сомнения улетучились. Разве есть место для сомнений сегодня? Забытый амулет Альфивы лежал на полу, а его руки потянулись к невесте.

– Никакая другая женщина, – неуверенно повторил он и крепко ее обнял, чувствуя хрупкость ее тела.

– Мой господин, – прошептала она, – мой муж. Он поднял ее на руки и понес к кровати.

Их поцелуй оживил в памяти лесную лачугу по дороге в Руан, всю их любовь, которой не надо было больше прятаться. Он положил ее на кровать, и все пропало, кроме их любви, осталась только его страсть, и песня в его душе, и Эдит в его руках, ее объятия, ее ответный поцелуй, заставляющий его трепетать. Свеча догорела и погасла, он натянул медвежью шкуру, укрыв от темноты их радость.