Текст книги "Море лунного света"

Глава 11. Дин. Нью-Йорк, 1986

Закрыв глаза, я сделал несколько глубоких успокаивающих вдохов, вновь сел в кресло и напомнил себе, кто я. Для такого рода ситуаций существовали особые протоколы. Во-первых, мне нужно было признать, что это чувство связи было контрпереносом, не более того. Причиной сближения с пациенткой был мой собственный эмоциональный багаж. У нас с ней было похожее прошлое, и я был искренне очарован и заинтригован ее работой о самолетах, исчезнувших над Бермудским треугольником. В детстве я мечтал стать космонавтом или пилотом, но ушел в психологию, потому что делал в ней большие успехи и потому что она давала лучшие возможности для получения грантов и стипендий, которые были необходимы мне, чтобы продолжить образование. Как и Мелани, я был из бедной семьи, и мое детство было далеко не идеальным. Я сделал все, что мог, чтобы сбежать из мира, в котором рос. Это нас объединяло, и я чувствовал наше родство.

Но опять же… во мне говорило мое собственное прошлое, и я должен был отделять свои проблемы от проблем моей пациентки.

Откинувшись на спинку кресла, я посмотрел на диван и вновь увидел, как она сидит там и признается мне в любви, такая хрупкая и такая невозможно самосознательная. Честно говоря, она приводила меня в восторг.

Осознав, что это сложный случай, не похожий ни на один из тех, с которыми мне доводилось сталкиваться, я встал с кресла и подошел к столу, чтобы найти номер моего коллеги и наставника, доктора Джона Мэтьюза. Он руководил одним из моих проектов в магистратуре и преподал мне важный урок: психотерапевты, которым не удавалось справиться с проблемами контрпереноса, часто представали перед дисциплинарным комитетом из-за неподобающих отношений с клиентами. Мы все наблюдали это много раз, и я понимал, что важно обсудить динамику переноса с коллегой и поддержать полезные и профессиональные терапевтические отношения с моей пациенткой.

Я наконец нашел номер Джона и быстро набрал его. Но, прежде чем Джон успел ответить, что-то остановило меня. В приступе паники я швырнул трубку обратно на рычаг.

Я встал, обошел стол и остановился у окна, чтобы все обдумать. Что будет, если я обращусь к доктору Мэтьюзу? К чему это приведет?

Я был самым молодым и новым терапевтом в этой престижной манхэттенской клинике, меня взяли сюда меньше года назад, и у меня были большие амбиции.

Клиникой владела женщина. Что, если бы она узнала об этом и узнала мою историю? У всех остальных терапевтов здесь была безупречная репутация и дипломы Лиги плюща. Я окончил государственный колледж на Среднем Западе, а что касается моей репутации… скажем так, на ней было несколько пятен. Если бы она узнала об этом, осталась бы она так же уверена в моем таланте?

Я вновь сел за стол и стал дальше обдумывать ситуацию. По крайней мере, я осознавал опасность и неуместность своих чувств к пациентке. Неужели мне действительно нужно было обсудить это с другим терапевтом только для того, чтобы он рассказал мне то, что я уже знал? Что я почувствовал близость с Мелани, потому что она извлекла на поверхность мои неприятные воспоминания и в то же время пробудила детские мечты об авиации? Я понимал, что именно это привлекло меня в ней, так что же я мог узнать от другого терапевта?

Ответ был ясен. Она была моей пациенткой, и моя работа заключалась в том, чтобы помочь ей, а не навредить. В то же время, учитывая ее историю, худшее, что я мог сейчас сделать, это бросить ее.

Решено. У меня был порядок действий.

Я продолжу лечить Мелани и прорабатывать ее эротический перенос и в то же время с помощью всего, чему меня учили, постараюсь справиться со своим собственным. Если в ближайшие недели у меня ничего не выйдет, я поступлю ответственно: свяжусь со своим наставником, доктором Мэтьюзом, и, нравится это Мелани или нет, направлю ее к другому терапевту.

Тем вечером я возвращался в свою квартиру в Нью-Джерси в переполненном поезде, так что большую часть пути мне пришлось стоять, толкаясь с другими пассажирами. Было жарко и душно, и я изо всех сил старался не думать о Мелани Браун.

Какое это было облегчение – наконец-то добраться до своей станции, выйти на платформу и вдохнуть прохладный вечерний воздух. Я сел в свою машину, вечно и довольно тревожно ржавый «Форд Пинто» семьдесят первого года, и двадцать минут спустя был в квартире-студии на втором этаже здания, окна которого выходили на стоянку подержанных автомобилей. Это был мой дом с тех пор, как я получил степень и устроился на работу в клинику, полный больших надежд на светлое будущее. Я думал, что поживу здесь недолго, пока не смогу позволить себе что-нибудь получше, в идеале на Манхэттене – чтобы избавиться от машины, прежде чем она выйдет из строя. Но каждый год, когда истекал договор аренды, ничего не менялось. Я по-прежнему не мог позволить себе ничего лучше, так что подписывался на еще двенадцать месяцев долгих поездок на работу и шумных соседей, которые слишком громко включали телевизор по вечерам.

Бросив ключи от машины на кухонный стол, я взглянул на бардак, который оставил вчера вечером в раковине, и обшарил буфет в поисках еды. Нашел арахисовое масло, крекеры и банку тушеной говядины. Придется обойтись этим, потому что день выдался тяжелым и мысль о том, чтобы снова сесть в машину и поехать за продуктами, была невыносима.

Я искал консервный нож в ящике для столовых приборов, когда заметил, что на автоответчике мигает красная лампочка. Я нажал кнопку, чтобы прослушать сообщение, но как только я услышал низкий гортанный голос, мой желудок мгновенно сжался от напряжения.

– Это отец. Тебе лучше приехать домой, если ты хочешь еще раз увидеть свою тетю. Сегодня ее перевели в хоспис. Сказали, осталось несколько дней. Не больше.

Щелк.

Все мои мышцы напряглись. Консервный нож с грохотом упал на стол. Что только что сказал отец? Хоспис? Я даже не знал, что тетя Линн в больнице. В последний раз мы общались две недели назад, и она говорила, что хорошо перенесла химиотерапию, а врач сказал, что у нее ремиссия.

Я бросился к телефону и позвонил на ферму, но ответа не было. Отец и бабушка, наверное, были в больнице с тетей Линн, или, может отец уехал в бар. Господи, я тоже должен был быть там. В больнице. Не в баре. Почему мне никто не позвонил?

Может, тетя Линн этого не хотела. Она терпеть не могла обременять меня своими проблемами, хотя я говорил, что она никогда не будет для меня обузой. Я был обязан ей всем. Если бы не она, кто знает, где бы я сейчас был? Скорее всего, в тюрьме вместе с братом, потому что это за него я цеплялся после смерти мамы. Я следовал за ним как тень, пока тетя Линн не прилетела из Аризоны и не забрала меня к себе. Она вмешалась как раз вовремя. Мне было тринадцать, и я собирался пойти той же скользкой дорожкой, что и мой брат, но она вытащила меня оттуда и занялась моим воспитанием и образованием. Она оградила меня от бесконечных тусовок и пьянок. Жаль, что она не смогла помочь и брату, но для него было слишком поздно. Ему было семнадцать, и он уже бросил школу и перебрался к своим друзьям.

Тетя Линн спасла мне жизнь. Она приложила усилия, чтобы спасти жизнь и Ба, когда та упала с крутой лестницы фермерского дома и сломала бедро. К тому времени тетя Линн уже овдовела. Она бросила все свои дела в Аризоне, чтобы вернуться в Висконсин и заботиться о своей престарелой матери. Но дорогая тетушка Линн не ожидала, что заодно ей придется заботиться и о брате-алкоголике.

Для нее это было слишком. Это было бы слишком для кого угодно. Неудивительно, что она заболела раком.

Я нашел в столе адресную книгу, позвонил своей начальнице домой и объяснил, что у меня возникли семейные обстоятельства. Она согласилась, что я должен отменить все свои встречи на ближайшие несколько дней и забронировать билет на самолет.

Через полчаса я уже садился в такси, чтобы поехать в аэропорт.

Мой самолет приземлился в Мэдисоне, штат Висконсин, поздним утром следующего дня. Я был измучен двумя долгими пересадками и тревогой за тетю Линн. Я не знал даже, в какой она больнице. Каждый раз, когда я звонил домой, никто не отвечал.

Я выскочил из аэропорта, поймал такси и поехал домой. Как только машина въехала во двор, я расплатился с водителем и вышел, но подождал, пока он уедет, прежде чем направиться к двери.

Остановившись на мгновение, я осмотрелся. Все, что я знал, изменилось. Вокруг не было ни души. Сарай с инструментами выглядел так, будто вот-вот опрокинется. Ржавая старая бочка была доверху полна стоячей воды, широко открытая дверь застекленной веранды хлопала о стену при каждом порыве ветра. В стороне валялась груда прошлогодних веток, ожидавшая, когда ее сожгут.

Проглотив горькое чувство страха при одной только мысли о том, чтобы подняться по этой лестнице, я вместо этого обошел дом, чтобы посмотреть, не стоит ли во дворе отцовский грузовик.

А вот и он. Еще более старый и обшарпанный, чем я помнил. Значит, отец дома? А Ба?

Хватит тормозить. Мне нужно было выяснить, что с тетей Линн, поэтому я открыл заднюю дверь и без стука вошел на кухню.

В доме было тихо. Я поставил сумку, снял куртку и повесил ее на вешалку.

– Есть тут кто?

Никто не ответил, так что я прошел в переднюю гостиную, но обнаружил, что она пуста. Шторы были задернуты, и во всех комнатах было темно. Меня немного затошнило от запаха переполненных пепельниц и от вида неровной, покрытой табачными пятнами краски на стенах.

Бедная тетя Линн! Нельзя было оставаться в стороне так долго. Господи, мне нужно было увидеть ее. Я должен был сказать, как я благодарен за ее присутствие в моей жизни. Мне нужно было, чтобы она знала, что она изменила все. Она совершила настоящее чудо.

– Эй?

Ответа снова не было, поэтому я тяжело поднялся по лестнице. У меня свело живот, когда запахи старого дома заставили меня вспомнить, как мать кричала на нас с братом за то, что мы шумели в гостиной, пока отец спал пьяным сном на диване. Она не хотела, чтобы мы его будили, потому что он неизменно винил ее в криках и шуме, а она совершала смертный грех, осмеливаясь с ним спорить, и ситуация накалялась. Со временем мы на горьком опыте научились вести себя так, чтобы нас никто не слышал. В основном чтобы защитить маму, а не себя.

Все спальни наверху были пусты, кровати не заправлены. Я нашел комнату тети Линн в конце коридора, такую же захламленную и грязную, как и остальные. Это стало неожиданностью, потому что она всегда была опрятным человеком. Вероятно, она была слишком слаба после химиотерапии, чтобы следить за порядком в этом мрачном заброшенном доме.

Мое сердце сжалось в раскаянии, и я сел на край ее кровати. Я не должен был слушать, когда она говорила, что все в порядке. Я должен был приехать домой, чтобы лично в этом убедиться, тем более что в глубине души я знал, что отец и бабушка – та еще компания.

Я понял, что намеренно не думал об этом, пытаясь сунуть голову в песок и эгоистично гнаться за лучшей жизнью. Я хотел этого ради самого себя, но – в свою защиту – вместе с тем надеялся, что тетя Линн будет мной гордиться. И я хотел заработать достаточно денег, чтобы обеспечить ее. Я часто мечтал перевезти ее в ее собственную квартиру, где бы она ни захотела жить. Может, в Нью-Джерси, неподалеку от меня, и потом на Манхэттене. Лишь бы она не болела. Я не думал, что потеряю ее так скоро. Раньше, чем закончу то, что начал.

Я взглянул на часы. Было уже за полдень. Мне нужно было срочно узнать, куда увезли тетю Линн, и как можно скорее отправиться к ней.

В этот момент во двор въехала машина. Я вскочил на ноги, метнулся к окну и выглянул наружу. Отец и бабушка вылезли из старой «Тойоты Камри» тети Линн. Они закрыли дверцы машины и зашагали по ступенькам переднего крыльца.

К тому времени, как они вошли, я уже был на полпути вниз по лестнице. Увидев меня, они остановились.

– Смотрите, кого к нам принесло, – сказал отец.

Бабушка нахмурилась. Меня поразило, до чего она постарела с тех пор, как я в последний раз приезжал к ней в гости. Стала худой и хрупкой, как скелет. И бледной.

– Ты опоздал, – добавил отец. – Она умерла. Сегодня утром.

Его слова были как выстрел пушечным ядром, все стены в доме содрогнулись. Я схватился за перила лестницы.

– Что?

– Ты меня слышал, – ответил он.

Меня будто ударили под дых. Я не мог поверить, что это правда. Этого просто не могло быть.

– Почему мне никто не позвонил? Я бы приехал. Я мог приехать… – Я смотрел на них обоих, ожидая объяснений.

Отец проигнорировал меня и побрел на кухню. Я спустился до конца, услышал, как открывается холодильник и как откручивается крышка бутылки с пивом. Как пробка падает мимо ведра и приземляется на грязный линолеум.

Все это я слушал в полном оцепенении. Бабушка швырнула сумку на столик в прихожей и поплелась в темную гостиную. Я пошел за ней и раздвинул шторы, а она опустилась в кресло, закурила сигарету, глубоко затянулась и долго смаковала, прежде чем заговорить.

– Я сказала ему позвонить тебе, – скрипучим голосом пробормотала она, – но ты же знаешь, какой он.

– Не смей говорить обо мне так, будто меня тут нет! – крикнул отец из кухни. Мы с Ба ничего не ответили, потому что оба знали, что лучше не возражать.

Чувствуя себя совершенно разбитым, я рухнул на диван, согнулся и запустил руки в волосы.

– Что случилось? Я думал, с ней все в порядке…

– Сначала так и было, – ответила Ба. – Говорили, у нее ремиссия, но потом она подцепила какую-то инфекцию. У нее была пневмония.

Я заставил себя поднять глаза, они горели от слез, с которыми я боролся изо всех сил. Я не мог позволить себе плакать. Только не здесь, не на глазах моего отца, который мог войти в любую минуту.

– Она сильно мучилась?

Бабушка отвела взгляд.

– Она мучилась. По крайней мере, морфия для нее не жалели. Так что даже если бы ты вчера приехал, она бы этого не поняла.

Я жмурился и раскачивался взад-вперед в отчаянной попытке справиться с горем. Я не мог позволить ему выйти наружу. Не здесь. Господи, о господи. Почему? Мое сердце разрывалось.

– Это неправильно, когда родители переживают детей, – сказала Ба. – Несправедливо. Она была такой хорошей. Лучше всех нас.

Я поднял голову и кивнул, а потом услышал крик отца:

– Но ее уже нет, верно? Вам лучше привыкнуть к этому!

Он выбежал через задний вход, и я услышал, как дверца грузовика открылась и захлопнулась. Двигатель взревел, и он умчался прочь.

– До завтра он не вернется, – сказала Ба и вновь затянулась. – Всю ночь проторчит в баре и уснет в какой-нибудь канаве или в вытрезвителе.

Я вытер лицо рукой.

– Мы должны позвонить в полицию и сообщить им, чтобы его забрали, пока он не сел за руль и не убил кого-нибудь.

Я должен был сказать «не убил кого-нибудь еще», потому что он уже лишил меня матери. Не хватало только, чтобы этой ночью он убил мать какого-то другого ребенка.

– И что теперь? – спросил я Ба. – Похороны будут?

– Нет. Линн не хотела суеты. Она взяла с нас обещание развеять ее прах по ветру. Вот и все. – Ба недолго помолчала. – Мне кажется, дело в деньгах, которые в наши дни берут за похороны. Ты же в курсе, как плохи тут дела.

Когда я не ответил, она добавила:

– Это, знаешь ли, большой дом. Он требует много средств.

Она бросила на меня острый, обвиняющий взгляд, будто я был чужаком, которого она ненавидела. Будто я не был частью этой семьи, потому что посмел покинуть ее, оскорбил и очернил их, захотев лучшей жизни.

Ее глаза зловеще сузились, и мне стало интересно, знала ли она, что последние несколько лет я каждый месяц отправлял тете Линн чек, чтобы помочь ей с продуктами и медицинскими счетами. Вот почему у меня почти не оставалось денег, чтобы погасить чудовищный студенческий долг.

Я подозревал, что, если Ба узнает об этих чеках, она захочет, чтобы я продолжил их посылать. Но я знал, что, если я отправлю деньги, они уйдут на выпивку и сигареты. Вот почему тетя Линн держала это в тайне от них.

Я попытался сменить тему:

– Она вообще хотела меня видеть?

– Она была слишком накачана морфием.

– А до этого?

Ба постучала сигаретой по пепельнице и безжалостно сказала:

– На днях она написала тебе письмо. Попросила твоего отца положить его в почтовый ящик.

Мое сердце едва не выпрыгнуло из груди.

– Что с ним случилось? Он его отправил? Или оно еще где-то здесь?

Это письмо даст мне последний, мой личный момент связи с ней. Даст мне чувство завершенности, которое, несомненно, будет мне необходимо в ближайшие месяцы и годы.

– Он выбросил его, – грубо заявила Ба.

Я несколько раз недоверчиво моргнул.

– Что он сделал?

– Выбросил его.

Я обвел глазами комнату.

– Где? Тут? – Я готов был идти на кухню и рыться в мусорном баке, но Ба остановила меня:

– Не трать время на поиски. Он выбросил его в больнице.

– Господи, зачем он это сделал? – Я обернулся, накаленный до предела.

– Он решил, что в этом нет смысла, раз ты все равно никогда не приезжал. Он не думал, что тебя это волнует.

– И ты ему позволила?

Она лишь пожала плечами.

– О чем ты только думала? – спросил я. – Он выбросил последнее письмо своей умирающей сестры! Твоей дочери! Ты его читала? Или, может, он читал? Поэтому и выбросил? Ему не понравилось то, что было там написано?

Она снова пожала плечами, и мое образование психолога вылетело в трубу. Все, чего я сейчас хотел, – задушить ее. Я не мог представить, что я сказал бы, будь она моей пациенткой, а наш разговор – сеансом терапии. У меня не было никакого желания помочь ей раскрыться и достичь более глубокого понимания себя и истоков ее выбора и поведения. Я хотел только выбраться отсюда, уехать в Нью-Йорк и никогда, никогда не возвращаться.

Но что-то во мне сломалось, и я не мог уйти. Я мог лишь рухнуть на диван и закрыть лицо руками.

– Не могу поверить, что он выбросил письмо. Не могу поверить, что я с ней не попрощался.

– Это твоя вина. Ты должен был приехать раньше, – жестко сказала она.

Я поднял глаза и уставился на нее.

– Я бы приехал, если бы мне кто-нибудь позвонил.

– Ой, хватит ныть. Ведешь себя как ребенок. Лучше принеси мне выпить, и себе заодно. Тебе не помешает что-нибудь покрепче.

Бабушка никогда не отличалась теплотой и приятным характером, но это было слишком даже для нее. Мне было невыносимо смотреть на нее. Я не мог даже находиться с ней в одной комнате. Я чувствовал, что задыхаюсь.

– Мне нужно немного воздуха, – пробормотал я, вставая с дивана. – Я выйду на улицу.

Она опять стряхнула пепел с сигареты и ничего не сказала, когда я повернулся и вышел из комнаты.

Я пробыл с ними достаточно долго, чтобы взглянуть на тело тети Линн в похоронном бюро, прежде чем ее кремировали. Видеть его в деревянном ящике было невыносимо. Долгая болезнь истощила ее, она выглядела намного старше той молодой женщины, которую я помнил.

Я попросил дать мне несколько минут наедине с ней, чтобы сказать ей, как сильно я ее люблю, но этого было недостаточно. Это не успокоило меня и не утешило, потому что я знал – она меня не слышит. Было слишком поздно. Она ушла из этого мира, так и не узнав, как много она для меня значила. Я не смог показать ей свою любовь.

Мое раскаяние было безмерно. Мое чувство вины было бесконечно. Я знал, что они меня не оставят. Они проникнут глубоко в мои кости и останутся со мной навсегда.

После кремации бабушка настояла, чтобы прах хранился в урне в доме, снова вопреки последнему желанию тети Линн. Я попытался возразить от ее имени, но это никого не интересовало, поэтому я попрощался с ними и вызвал такси до аэропорта.

Отец, конечно, был пьян. Он прижал меня к стене.

– Думаешь, ты слишком хорош для нас, да? – кричал он.

Отец был выше и крупнее меня, и мне повезло, что он был пьян, потому что, когда я его оттолкнул, он пошатнулся и упал на лестницу.

– Если уедешь, больше не возвращайся! – проревел он, когда я взял свою сумку и пошел к двери.

Бабушка равнодушно наблюдала за этим с потрепанного кресла в темной гостиной, покуривая сигарету.

Я проспал больше часа во время полета из Висконсина, а проснувшись, долго смотрел на пушистые белые облака, прислонившись лбом к стеклу.

Я задавался вопросом: правда ли после смерти мы попадаем на небо? Если да, то я надеялся, что тете Линн там было хорошо. Она любила рисовать. Может быть, она с красочной палитрой стояла у мольберта. Эта мысль принесла мне некоторое утешение, но тут же воспоминание о ее неопрятной спальне и запахе грязных простыней ударило меня как холодный сильный ветер. Я представил ее последние дни в обществе жестоких, неласковых отца и бабушки. Дали ли они ей утешение и любовь в последние часы ее жизни? Нет, вряд ли. В них не было ни капли доброты. Мое сердце разрывалось от горя, я едва мог дышать.

Потом на меня снова обрушилось чувство вины, и я содрогнулся. Я должен был быть рядом. Она наверняка думала, что мне на нее плевать. Что я ее бросил. Ведь я в самом деле ее бросил и ненавидел себя за это. Я так и сидел, отвернувшись к стеклу, чтобы никто не видел, как я плачу.

Поев, я впал в оцепенение. Я снова смотрел на облака, думал о Мелани Браун и ее работе о самолетах, исчезнувших над Бермудским треугольником. Куда они пропали?

Я вспомнил наши многочисленные разговоры о ее жизни в Оклахоме и чувстве вины из-за смерти матери. Как это было нелепо, что я сидел в кресле напротив нее и рассказывал ей, как справляться с эмоциями, а теперь был полностью разбит смертью тети и не знал, как справиться с собственными проблемами.

Кто я такой, чтобы давать другим советы? Я мошенник.

Когда я вернулся домой, в холодильнике и шкафах не оказалось никакой еды, так что мне пришлось воспользоваться кредитной картой и купить кое-что из необходимого в супермаркете. Я вздохнул с облегчением, когда оплата прошла, потому что был уверен, что вышел за кредитный лимит, учитывая стоимость билета на самолет.

В тот вечер я не мог оставаться один в квартире, поэтому отправился на долгую прогулку. Несколько часов я бродил по улицам, вспоминая тетю Линн и прекрасную жизнь в Аризоне, которую она мне подарила. У нас не было много денег. Мы были средним классом, но это был рай по сравнению с той жизнью, где был отец-алкоголик, брат-наркоман и жестокая, равнодушная бабушка.

Я пытался напомнить себе, что когда-то все было не так ужасно. Когда мама была жива. Я с тоской вспомнил, как однажды она обмотала мои зимние ботинки пакетами для мусора, чтобы я не промочил ноги, потому что мы не могли позволить себе новую обувь. Она закрепила пакеты скотчем, а потом поцеловала меня в макушку. В тот день я чувствовал себя любимым.

Но потом ее не стало, и никого не волновало, промокнут ли у меня ноги. Пока не появилась тетя Линн.

Опустив голову, я шел от промышленного сектора, где жил, куда-то на запад. В какой-то момент я наступил на битое стекло и вырвался из своих гнетущих мыслей. Оглядевшись, я понял, что оказался в заброшенном районе. Повсюду, куда бы я ни посмотрел, были граффити. Автомобили на обочинах стояли без шин, окна в жилых домах были разбиты или заколочены. Я услышал сердитые голоса людей из этих ветхих домов, быстро развернулся и пошел обратно.

Образ этой нищеты и убожества еще долго стоял у меня перед глазами, вгоняя в уныние, особенно после того, как я побывал дома и обнаружил, что там почти ничего не изменилось. Отец по-прежнему был тем агрессивным алкоголиком, который убил мою маму в аварии, сев за руль пьяным, и сел за это в тюрьму. Бабушка по-прежнему была холодна и безразлична. Тетя пыталась помочь им, но не справилась. Как не справилась и мама. Сколько пациентов пришли ко мне из-за проблем, корни которых уходили в тяжелое детство, жестокое воспитание или острую нехватку денег? Бабушка всегда закрывала глаза на пьянство отца. Она винила в этом нашу бедность.

Я никогда этого не понимал. Разве мы не были бы менее бедны, трать он поменьше денег на выпивку?

Мой брат попал в тюрьму за кражу со взломом. И снова бабушка видела причину его преступного поведения в том, что мы были бедны и он впал в отчаяние. Я винил в этом наркотики, но вместе с тем понимал, что это порочный круг. Он подсел на наркотики, потому что был подавлен и не видел никакой надежды. Он знал только нищету и невнимание, а я был спасен от всего этого.

Почему я? Почему мне повезло?

Может, поэтому я стал психотерапевтом. Может, мне нужно было чувствовать, что я делаю для других то, что тетя Линн сделала для меня.

Я наконец добрался до своего района, вошел в дом и поднялся по лестнице в квартиру, но меня все еще не отпускало. Я не мог перестать думать о спальне тети Линн, запахе от пепельниц в гостиной, мусоре на кухне, который давно нужно было вынести, и гнилых деревянных полах под рваным линолеумом.

Если бы только у меня было больше времени, чтобы погасить студенческий долг и открыть собственную практику… Если бы только тетя Линн прожила достаточно долго, чтобы увидеть мой успех.

Я лежал в постели той ночью, охваченный чувством глубокого одиночества и ощущением полного провала.

Кем я был? Какое значение теперь имели мои мечты?