Текст книги "Билли Батгейт"

– Какой замечательный день, Голландец, я думаю ты заранее договорился о погоде с папой всех пап!

Все вежливо рассмеялись шутке, особенно мистер Шульц, он был просто счастлив, что человек такого ранга согласился приехать аж из Нью-Йорка, чтобы поговорить с ним как его крестный отец и формально представить священнику для последующего крещения.

Да, так все это у католиков и происходит, один представляет другого для крещения, как бы подтверждает его стремление вступить в лоно церкви. Я думал, что таким человеком может быть кто-нибудь из банды, Джон Куни или Микки, если уже не найти подходящего католика, потому что банда была самодостаточна и все, что ей было надо, она изыскивала из своих собственных ресурсов, и в предыдущие дни у меня не было повода думать, что все может быть иначе. Но, взглянув на членов банды, на Лулу Розенкранца, стоявшего позади мистера Шульца с напряженной физиономией, я заметил, что волноваться ни к чему – все спокойны, все идет как надо, по порядку не мной установленному, но верному. Да они немного волновались, так же как волновались сначала по поводу мисс Лолы, будто их босс дергается в своих устремлениях, но в принципе идет верным путем, так и сейчас – он их снова удивил, разумеется и надо было предполагать, что для такого торжественного момента он и выбирает кого-нибудь соответствующего, причем такого человека, который как нельзя лучше подходит к политической подоплеке события. Ведь акт посвящения Шульца в католицизм в присутствие крестного отца Нью-Йорка подразумевал определенное признание. Я видел, что Шульц немного наступает на горло собственной песне, но, с другой стороны, это было признание определенного равенства от такого же равного себе. Я восхитился боссом, вот что имел в виду мистер Берман, когда говорил о временах, когда каждый начнет читать числа, все понемногу работают над приведением дел в порядок посредством таких вот ритуалов дружелюбия. А фактически все происходящее было лишь первым шагом на этом длинном пути. Утренняя свежесть каменных сводов собора освящала начальные движения приходящего нового мира. Ребята думали, что все это – религиозные закавыки, но все оставалось по-прежнему, гангстерство лишь видоизменялось. Я подумал о хитрости мистера Шульца, хотя тут и не обошлось без советов мистера Бермана, о его способности даже неосознанные импульсы переводить в плоскость выгодной практики. О человеке не более запутанном в мыслях, чем обычный смертный в суевериях, который использовал свое случившееся время в провинции не только для обучения верховой езды с помощью случайной аристократки «голубых кровей», но и для обычного бизнеса, и даже продвижения его вперед, вверх.

Тем утром мне как никогда нужно было признание силы и могущества мистера Шульца. Я хотел видеть порядок в его поступках, логичность и целесообразность. Чтобы все было на месте. Если его метод правления тирания, то пусть он работает как тирания, но… хорошо, без демократических отступлений. Я не хотел, чтобы он допустил ошибку, потому что не хотел изменения себя в гармонии жизни в банде, будто искажение его видения ситуации было бы противно существующим основам и принципам порядка. Таковы были мои наглые мысли о существующих взаимоотношениях и критические замечания со дна. Я стоял и думал. Проверял себя на слабину, на ненужную словоохотливость, ошибки поведения, потерю предвидения – и не нашел ни одной. Мой мозг, обплывший всю ситуацию в целом, не нашел ничего подозрительного – только тихий мир ничего не подозревающих.

В этот момент колокола собора Сент-Барнабас зазвонили, будто подтверждая мои надежды. Мое сердце зашлось в восторге и я ощутил красоту существования и красоту жизни. Я не люблю орган, но церковные колокола греют мою душу, звуки меди плыли над улицами, их перезвон немедленно вызвал у меня в памяти придуманную картинку мирного сельского труда. Вот люди, после трудового дня в полях, собираются на какой-то праздник, колокола звучат. А вечером, после плясок и хороводов, все дружно забираются в стога сена и, разбившись на парочки, предаются любви. В общем, колокола для меня значат что-то такое мирное и патриархальное, а их переливы доставляют удовлетворение. Я стоял и размышлял о своей жизни – по цепочке событий случившихся за лето. Моя позиция в банде, по сравнению с самым началом, не ухудшилась, а стала более прочной, я защитил себя разными уровнями уважения со стороны разных членов банды. Ну, если уж не уважения, то, по крайней мере, признания моего существования. У меня есть дар обхождения со взрослыми, я знаю с кем и как можно говорить, с кем надо быть умным, перед кем надо держать рот закрытым, и я сам себе удивлялся, насколько естественно и легко у меня это выходило, ведь я не знал наперед, что произойдет потом, но получалось так, будто все знал и все делал в точку. Я мог бы стать студентом-богословом, а мог – стрелять из пистолета. Все о чем они просили меня, я делал. Более того, я знал теперь, что могу вычленить гений мистера Шульца и облечь его в слова – что значило только одно, я вижу все насквозь и в прошлом и в будущем. Аббадабба Берман тоже необычайно чувствителен – как он удивил меня с моим пистолетом! Его способность думать «вперед» на несколько шагов позволила ему без труда узнать, где я живу в Бронксе, когда он послал за мной местного полицейского. Но теперь меня этим не испугать. Благоговейного ужаса перед ним я более не испытываю. Кроме того, он так явно учил меня жизни, что вообще непонятно как я мог так далеко зайти в своих ощущениях, если он видит меня сверху, знает обо мне все, может прочитать мои мысли, и наверняка знает, какое могущество разума заключено в моем мозге и почему я так уверен в своей судьбе! Даже если он совершенно точно знал, чего я больше всего боялся, и почему несмотря на страх я с ними, и не только с ними, но и энергично впитываю в себя всю науку выживания, доказываю ему, что он не зря так надеялся на меня, значит у него есть свои виды на меня! Но мой секрет тоже мне пригодится. Я, конечно, не верил, что он знает мой секрет, более того я был уверен еще и в том, что на дороге знаний я уже обогнал его далеко вперед, и это знание давало мне уверенность в том, что в критический момент он как и я будет знать все, кроме самого этого момента.

Поэтому все уравновесилось, дела не могли идти лучше чем сейчас. Я был польщен компанией куда имел доступ, для меня больше не оставалось необозримых высот, которых я мог достигнуть силой ума – как была права Дрю, сказав, что я – маленький дьявол. Когда гости мистера Шульца начали подниматься по ступеням в собор, я даже пожелал, чтобы кто-нибудь представил меня, или по крайней мере, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание, хотя в душе я знал, что сейчас это преждевременно. Но ведь я не выброшен на обочину, я знал, что в такие исторические моменты иногда происходят незапланированные вещи – а я вот он, тут как тут, смотрю на них сзади, иду в процессии с самыми знаменитыми гангстерами современности. Я чувствовал себя настолько хорошо, что мог позволить себе все, даже отмести любые сомнения, могущие возникнуть у любого из рядом идущих, будто имел на это право и силу.

Гангстеры зашли в собор и подождали, пока отец Монтень, ведущий службу, не пригласит их всех к алтарю. Посвящение началось По времени это оказалось довольно долгим мероприятием. Аббадабба Берман вышел перекурить, поскольку службе не было видно ни конца, ни края. Я зажег ему спичку и дал прикурить в сложенных от ветра ладошках. Вскоре вышел Ирвинг. Мы облокотились на черное крыло пришлого «Крайслера», игнорируя другие машины и уставились на собор, на его каменные украшения. Колокола уже замолкли, в воздухе оставалось еле уловимое дрожание от их звучания – из нутра собора все мощнее и мощнее раздавались гулы органа. Вот в тот момент Ирвинг подошел к такой точке критики босса, которой я никогда от него не слышал.

– Разумеется, – сказал он, будто продолжая прерванный разговор, – Голландец абсолютно неправ относительно одной вещи. Он не знает, почему старые евреи молятся именно так. Может, если бы он знал, то не говорил такое. А ты, малыш, знаешь, почему они все время раскачиваются?

– Я слабоват в религии, – ответил я.

– Я тоже не религиозен, – продолжил Ирвинг, – но то как они раскачиваются, когда молятся, и не останавливаются ни на секунду можно объяснить. Ты видел как горят свечи? Вот те люди, которые молятся в синагоге, они и есть пламя свечей. Пламя все время дрожит, оно не может быть застывшим. Это пламя – человеческая душа, которую так легко затушить. Вот и все объяснение.

– Очень интересно, Ирвинг, – сказал мистер Берман.

– Голландец не знает этого. Его эти раскачивания лишь раздражают, – сказал Ирвинг тихим голосом.

Мистер Берман приподнял свою руку так, что сигарета очутилась у его уха, это была его любимая поза при размышлениях: «Но когда он говорил, что христиане все делают в унисон, он был прав. У христиан есть центральная власть. Они поют вместе, они молятся вместе и встают на колени тоже вместе. Они все делают организованно, под жестким контролем. Поэтому он прав насчет католицизма.» – сказал он.

Когда наконец началось собственно таинство посвящения и крещения, я уже сидел рядом с мисс Престон, т.е. там, где и хотел сидеть. Я напомнил себе, что все в порядке, что ничего не случилось с тех пор, как я был допущен в секретный мир ее бед. Вот и все. Она не показала, что заметила как я очутился рядом, что я одобрил и не одобрил одновременно. Я слепо перелистывал страницы псалмов. Ее лицо под шляпой мягко светилось в отражении разноцветных стекол собора – я ощутил себя ее пажем, ее защитником. И я так хотел ее в те минуты, что даже не мог физически думать о чем-либо другом. Мне показалось, что службы я просто не переживу. Мистер Шульц заказал короткую и упрощенную службу, а я подумал, а что же значит долгая? А по правде говоря, именно в те минуты я осознал, что значит слово бесконечный.

Помню лишь несколько незначительных моментов из той бесконечной службы. Первым было прохождение мистером Шульцем посвящения, крещения и конфирмации одно за другим в своих нечищеных ботинках. Вторым – когда его знаменитый крестный отец, стоя позади него, по знаку отца Монтеня, возложил руку на плечо мистера Шульца, тот чуть не выскочил из кожи. По-моему, эти вещи остались у меня в памяти лишь потому, что вся служба шла на латыни и мне это ничего не говорило, и я отмечал про себя лишь то, что каким-то образом выбивалось из скучной струи. Я думал, что отец Монтень – единственный человек в мире, которому позволили три раза подряд вылить на голову босса воды из священного сосуда без ощутимых последствий для здоровья. Он проделывал это с видимым удовольствием, не жалея воды, а мистер Шульц фыркал и тряс головой, глаза его покраснели, а волосы растрепались и намокли, как после купания.

А последнее, что я помню из того незабываемого дня – это присутствие рядом очаровательной и таинственной мисс Престон. Она становилась тем более невинной в моих глазах, чем более в плотских тонах я мыслил о ней. Она казалось, просто пила музыку органа, похожая на богобоязненную и чистую в помыслах монахиню, напоминая мне даже скульптуры святых дев на стенах собора. Даже то, что в моем крутящемся мире представлений о ней, ее явное неприятие моего присутствия рядом, подтверждало наше с ней секретное согласие на это, вздымало в моем сердце теплую волну. Я уже понимал, что более обманывать себя не могу – я ее просто обожаю, я могу отдать свое будущее за ее спасение. И в этот момент, когда орган медленно стал затихать эхом в дальних углах собора, когда хор вытягивал самую высокую ноту в молитве, она подняла руку в белой перчатке ко рту и тихо зевнула.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Пятнадцатая глава

Суд приближался. Я прекратил стрелять из пистолета, стал бегать по поручениям Дикси Дэвиса, чей офис переместился на шестой этаж нашего отеля. Однажды утром я должен был доставить письмо от него судебному клерку. Доставив, я вышел из здания суда и остановился, взглянул через окна на комнаты заседаний. Они были пусты. Никто мне не запрещал заходить в них, поэтому я зашел в ту, что была под номером 1.

Тихое, безмолвное место, полная противоположность полицейскому участку. Стены, обитые деревом, большие окна, открытые ветру, светильники-глобусы на цепях, свисающих с потолка. Все необходимое для работы судей, прокурора, адвоката, судебных исполнителей, жюри присяжных и публики. В помещении стояла полная тишина. Я слышал как тикают настенные часы над лавкой для обвиняемого. Мне показалось, что зал заполнен ждущими людьми и что за их ожиданием притаилось безграничное терпение. Я понял, что у закона есть способность пророчества.

А вдруг решение жюри присяжных будет – «Виновен!»? Полицейские выводят мистера Шульца, а вся банда встает со своих мест и смотрит. Его последняя, близкая к инфаркту, бессмысленная ярость. Мой взгляд, на его сущность убийцы

– раз, и захлопнута дверь в перекрестье решеток на задней дверце полицейской «Черной Марии». Мне сразу поплохело.

К портрету мистера Шульца надо добавить вот еще что: куда бы он ни отправлялся, всюду он создавал себе проблемы – измышления об измене. Они выходили из него посезонно, порождались не чем-нибудь, а прямо его натурой, каждая измена была логична и обоснована, все разные, но у всех одно и то же продолжение – он принимался убивать. И не то, чтобы я этого не знал. Каждый вечер я спускался на элеваторе вниз и сидел за ужином среди семьи Шульца – страдая от двух противоположностей: любви и страха. Трудно сказать, чего было больше.

За два дня до суда появился человек по имени Жюли Мартин. Его знали все, кроме меня. Здоровенного роста, вдвое выше чем мистер Шульц или Дикси Дэвис. При разговоре его щеки тряслись, ходил он с тростью. Глазки у него были маленькие и непонятного цвета, щеки небритые. Голос его был грубым, низким, ниже чем у босса, воспитания не было никакого, черные волосы курчавились сзади на шее, а ногти были черные, будто он целыми днями возился с автомобилем.

Дрю Престон извинилась и ушла сразу же при появлении этого мужлана, я спокойно вздохнул. Мистер Мартин был ходячей притчей во языцех. Шульц относился к нему с сардонической вежливостью и называл его: «Мистер Президент!» Я сразу не понял почему. Уже потом вспомнил о неприятностях с ассоциацией ресторанных владельцев Манхэттэна. Жюли Мартин был председателем ассоциации, потому и ее президентом, и, поскольку, практически все классные заведения центра были представлены в ней, то он обладал влиянием. Разумеется, он лично не швырял через окно ресторана мешки с дерьмом, когда владелец по той или иной причине уклонялся от вступления в ассоциацию, но почему его ногти были так грязны, или почему его стрижка не была соответствующей или хотя бы аккуратной, я не понимал. И еще почему-то он вовсе не уважительно относился к нашему боссу.

Если не зацикливаться умственно на таких методах воздействия на несговорчивых, как мешки с дерьмом, рестораны были золотой жилой. Но невидимой, даже политика была заметней. Пока посетители поглощали свое жаркое в ресторанах, или пока они пили свои кофе, или пока они делали что-то еще связанное с насыщением желудков, бизнес шел незаметно и постоянно и всегда связан он был с людьми, которые никогда при посещении любых заведений не были голодны.

Мистер Шульц рассказывал новому гостю о вступлении в святую католическую церковь и хвастался именем крестного отца, присутствовавшего на церемонии. Для Жюли любое имя было пустым звуком. Он был прост и груб и вел себя так, будто у него есть дела поважнее, чем то, о котором ему поведал Шульц. На столе стояла бутылка виски, он наливал себе по пол-бокала и пил содержимое как воду. Один раз он уронил вилку на пол, и тут же закричал на весь зал, обращаясь к официантке, спешившей унести в мойку полный поднос грязной посуды. Бедная девочка едва не выронила поднос. Мистер Шульц был в восторге от этой девахи, она относилась к тому типу дурех, которым даже щедрые чаевые или поощрительный разговор постоянного клиента не могли внушить уверенность в том, что вечер на работе – это не опасность для их жизни. Мистер Шульц сказал мне, что он очень бы хотел взять ее с собой в Нью-Йорк для работы в Эмбасси-клабе – великолепная шутка, если учесть тот панический ужас, который он вызывал у нее, лишь только открывал рот.

– Как не стыдно, мистер Президент! – сказал Шульц, – Эта девочка не член вашего профсоюза. Вы в провинции, следите за обращением.

– Да, с провинцией все в порядке! – ответил басом Жюли и так громко рыгнул, что все затихли. Я знавал парней, которым рыгнуть было по душе, сам-то я не тренировался, но ведь это оружие деревенщины предполагало и способность производить подобный звук и с другого конца пищеварительной системы! – Если я сожру весь этот вшивый ужин и ты, наконец, скажешь мне, зачем я сюда приперся, то может и эта сраная дыра понравится мне!

Дикси Дэвис боязливо взглянул на босса.

– Жюли – типичный нью-йоркец, – сказал он натянутой улыбкой, – Выдерни его из Манхэттэна и посади в джунгли, он тут же на пальму полезет.

– Мистер Президент, а вы знаете, что у вас огромный аппетит? – спросил мистер Шульц, глядя на приезжего через бокал вина.

Я не стал дожидаться десерта – это был яблочный пирог, мое лакомство, а поднялся в свою комнату и заперся в ней, включив радио. Спустя какое-то время я слышал как они шумной компанией вышли из лифта и зашли в номер мистера Шульца. Их голоса раздавались эхом по коридору, затем дверь захлопнулась и наступила тишина. Мой ум, занятый проблемами анализа всего и всех, выдал мне очередное объяснение происходящего: идею, рационально обосновывавшую последние действия босса – это я каким-то образом спровоцировал его на столь явные убийства, это моя изменчивость и способность заползать в шкуру милого мальчика, вызвали его яростные нападки на не тот объект, на важный объект, но не на тот. К примеру, на Бо. Нет, симпатий к вонючему мужлану из ассоциации ресторанов я не испытывал. И совершенно достоверно не знал, почему у босса в номере началась какая-то борьба, достаточно серьезная и достаточно громкая, чтобы предположить нечто ужасное, ведь я уже вышел в коридор и подслушивал у самой двери. Слова были не ясны, но ярость произнесенного и злоба доносились отчетливо. Все это напоминало гром среди поля, видимые молнии вдалеке и ожидание раскатов – затем бац! тебя просто-таки глушит. Я быстро пробежался по коридору к комнате мисс Престон, чтобы посмотреть, закрыта ли ее дверь, чтобы убедиться, что она не втянута в разборку. И пока бегал, через щелчки радио я, казалось, отчетливо слышал пистолетные выстрелы. Или так мне показалось.

Шум, спор у Шульца шел с час. Уже около одиннадцати вечера я услышал совершенно реальный выстрел, у меня даже не возникло вопросов, что это? Только выстрел! Звук был чист и конкретен, он взорвал перепонку моего уха, и, когда эхо затихло, наступила тишина, из мира ощутимо ушла еще одна жизнь, я просто чувствовал, как она уходит. Я сидел, парализованный, на кровати и держал руку под подушкой, сжимая рукоять своего «Автоматика». Не мог даже закрыть дверь.

Чего я хотел, придя с этими людьми в отель делать их кошмарный бизнес? Узнать жизнь? Понять жизнь? Несколько месяцев назад я понятия не имел об их способах существования. Я попробовал представить, что они делали все это и без меня. Но для меня все уже поздно, слишком поздно. Они замутнены одной и той же идеей, которую они, казалось, понимали отчетливо, и делали свои шаги, исходя из понимания этой идеи, а я, вроде и держал руку на пульсе этой идеи, но так и не знал и до сих пор не понимал, а в чем она собственно состоит, эта идея?

Не могу сказать точно, сколько прошло минут. Дверь распахнулась и в проеме появился Лулу, он манил к себе пальцем. Я оставил оружие и поспешил за ним в номер мистера Шульца. Мебель была сдвинута, стулья раскиданы в разные углы, а этот самый Жюли Мартин лежал всей своей необъятной тушей на кофейном столике в большой комнате. Он еще не умер, дышал прерывисто. Он лежал на животе, голова повернута вниз, под щекой – свернутое полотенце, другое полотенце заботливо свернуто и положено сзади головы, чтобы принимать текущую кровь. Оба полотенца медленно розовели, из рта с выдохами шла кровь. Обе руки двигались по бокам, ища опоры, колени – на полу, он съезжал вниз, один ботинок слетел, другой медленно сползал с ноги, когда он двигался назад. Зачем он шевелился, исчезнуть бы ему не удалось? Хотел уплыть? Убежать? Его движение напоминало выползание змеи из кожи, он будто пытался неспешными выдохами избавить себя от себя, поднимал немного корпус, затем опускал его бессильно. Ирвинг следил за кровью и полотенцами, он клал новые на пол, рядом со столиком, куда начала капать красная жидкость. Мистер Шульц стоял рядом и рассматривал огромное черепашье тело, оглядывал пытающиеся подняться руки, пытающиеся рассмотреть что-то глаза… Он сказал мне: «Малыш, у тебя хорошее зрение. Мы никак не можем найти гильзу! Не мог бы ты поискать ее?»

Я поползал на коленях вокруг и под диваном нашел закатившуюся туда бронзовую гильзу, все еще теплую. А сам пистолет виднелся у него из-за пояса в распахнутом пиджаке. Галстук у Шульца съехал набок и вниз, но почему-то именно он привносил в общую картину беспорядка и вот-вот смерти спокойность и умиротворенность. Сам Шульц был задумчив, он любезно поблагодарил меня за гильзу и опустил ее в брючный карман.

Дикси Дэвис, обхватив себя руками, сидел в углу и стонал, будто тоже имел пулю в животе. Мягкий стук в дверь – Лулу открыл и впустил мистера Бермана. Подпрыгнув, Дикси заверещал:

– Отто! Посмотри что он наделал! Что он мне сделал!

Шульц и Аббадабба обменялись взглядами.

– Дик! – сказал мистер Шульц юристу, – Прости меня, пожалуйста.

– Втянуть меня в такое…! – отчаянно завопил Дикси, заламывая руки. Он был бледен и дрожал как в лихорадке.

– Извини, адвокат! – сказал мистер Шульц, – Этот сукин сын украл у меня пятьдесят тысяч долларов!

– … Члена коллегии! – обратился Дэвис к мистеру Берману, который смотрел на агонию толстяка, – Представляешь, он прямо при мне..! Мы говорим, а он прервал наш разговор выстрелом! Всадил ему пулю в рот!

– Успокойся, юрист, – сказал мистер Берман, – Успокойся. Никто ничего не слышал. Все спят. В Онондаге рано ложатся спать. Мы обо всем позаботимся. Иди к себе, закройся, ложись в постель и забудь обо всем.

– Меня с ним видели за ужином!

– А он уехал сразу после ужина, – скосив глаза на умирающего, сказал мистер Берман, – Собрался и уехал. Микки отвез его. Микки не будет до завтра. У нас и свидетели есть.

Мистер Берман подошел к окну, поглядел за занавеску и опустил шторы вниз. Потом подошел к другому окну и сделал то же самое.

– Артур! – взвыл Дикси, – Ты отдаешь себе отчет в том, что через несколько часов сюда нагрянет масса народа, в том числе юристы из Нью-Йорка, с федеральной службы налогов? Ты что забыл, что суд всего лишь через два дня? Через два дня!

Мистер Шульц налил себе из графина.

– Малыш, – обратился он ко мне, – проводи мистера Дэвиса в его номер. Уложи его в постель. Дай ему стакан молока. Теплого.

Комната перепуганного юриста была в конце холла, у окна. Мне пришлось действительно помочь ему дойти, он трясся и стонал, будто старик. Его лицо было серым от страха.

– Боже мой! Боже мой! – выстукивал он зубами.

Вся его залихватская прическа свалилась на лоб, он был потный, из рта его воняло луком. Я усадил его на стул возле кровати. На письменном столе были свалены стопки бумаг касающихся предстоящего суда. Он посмотрел на них и принялся ожесточенно грызть ногти.

– Я – член коллегии адвокатов Нью-Йорка, – прошептал он, – Участник суда. Прямо на моих глазах. Прямо на моих глазах.

Я подумал, что, наверно, все-таки мистер Берман прав – нигде ни звука, ни стука. Если бы выстрел был слышен на нижних этажах, то привлеченные звуком, здесь ходили бы любопытные. Но их не было. Значит никто ничего не слышал, а если слышал – то не придал значения. Я выглянул из окна в коридоре

– на улице было пусто. Скучно светили уличные фонари. Я услышал, как отворилась дверь и повернулся. Вдали, из своего номера, освещенная изнутри, в одной ночной рубашке из белого шелка, стояла Дрю Престон. Она почесывала свою голову и заулыбалась, увидев меня. Я не стал ей говорить ни про мои мгновенно вспыхнувшие чувства, ни про что иное, я втолкнул ее обратно в комнату и закрыл дверь. Сказал ей, чтобы она легла спать, и провел ее до постели. Босиком она сравнялась со мной по росту.

– А что случилось? – сонно попробовала она узнать про реальность.

Я сказал ей, чтобы утром она не вздумала задавать вопросов о событиях сегодняшней ночи, просто сейчас спать, спать и все, все забыть, забыть. Я запечатал свою инструкцию на завтра крепким поцелуем в губы, уложил ее в постель, запечатлев в памяти волшебный запах ее тела и сна, подержал руки на ее крепких грудках, она мгновенно потянулась и заулыбалась с закрытыми глазами, затем быстро вышел и закрыл дверь. Едва я отошел от ее номера, на другом конце коридора дверь лифта открылась.

Микки выходил из лифта задом наперед и следом за собой тащил тележку. Он очень аккуратно и по возможности беззвучно проделывал все это. Я подумал о мальчишке-лифтере и спрятался за шторы у окна, но Микки подогнал лифт сам, и, когда он вытащил тележку в коридор, то сам задвинул решетку лифта и погасил в нем свет.

Банда вела себя как ей и подобает: просто. Если ты – бандит, то в случае смерти кого-либо, спокойно работаешь над заметанием следов. Нормальный человек так бы себя не вел, даже я – ученик, полубольной и ошалевший, еще был как-то способен вести себя как они, мог думать и даже что-то там предполагать. Не знаю, что они сделали с Жюли, но он уже лежал полностью мертвый, Ирвинг разворачивал газеты и устилал ими дно тележки, затем кто-то сказал: «Раз, два, взяли!» и мужчины рывком уложили тело на тележку. Смерть это – грязь, это – мусор, и у них было такое же к ней отношение. Лулу морщил нос, а Микки отворачивал голову, когда они укладывали труп. Мистер Шульц сидел в кресле, скрестив руки как Наполеон и думал, не трудясь больше разглядыванием бывшего компаньона. Планировал что будет дальше? Убежденный в своем инстинктивном гении экспромта, как бы ни внезапен для всех акт убийства ни был, он снова выбрал правильный момент, и именно поэтому все великие гангстеры никогда не ловятся на таких делах. Они попадаются в сети закона только через хитрые ловушки цифири и бумажек, через все эти отчеты, балансы и прочую аморальную абстракцию, тогда как на убийствах их еще никто никогда не ловил. За уборкой следил мистер Берман, он внимательно оглядывал место, шагая по краю ковра, шляпа – на затылке, из рта торчит вечная сигарета, это он догадался положить трость мертвеца рядышком. Он сказал мне: «Малыш, спустись вниз и сделай так, чтобы никто внизу не заметил по стрелке лифта, что он двигается.»

По пожарной лестнице я понесся вниз, три ступени в один прыжок, крутясь на поворотах и выскочил в лобби – мальчишка-лифтер сладко посапывал на стуле, склонив голову на грудь, сложив руки на своем мундире. Клерк спал за своей стойкой. В лобби стояла тишина. На улице тоже было ни единой шевелящейся души. Я посмотрел, как стрелка лифта подвинулась по кругу, проехала первый этаж, опустилась в подвал, затем снова – на первый этаж.

Позади отеля они, наверно, уже подогнали автомобиль, да и о чем там было думать – наверняка все было как в хорошо отлаженной машине, каждый делает свое дело. Вот и я, мне даже понравилась эта мысль, стою и выполняю свою роль. Лифт вернулся на первый этаж, открылась дверь и оттуда вышел Микки, он приложил палец к губам, оставив лифт в точно таком же положении, как и было, и направился к пожарной лестнице. Спустя минуту я кашлянул и разбудил мальчишку-лифтера, им, кстати, был старик-негр с седыми волосами, он доставил меня на шестой этаж и пожелал спокойной ночи. И я мог бы поздравить себя за блестяще сыгранную мной роль, за спокойствие, если бы не последующие события. В офисе мистера Шульца Лулу двигал мебель, чтобы поставить ее точно на свои места, пришел мистер Берман, принес свежие полотенца, в руке у него была связка ключей от кладовой этажа – я восхитился их профессионализмом, я подумал о преступлении как о чем-то нарисованном на большом блокноте для детей – вырываешь листок с рисунком, и снова блокнот чист. Будто очнувшись ото сна, мистер Шульц встал и походил по комнате, приглядываясь к наведенному порядку. Затем он остановился и пытливо посмотрел на ковер около кофейного столика – там чернело пятно, вокруг него еще несколько мелких пятнышек, как планеты вокруг светила – кровь бывшего президента ассоциации владельцев ресторанов и кафе; Шульц подошел к телефону и набрал номер:

– Это мистер Шульц. У нас тут произошла неприятность и нам нужен доктор. Да, как можно быстрее. Спасибо.

Я был озадачен и немного встревожен – мой мозг пытался понять то, что было для меня тайной и поэтому естественно внушало опасение. Остальные члены банды расслабились и сидели вокруг. Мистер Шульц стоял у окна и смотрел на улицу. Как только снизу послышался звук подъехавшей машины, он повернулся и велел мне встать у кофейного столика. Мистер Берман зажег новую сигарету, только что докурив старую, затем Лулу подошел ко мне, будто хотел помочь мне встать около кофейного столика правильно, я стоял как-то не так по их плану. Он поправил меня и продолжал держать за плечи. В этот момент, когда я немного успокоился, но еще не успел осознать, что меня поставили сюда не зря, я увидел его золотозубую улыбку и наверно, хорошо, что ничего не понял, потому что, когда он врезал мне по носу, я стоял полностью расслабленный и подчиненный их воле. Ну кому еще можно было разбить нос по иерархии взаимоотношений, как не мне? В долю секунды у меня промелькнуло это в голове и следом за мыслью все пронзила острая боль! Глаза озарила искра, как там пишут бывшие боксеры, меня скрючило и затрясло, я схватился за лицо обеими руками – мой бедный нос, моя гордость, из него полилась кровь прямо на уже испачканный ковер. Так я внес свою лепту в проставлении последней точки в деле убийства. Моя кровь смешалась с кровью убитого – все. Униженный и страдающий от невыносимой боли я услышал стук пришедшего врача.

Я помню, что сделал этот удар – обезобразил меня, но в ту минуту я также понял, что он останется надолго и станет старой заслуженной раной, и во мне возникла ярость, та ярость, которая будто говорила мне, что надо отомстить, ух, как я им всем отомщу, придет время. Все эти мысли промелькнули у меня в голове – хорошие мужские мысли. Выстрел дал мне понять, что он напрямую связан со мной, но сломанный нос не был следствием того выстрела, он был всего лишь жалкой случайностью. Я расстроился и чувствовал себя использованным, как предмет, как неодушевленное нечто, моя смелость ушла куда-то вместе с гневом, перевоплотилась в безликую правильность моих внутренних жизненных устремлений. Всю ночь я держал кусок льда на лице, чтобы утром от испорченного носа хоть что-то осталось, чтобы Дрю Престон не подумала, что мое лицо безнадежно испорчено. Ночное бдение дало свои результаты – осталась синева под глазами, всю опухлость я задавил холодом. Ну а синеву всегда можно отнести на предмет обильных возлияний!