Текст книги "Билли Батгейт"

Двадцатая глава

Мистер Шульц был смертельно ранен и умер в Ньюаркском городском госпитале около шести часов вечера на следующий день. Перед самой смертью сестра принесла ему поднос с ужином и оставила его на прикроватном столике, поскольку других инструкций не получила. Я вышел из-за ширмы, за которой прятался, и все съел: свиную котлету, жареный картофель с морковью, кусок белого хлеба и дрожащий кубик апельсинового желе, выпил чай. Потом я держал его руку. Он был уже в коме и лежал, тяжело дыша, безмолвный. Но перед этим, в течение нескольких часов, практически все утро, он говорил в бредовом состоянии, кричал, плакал, стонал, отдавал приказы, распевал песни и коль полиция была заинтересована узнать, кто в него стрелял, то прислали стенографистку, чтобы записать его последние слова.

За ширмой, на дощечке с описанием болезни, прикрученной в изголовье кровати, я увидел несколько листочков, исписанных о чем-то сугубо медицинском, а в верхнем ящике белого металлического стола, который я медленно к себе придвинул – откопал огрызок карандаша. И я тоже записал кое-что из того, что он успел наговорить. Полицию интересовало только имя убийцы. Я это знал, поэтому слушал больше другое: тайную мудрость его жизни. Я подумал, что на смертном одре человек расскажет самое стоящее из того, что он может сказать. Даже в бреду. А собственно бредовое состояние можно воспринять за код, за шифр, недоступный для непосвященных. Моя версия услышанного немного отличается от официальной, она отобрана по только мне ведомым критериям, порой отрывочна, некоторые слова я не расслышал, некоторые не понял, мешало еще постоянное движение в палате: были стенографистки, полицейские, врачи, священник и семья мистера Шульца, жена и дети.

Отчет стенографистки попал в газеты, поэтому Голландец Шульц попал в историю. Его помнят и поныне из-за длиннейшей и густо окрашенной последними словами смерти гангстера, культура общества восприняла его слова, его, до этого даже не смеющего мечтать, что его слова могут быть услышанными по всей стране. Но он являлся скорее любителем монологов всю свою жизнь, он не был молчалив, даже если ему так казалось, и речь его была стройна. Вспоминая сейчас о нем, о том, как моя жизнь была связана с его, я думаю, что все, что он ни делал, было цельным, убийства и язык – все было цельным. Он не испытывал недостатка в решимости убить или в иных способах самовыражения, включая язык. Монолог убийцы стал криптограммой для многих, в том числе и для меня, поэзией это не стало, он жил как бандит и говорил как бандит, и умирая, истекая кровью от полученных дыр в теле, на самом деле он умирал от того, что его медленно покинула бандитская сущность, бандитский дух. Бесплотное бандитское «я» вытекло из него через тот самый монолог, будто смерть – это существо, требующее слов и через слова забирающая к себе. Слова

– это цепочка, по которой смерть притянула к себе Голландца.

Немудрено, что, слушая его, я так проголодался. Он говорил безостановочно в течение двух часов. Я сидел за ширмой – это был муслин, натянутый на зеленого цвета металлические опоры. Экран-ширму можно было закатать вверх и закрепить специальными резиновыми защелками. Я сидел и писал, слова Голландца отпечатывались на ширме бликами света – или мне так кажется после стольких лет – я писал и писал, прерываясь, чтобы вытащить зубами стержень карандаша. Так или иначе, что-то пропущено, что-то осталось

– вот его подлинные слова записанные мной за два часа после полудня 24 октября 1935 года. Я был с ним рядом, пока он не ушел в мир иной.

«О, мама, мама, – говорил он, – Прекрати, прекрати! Пожалуйста, побыстрее, посильнее и жестче, жестче. Пожалуйста, жестче. Беру свои слова назад. С правописанием у тебя порядок. Какой там номер в твоей книжке, Отто? 13780? О, дерьмо! Когда он доволен, то от него не жди быстроты. Но ты ведь даже не встретил меня? Перчатка будет впору. Я сказал. О'кей, я знаю. Кто меня застрелил? Разумеется, сам босс! Кто меня застрелил? Никто. Пожалуйста, Лулу, затем моя очередь? Я не кричу, я достаточно спокоен. Спроси ребят из департамента юстиции. Зачем они пристрелили меня, зачем? Я не знаю. Честно. Я – честный человек. Я пошел в туалет. Я был в туалете и только достал… – пришел парень. Шел прямо на меня. Да и дал мне. Да, да, прямо в грудь. От полноты чувств. Сын своего отца? Пожалуйста, погромче. Сколько хороших, сколько плохих? Ну, ты не прав – у меня с ним ничего общего. Он же натуральный ковбой, все семь дней в неделю. Ни бизнеса, ни дел, ни друзей, ничего, только что подберет и только то, что ему надо. Прошу тебя, пристрели меня. Патрон прямо с завода. Я хочу гармонии. Понимаешь, гармонии. Нет ничего честнее, чем гулять по Бродвею, иду и млею! Да я готов с тобой под венец идти! Хоть в пожарники пойду. Нет, нет, нас только десять, и еще десять миллионов от тебя осталось. Поэтому, подбоченясь, выходи и выбрасывай белый флаг! Пожалуйста, поднимите меня, дайте пройти, полиция, это коммунистическая чепуха! Я не хочу, чтобы он стоял у меня на пути, зачем мне война? По тротуару опасно, на дороге – медведи, я их всех перестрелял. Дайте мне силу, я выброшу его в окно, выдеру ему глаза! Я только крепчаю, а эти поганые крысы поют с ним в одну дуду! Мама, не плачь, не рыдай! Есть кое-что о чем нельзя говорить. Помогите подняться, друзья. Берегитесь, стрельба по целям! Такая стрельба спасла ему жизнь. Извините, я забыл, я – не защита, я

– не свидетель. Почему бы ему не отойти просто в сторону и позволить мне докончить начатое? Мама, помоги приподняться. Не бросай меня. Мы пойдем далеко и будет нам хорошо. Они же англичане, черт его знает, кто лучше – мы или они? Дайте кукле крышу, сэр! Ради бога! Ты вообще можешь играть в мальчиков и девочек, брать всех за яйца и играть с ними! Она показала мне, что мы все дети. Нет, нет, нет. Я смущен и говорю нет. Пацан никогда не стонал, не ревел, не жаловался. Ты меня слышишь? Возьми денег в секретном месте. Они нам потребуются. Посмотри на последние бухгалтерские отчеты, куда пошли деньги, откуда пришли. То, что в книге – ерунда. Как я люблю ящики со свежими фруктами! Эй, охрана, еще раз на ногу наступи! Уши заложило? Раздави их, всех этих китайцев и гитлеров! Мама – вот самое святое, не позволяй сатане уводить тебя в сторону. За что, большой босс пристрелил меня? Дай мне встать. Если ты можешь встать, то ты сможешь разбежаться и прыгнуть прямо в озеро. Я знаю, кто такие французы, все оглядываются и оглядываются. Память совсем плоха. Деньги приходят и уходят. Меня шатает. Ты не делаешь ему ничего плохого, ничего против него не имеешь, и получается, что все хорошо. Я умираю. Ну давай же, вытащи меня отсюда, я с ума схожу. Где она? Где она? Нет, встать мне не дадут – одежду гладят. Ботинки сушат. Дай их мне. Я – болен, принеси воды. Открой и сломай, чтобы я мог дотронуться до тебя. Микки, помоги забраться в машину. Я не знаю, кто бы это мог сделать. Кто угодно! Сними ботинки с меня, пожалуйста, там на подошве – запонка. Папа видит все и я ему верю. Я знаю, что мне делать с моей коллекцией бумаг. Нам с тобой, шляпам, не понять чего они стоят! Но коллекционер оценит. Бесценные бумаги. Деньги – это тоже бумага и ее место в сортире. Гляди – темный, темный лес. Я поворачиваюсь… Билли, смотри. Я так болен. Найди одного парня, по имени Джимми Валентайн, это свой человек. Присматривай за мамой. А тебе я говорю, что бить его нельзя. Полиция, заберите меня отсюда. С судом я сам разберусь. Давай, открывай ящики с мылом. Выбирай лотерейный билет! Труба пышет дымом. Хочешь говорить, говори с мечом. Вот тебе канадский суп на алтаре. Я хочу платить. Я готов. Всю жизнь я ждал. Ты меня слышишь? Пусть меня оставят одного.»

Одновременно со стрельбой в Ньюарке, в Манхэттэне и Бронксе тоже кое-кого достали. Два трупа, один из них, Микки, шофер, настоящее имя Майкл О'Хэнли. Троих смертельно ранили, остальные по предположениям рассеялись. Все это я прочитал в утренних газетах, ожидая поезда в Нью-Йорк. Про меня нигде ничего не было сказано, даже хозяин бара ничего не сказал про мальчишку в куртке. Это радовало. Но крокодиловый портфель я все-таки спрятал в камеру хранения, а куртку, скатав – выбросил в мусорный ящик. Хозяин ведь не единственный источник информации для полиции, да и репортеры не лыком шиты. Когда я все это проделал, я немедленно уехал в госпиталь к мистеру Шульц, резонно посчитав, что безопаснее места сейчас не найти.

Он умер и я остался на свой страх и риск. Я посмотрел в его лицо, оно окрасилось в темный цвет сливы, рот слегка приоткрыт, глаза смотрели в потолок. Я снова ощутил, что он сейчас что-то еще скажет. И даже расслышал что-то, но оказалось, что и мой рот открыт, будто мы ведем неоконченный разговор. Так и не оконченный. Его признания и мое прощение, а может и наоборот. Но так или иначе разговор с мертвым.

Я проковылял, из палаты до выхода незамеченный, не дожидаясь прихода сестер, на вокзале взял портфель и поехал в Манхэттэн. Там пересел на троллейбус и к девяти вечера был у себя в квартале. Но прямо домой не пошел. Я перелез через ограду приюта, незаметно нырнул в подвал к Арнольду, который слушал какую-то песню по радио, просматривая старые подшивки журналов. Без обсуждения деталей я попросил его спрятать кое-что на время и он нашел мне для портфеля самый глубокий бак, накидав в него еще чего-то. Я дал ему доллар. Тем же путем, что и зашел, я вышел, попетлял по Третьей авеню и зашагал домой.

Многие недели я просидел потом дома, изредка выходя на свежий воздух. Не потому, что был болен, для болезней есть таблетки, я почему-то ощущал себя неимоверно тяжелым. Каждое движение давалось мне с огромным трудом, даже простое сидение в кресле, тяжело было даже дышать. Я обнаружил, что постоянно смотрю на телефон, жду звонка, иногда даже беру трубку и слушаю. Я не расставался со своим оружием, клал его на колени. Сначала я боялся наступления ночей, ожидая кошмаров, но спал я сном младенца. Между тем осень окончательно поселилась на улицах Бронкса, ветер трепал окна, неизвестно откуда взявшиеся листья с деревьев царапали асфальт. А он еще был мертв, все они были еще мертвы.

Я постоянно думал о последних словах мистера Бермана и о том, что может они значат что-то большее, чем простой шифр к замку сейфа. Он передал мне живые слова, они до сих пор что-то значат, если можно так выразиться. Поэтому они правдивы. Но правда двояка: незнание полное вряд ли лучше полного знания. Все знать и не мочь, вот была его ситуация. Короткие взгляды из-за очков, учитель. Каждым движением, каждым словом – учитель.

Моя мертвая банда поселилась во мне каким-то огромным, наполненным словами и образами, духом. Что случается с человеком, когда он умирает, куда деваются его способности? Что получилось, когда Ирвинг исчез? Куда подевалась его способность завязывать узлы, закатывать штанины вверх? Где его точность и аккуратность, которыми я так восхищался? Куда они подевались?

Мама вроде и не замечала в каком состоянии я нахожусь, но начала готовить блюда, которые я любил. Даже делала приборку в квартире. Она выбросила все свечи и стаканы для них. Забавно, теперь когда кое-кто действительно умер, она сняла с себя похоронную маску. Но занимало меня не это. А что мне-то делать? Пойти обратно в школу, сидеть в классе, учить что скажут? Может быть, может быть, но пока я в трауре, никаких школ.

Время от времени я доставал из кармана листочки, разворачивал их и читал снова и снова, что говорил в свои последние часы мистер Шульц. Выматывающая сердце дребедень. Там не было послания мне, не было правды, не было истории.

Между тем матушка нашла какой-то магазинчик на Батгейт авеню, где продавались морские ракушки. Купила огромный пакет этих самых даров моря и принесла домой. Все они были не больше ноготка мизинца; блестящие и перламутровые. С этой покупкой был связан еще один из ее сумасшедших проектов, заключавшийся в полном обклеивании телефона этими ракушками. Клей она нашла в одном моем старом конструкторе аэроплана. Она развела его в стакане из-под зубных щеток, наносила клей на ракушку и приклеивала ее. Постепенно весь телефонный аппарат, трубка и даже шнур стали покрыты розовыми округлостями. Получилось не то чтобы некрасиво – белое, бежевое, с красными прожилками, в свете дня сооружение блестело одним цветом, вечерами

– другим. Казалось, даже форма телефона как-то изменяется. Когда ракушки оказались приклеенными к шнуру, вся конструкция приобрела звучание. Я плакал, вспоминая слова мистера Хайнса о молодой, красивой, беспечной и храброй иммигрантке. Я подумал о том, что на какое-то время мама привнесла в жизнь моего отца оттенок благородства, она добавила в их любовь восхитительную сладость. Но он ушел. Сбежал. Теперь у меня были деньги, чтобы послать ее в больницу. Но я поклялся, что она останется со мной, что я всегда буду заботиться о ней. До самой смерти. Но сам я не понимал что делать с ней. Попросить ее бросить работу? Но почему-то мне нравилась даже сама идея об этом. Я был очень одинок, не понимая ее увлечений, не разделяя ее странной любви к свечам, стаканам, игрушкам, старой одежде, ракушкам. Однажды она приволокла домой аквариум. Еле втащила его по лестнице. Но видели ли бы вы как сияло ее лицо! Она поставила аквариум возле своего дивана, наполнила водой и торжественно опустила туда телефон! Как я любил маму, как красива она была тогда, а я чувствовал себя тогда неблагодарным, плоховоспитанным сыном. И не мог изменить ее, потому что еще не добыл для нас обоих справедливости. Денег в портфеле было недостаточно, я чувствовал, что моих усилий по заполнению недостающих звеньев не хватает, но я еще не знал, а сколько там точно. Даже один месяц принес мне столько, что мы могли жить с мамой скромно, но безбедно несколько лет, даже если мы будет тратить вдвое больше чем зарплата у мамы, у нас будет по меньшей мере все, о чем мы только можем мечтать, но я страшно переживал по этому поводу – в банк эти деньги положить было нельзя. Их нельзя было ни в коей мере афишировать, их можно было тратить только очень осторожно и это подавляло. Я думал, наивный, что обладание огромными деньгами может полностью изменить мою жизнь. Но ничего не изменилось. Потом я осознал, что, даже мертвый, мистер Шульц как бы довлеет надо мной – я считал эти деньги не своими, а его. Я взял их по инструкции мистера Бермана и теперь просто ждал дальнейших приказаний. Я не чувствовал спокойствия в душе, которое я знал, должно рано или поздно охватить меня. Ведь я по сути заложник этих денег – ни поговорить, ни обсудить ни с кем на свете я не мог. А фактически только мертвые члены моей банды могли действительно оценить то, что я сделал.

Прошло еще какое-то время. Однажды вечером я покупал в киоске у станции надземки газеты. Подъехала машина, из нее вышли люди, окружили меня, одновременно вышли из сигаретной лавки еще двое, у всех на лице столь знакомое выражение безучастности. Им не пришлось задавать вопросов, один из них кивнул в сторону машины, я свернул газету и быстро залез внутрь. Они отвезли меня в Ист-Сайд. Я знал, как важно в таких ситуациях не паниковать, не воображать в деталях, что меня ждет на месте. Пока мы ехали, я прокрутил в голове все происшедшее со мной за год и так и не смог понять, как он меня вычислил. Ведь даже тогда, у стен церкви, он не смотрел на меня. Я понял, что сделал одну, но большую ошибку, не написав заранее письмо маме, что ей делать, если я внезапно не явлюсь домой, не явлюсь и умру, не вернувшись к маме.

Мы приехали на узенькую улочку, но они не дали мне осмотреться. Я помню лишь какие-то пожарные лестницы на стене. Мы поднялись по ступеням на крыльцо. Прошли после входа в здание пять ступеней.

Оказались в кухне. За столом, под светом тусклой лампы, положив руки на белую скатерть, как пришедший в гости богатый родственник, сидел человек, который выиграл войну бандитских группировок. Прямо перед моими глазами возникли два других глаза, мягких, неподвижных, не очень умных, один был слегка прикрыт пленкой и косил. У него действительно была плохая кожа, сейчас я это увидел с близкого расстояния, а шрам на подбородке ощутимо и заметно белел. У него был взгляд ящерицы. Единственной красивой частью его лица были волосы: черные, густые. Одет он был серо и неприметно. В обычный плащ и обычный костюм. Шляпа лежала на столе. Ногти наманикюрены. Я пах одеколоном. Его запах чем-то смахивал на запах отчужденности и враждебности, который в свое время исходил от мистера Шульца. Я чувствовал себя на совершенно другой территории, как в детстве, вроде недалеко от твоего квартала, но уже все чужое. Он мягко махнул рукой, приглашая меня сесть перед ним.

– Во-первых, Билли, – начал он проникновенно, будто он сожалеет о необходимости вести такой разговор вообще, – ты знаешь, как мы скорбим по поводу кончины Голландца.

– Да, сэр, – ответил я. Я был шокирован тем, что он знает как меня зовут, я бы не хотел значиться в его списке знакомых.

– Снимаем шляпу в знак уважения. Помним их всех. Я ведь их знал… сколько там лет? Такой человек, как Ирвинг… ему замены не отыскать!

– Да, сэр.

– Мы ищем причину того, что произошло. Пытаемся собрать оставшихся ребят вместе, ну, ты понимаешь, остались ведь вдовы и дети.

– Да, сэр.

– Но у нас появились трудности.

Маленькая комната заполнилась людьми. Одни стояли у меня за спиной, другие – у него. И только сейчас я заметил сбоку Дикси Дэвиса, стукачка, вдавленного страхом в сиденье деревянного стула, зажимающего дрожащие руки между ног. Подмышки мистера Дэвиса вспотели до неприличия, лицо покрывала водяная маска. Я знаю, что это значит – высшую степень благоговения. Я едва оглядел его, ничем не показав своих эмоций, но логично рассудив, что сдал меня им именно он. Из этого выходило, что что бы я дальше ни сказал, им это уже известно и что надо быть круглым идиотом, если попробовать им что-нибудь соврать.

Я повернулся лицом к лицу к моему следователю. Мне показалось важным смотреть ему прямо в лицо и прямо в глаза. О человеке говорят не только его слова, но и его выражение лица и способность глядеть, не опуская взгляда.

– Ты неплохо проявил себя у них в организации. Так я слышал?

– Да, сэр.

– У нас тоже найдется работа для смышленых ребят. Ты, наверно, не с пустыми руками оказался? – сказал он это таким тоном, будто моя жизнь не висела в данный момент на волоске.

– Не совсем, – сказал я, – на самом деле меня только поставили на зарплату. Всего за неделю перед их гибелью. Он дал мне аванс за месяц вперед, потому что моя мама больна. Две сотни долларов. Сейчас их с собой нет, но я возьму их из банка завтра утром, как только он откроется.

Он улыбнулся, уголки губ на мгновение поднялись вверх. Затем поднял руку.

– Нам не нужна твоя зарплата, малыш. Я говорю о бизнесе. Ты понимаешь, что в нашем деле, не всегда получается вести все дела как положено. Я хочу попросить тебя помочь нам разобраться с его делами.

– Ну, сэр, это не по адресу! – сказал я, присвистнув, – Это, наверно, к мистеру Дэвису. Я бегал за кофе, за сигаретами. А на важных встречах не присутствовал, меня просто выгоняли. А иногда даже не говорили, где они будут идти, эти встречи.

Он покачивал головой. Я чувствовал глаза Дикси Дэвиса на своей шее.

– И ты никогда не видел денег?

Я сделал вид, что задумался.

– Видел. Один раз на 149-ой улице. – ответил я, – Я тогда мыл полы и они считали прибыль за день. Что говорить, там было никак не меньше нескольких тысяч долларов!

– Вот как?

– Да. О такой сумме я не смею и мечтать.

– А ты мечтаешь?

– Каждую ночь, – сказал я честно глядя ему в глаза, – Мистер Берман говорил мне, что бизнес меняется. Что в скором времени в бизнесе потребуются тихие, спокойные люди с приличными манерами. Которые окончили школу. Я решил, что я вернусь в школу, а потом пойду в колледж. Ну, а потом посмотрим!

Он кивнул и замолк на время, смотря мне в глаза и что-то решая про себя. Затем видно, решил.

– Школа – это хорошая идея, – сказал он, – Мы не забудем тебя. Посмотрим, как ты растешь. Как успехи.

Он махнул мне рукой, я поднялся со стула. Дикси Дэвис спрятал лицо в ладонях.

– Спасибо, сэр, – сказал я человеку, который отдал приказ убить мистера Шульца, мистера Бермана, Ирвинга, Микки и Лулу, – Было большой честью познакомиться с вами.

Я был доставлен обратно на Третью авеню на машине и высажен перед сигаретной лавкой. И только тогда я действительно ужаснулся. Я сел на обочину. Мои руки стали черными, я не выпускал из рук газету. Пережитое увлажнило мои руки и на ладонях я мог прочитать заголовки и начало статьи. Наступала новая череда дней, в течение которых я снова должен был ждать и думать, что может случиться. Свободен или дни мои сочтены? Я не знал. Затем я встал и пошел по улицам. Я дрожал, но не от страха, а от гнева на себя, что смею бояться. Лучше уж убьют меня! Но звук машины исчез, машины моих новых бандитов. Я попробовал подумать, с какой стати они могут убить меня. Наверно, только если я буду вести себя определенным образом. А до этого они будут просто следить за мной. Поэтому, если я не знаю, где деньги, то я должен себя вести, будто не знаю.

Газеты-побрехушки сболтнули, что условно состояние мистера Шульца оценивается в размере между шестью и девятью миллионами долларов. В банках, на счетах осталась ничтожно малая сумма. «Союзники», прибравшие к рукам все дела Шульца, их не нашли. Кроме самого дела они хотели еще и наличности.

Странно, но меня снова начали одолевать мысли. Но уже про другого великого человека, не менее опасного… Я прикинул, что коль дни мои могут быть сочтены, то… во мне снова проснулся азарт сопротивления и выживания. Я понял, что поражение своей родной банды поставило меня в щекотливую ситуацию: я распухал на их смертях. Я унаследовал все, не только деньги. Но жизнь продолжалась, бизнес не останавливался, деньги – понятие вечное, к смерти не приложимое. Страсть к овладению ими бесконечна. Я выждал несколько дней, спустился в подвал к Арнольду – он был на охоте за барахлом – отгородился от выхода каким-то вещами, на случай внезапного возникновения в подвале чужих, и в плохом свете, в пыли, под перестук ног детишек с приюта, пересчитал деньги в крокодиловом портфеле. Считал я очень долго, гораздо дольше, чем предполагал. Считал, чтобы знать точную сумму. Вот она: триста шестьдесят две тысячи двенадцать долларов!

Я засунул деньги обратно в портфель, и сверху сложил старые газеты и журналы, разбитые детские игрушки, части кроваток, колясок, горшков, кастрюль, механизмов, неведомых мне, ламп, части инструментов, коробок из-под сигар, части саксофона, печатной машинки, барабана, бейсбольных бит, бутылки, шляпки, флаги, штаны и коллекцию подмоченных марок в футляре.

А потом я, разумеется, вернулся домой и сел читать откровения мистера Шульца снова. Теперь я читал их по другому; я плавал в облаке своего нового видения, ругая себя за нетерпение, и передо мной открывались новые и новые горизонты. Я слышал голос мистера Шульца, толковый парнишка, я искал в его словах намеки, ниточки, путеводные и разъясняющие слова. Деньги были спрятаны, зашифрованы в бреду – я чувствовал это. Я изучал свой почерк и понял, что он сказал про деньги. Он оставил деньги для мисс Шульц и своих детей, оставил там, где они знают, в каком-то знакомом для них месте, в том месте, где и было приложение сил мистера Шульца. Чтобы проверить предположение я отправился однажды ночью с Арнольдом – но перед этим я несколько недель! просидел в классе, чтобы доказать тем, кто за мной следит, что я чист – в старый пивной склад на Парк авеню, в тот самый, где он увидел меня – жонглера. Шел дождь, мы сломали замок, зашли в темное нутро склада, зажгли фонарь. Крысы носились у нас под ногами, валялись жестяные пивные чаны, бочки. Одна из них была под завязку набита долларами. Мы погрузили эту бочку на тележку Арнольда и отвезли ее домой. С той самой полуночи мы стали с ним партнерами в нашем деле и являемся ими и поныне.

Но я не хочу даже предполагать, что все, что я нашел было именно всем его богатством. Чем больше он имел, тем больше хотел иметь. Уж я-то знал его! Я еще раз изучил записи и, наконец, понял, что он хотел сказать мне. Если уж мир, сказал он, заключен в самом себе, то он будет тянуть его богатства к себе, и чем хуже будут становиться обстоятельства его выживания в этом мире, то тем хуже для мира – он все равно будет тянуть деньги к себе, он все равно не остановится, он будет прибирать к рукам все, что имеет ценность: деньги, акции, долговые обязательства, фишки из казино, он будет хранить это увеличивающееся богатство где-нибудь недалеко от него. А в конце концов он спрячет все это в таком месте, про которое даже никто не подумает, что он может спрятать, и если он не придет за богатством, то секрет его клада умрет вместе с ним. Если, конечно, не найдется ушлый, который разгадает тайну.

Теперь я знал все, и зная все, со спокойной душой вернулся в школу. А что? Школа – отличная идея. Испытание не из легких, после моей немного другой учебы, но я был силен духом и сидел в классе, продолжая обучение, а после классов работал в рыбной лавке за пять долларов в неделю, носил белый фартук, весь в рыбьей крови и исхитрялся вести себя обычно, утешаясь мыслью, что за мной все время следят.

Спустя год после смерти мистера Шульца, человек с плохой кожей попал в тюрьму. Его засудил тот самый Томас Е.Дьюи. Я немного знал о правилах мафиозных структур – когда приходило время или обстоятельства заставляли меняться, то интересы в делах менялись тоже, проблемы вставали новые и возникали новые дела. Про старые, нерешенные, забывали. Поэтому уже через год можно было отправляться в провинцию не опасаясь за свою жизнь. Но я не торопился. Я был единственным обладателем и хранителем тайны. Во время учебы в школе меня посетило некое откровение: мне было дано знать, что я живу в непростом мире, а в насквозь пропитанном гангстеризмом социуме. Полная правда об этом вскрылась спустя несколько лет, с началом Второй Мировой. А пока я закончил школу, затем перешел учиться в Манхэттэн в школу для избранных и талантливых, а потом прыгнул еще выше в колледж Айви Лиг. Факультет я вам, разумеется, не назову. В колледже я сам платил за тьютора, полновесной наличностью, встречаемой с должным пиететом. Окончил я его отлично, пройдя курс военной подготовки, вскоре оказался в армии США в чине лейтенанта.

В 1942 году человека с плохой кожей выпустили на свободу, Томас Е.Дьюи, уже губернатор, простил его и добился его депортации на родину, в Италию. Вообще губернатор тогда добился еще большей популярности за свою деятельность по укреплению тылов, очищая Нью-Йорк от саботажников и пособников Гитлера. Но я в то время был уже за морем, воевал в разных частях света, богатство мое хранилось невостребованным вплоть до окончания войны в 1945 году. Вот, собственно, и все, что я хотел рассказать в этой книге. Ядовитый читатель сам вычленит пропущенные мной факты, сам догадается, где я приукрасил, а где умолчал. До сих пор не стихают споры по факту исчезновения всего капитала мистера Шульца, никто его так и не нашел. По слухам он был запечатан в почтовые мешки и не было в этих мешках денег в номинации меньше чем тысяча долларов. Мое послевоенное я, разумеется, здорово изменилось, я стал с удивлением ощущать, что отношусь к богатству иначе – как к монументу стяжательства и дикой пиратской страсти к кладам. Так мы смотрим на старые портреты или слушаем песни тех, кто давно умер. Впрочем все эти шебуршания чувств ни в коей мере не повлияли на мою решимость пользоваться кладом и дальше.

* * *

Я подхожу к самому концу пересказа о моих мальчишечьих приключениях. Кто я сейчас? Что делаю? Вращаюсь ли в тех же криминальных кругах или нет? Где и как я живу? Пусть все эти вопросы останутся тайной. У меня есть имя и оно в достаточной мере известно. Хочу признаться, что на меня оказало влияние слов мистера Бермана о числах – я не раз пробовал проделать процедуру им предложенную, собрать все числа, перемешать их, подбросить в воздух и посмотреть что выйдет. Новый язык, новая книга. Извращенные мысли человека-числа, увы, не сработали. Разбросав вымысел, клинопись, иероглифы, буквы, цифры, свет, жизнь, любовь, все рациональное и нерациональное, я не мог получить ничего нового – все по-прежнему превращалось в того же Билли Батгейта, в малыша, в толкового парнишку, в мое «я», которое было, есть и останется неизменным. Я уже не верю, что можно сделать новое.

Каким-то утешением служит эта книга. Я рассказал правду о мистере Шульце и обо мне, хотя в некоторых деталях, если вы внимательно почитаете газеты того времени, она отлична от общепринятой. Я сказал правду слов, я сказал также ту правду, которая живет вне слов.

Мне осталось рассказать совсем немногое. Я специально оставил это для последних страниц романа, потому что это ключ ко всему в моей памяти. Событие, не реабилитирующее того мальчика, кем я тогда был, но, возможно, давшее ему шанс на спасение. Я падаю на колени и благодарю Бога за то, что он дал мне жизнь и за то, что дал мне радость в жизни, я славлю его и еще раз благодарю за то, что он позволил мне с достоинством перенести. Весной следующего года, спустя шесть месяцев после гибели мистера Шульца, мы с мамой переехали в пятикомнатную квартиру, с окнами на Кларемонт-парк. Мама могла наслаждаться видом деревьев, дорожек, тропинок и детских площадок. Одним майским субботним утром раздался стук в дверь и вошедший человек в униформе шофера серого цвета принес нам плетеную корзину, держа ее двумя руками за боковые ручки. Я не понял, что там внутри: выстиранное белье, еще что-то, но мама прошла мимо меня и без слов взяла корзину, будто ждала ее. Она полностью выздоровела, моя мама, была уверена в себе и шофер, судя по его лицу, успокоился. Он почему-то был очень взволнован. Она была как строгая матрона в длинном черном платье, очень шедшем ей, она была причесана и выглядела очень мило. Она взяла ребенка, кто же еще это мог быть, как не наш с Дрю сын, я понял это сразу, лишь только взглянул на него, внесла его в квартиру и положила в ту самую коляску, единственную дорогую ей вещь, которую она взяла с собой из старой квартиры. В тот самый момент я почувствовал, что наконец моя жизнь окончательно встала на правильный путь и мое детство закончилось бесповоротно.

Да, нелегко нам пришлось поначалу, возня с маленькими детьми привносит в жизнь массу суеты, бутылки, соски, пеленки, все это навалилось сразу. Мама уже подзабыла материнские штучки, она иногда не знала, что делать, когда ребенок кричал и размахивал ручонками, но вскоре мы привыкли к нему и все наладилось. Потом мы ездили с ним в Бронкс и возили его в коляске по Батгейт-авеню. Он слушал вместе с нами выкрики торговцев, смотрел на ящики с фруктами, ощущал запахи свежего хлеба, трогал мясо и колбасы в магазинах. С ним познакомились и владельцы всех лавок, и простые работяги с этой улицы, все-все. Жизнь с ним как-то снова вернула нас в мирные дни нашего счастья вдвоем, в ту жизнь, когда еще был мой папа, и когда всей семьей мы отправлялись за продуктами на неделю на Батгейт-авеню, в эпоху процветания Голландца Шульца.