Текст книги "Четвертый эшелон"

Капитан милиции Кочкин

Москва. Тем же вечером

Начальник Ховринского отделения милиции попал в больницу с острым приступом аппендицита, его зам уже два месяца лежал с крупозным воспалением легких, поэтому на плечи капитана Кочкина легли заботы сразу двух его начальников.

Но несмотря на то что он был и начальником, и замом, его никто не освобождал от обязанностей опера, то есть его земля оставалась его землей.

И вот сегодня, отдав распоряжение оперсоставу об усиленном контроле за объектами торговли на территории, он сам отправился претворять собственные указания в жизнь.

Сильный дождь, начавшийся после обеда, сменился мелкой противной моросью.

Кочкин шел по улице, залитой водой, матеря собачью службу и своих не вовремя заболевших начальников.

У магазина скобяных изделий его поджидал участковый Киселев.

– Здорово, Коля. – Участковый был в форменном сером дождевике.

– Привет, – Кочкин пожал руку, – ты, я смотрю, утеплился.

– А ты как думал? – зло ответил участковый. – У меня гимнастерка от воды линяет. Выдали какое-то дерьмо крашеное.

– Поезжай на склад – обменяй.

– Как же, они тебе обменяют. Жди.

– А ты ездил?

– А то нет. Совсем зажрались вещевики наши.

– Поставил бы бутылку.

– При моем жалованье на всех бутылок не напасешься.

– И то верно.

Они зашли в продовольственный магазин, в магазин «Книги», опросили продавцов, еще раз пересказали приметы преступников.

В овощном директриса Аня, боевая хорошенькая бабенка, к которой Кочкин был давно неравнодушен, угостила их виноградным соком и пригласила на обратном пути распить бутылочку.

Предложение было принято с радостью.

К промтоварному они подошли, когда начало смеркаться. В торговом зале к Кочкину подбежала замдиректора Анна Филипповна:

– Николай Павлович, только что трое подозрительных заходили.

– Когда?

– Да минут десять назад.

– Куда пошли?

– Да вон они под фонарем стоят.

Кочкин поглядел в окно и увидел троих хорошо одетых парней.

– Пошли, – скомандовал он участковому.

Кочкин и Киселев вышли из магазина. Под фонарем стояли трое крепких ребят в хороших костюмах, у одного в руке был небольшой чемодан.

– Документы, – скомандовал, подходя, Кочкин.

– А ты кто? – лениво, врастяжку спросил совсем молодой парень с чемоданом.

– Я из уголовного розыска.

– Ну раз так… – Один из парней, высокий, худой, с каким-то болезненно отечным лицом, сунул руку во внутренний карман пиджака.

И Кочкин узнал их. В эти несколько секунд, которые еще жил, он мысленно сопоставил приметы похищенного и светлый габардин высокого.

Кочкин сунул руку под пиджак и нащупал кобуру пистолета…

Боли он не почувствовал, просто нестерпимо ярко вспыхнул уличный фонарь и погас.

Участковый Киселев услышал выстрел и увидел, как падает Кочкин. Он попытался задрать плащ, чтобы добраться до пистолета, но пуля ударила по руке, он упал и начал отползать, пытаясь спрятаться за сваленные у тротуара доски.

Дико запричитала женщина, вдалеке раздалась трель милицейского свистка. Киселев все-таки достал наган, сел, но под фонарем уже никого не было, только на земле, странно заломив руку, лежал Кочкин.

Данилов

Райцентр

Он пришел на могилу к Степе Полесову утром, когда кладбище было совсем пустым. Минут двадцать он искал могилу. Десять лет назад ему казалось, что Степана положили совсем недалеко от входа. Но за это время могил здесь поприбавилось, и покоился Полесов нынче в самом центре кладбища.

На могиле лежала плита с надписью: «Полесов С. А. Сотрудник МУРа. Погиб при исполнении служебных обязанностей. 1942 г.».

Данилов открыл калитку ограды, вошел. Стояла над Степиной могилой накренившаяся береза, ее ветви росли низко, листья почти покрывали плиту.

Кто-то следил за последней Степиной «квартирой». Холмик аккуратно дерном покрыт, чуть завядшие полевые цветы в литровой банке.

Данилов мысленно извинился перед другом, что не пришел сюда раньше. Не выбрал времени за десять лет. Он тяжело опустился на лавочку. Где-то в зарослях орешника пела неведомая птица. Голос ее был печален и тих.

А может быть, ему казалось все это. Разбросала по земле жестокая жизнь могилы его друзей. Лежит на Ваганьковском в Москве Ваня Шарапов. Степа Полесов нашел свой покой под этой покосившейся березой. Где-то под Бродами похоронен его лучший друг Сережа Серебровский. Положили в братскую могилу в Порт-Артуре веселого Мишку Кострова.

Ну что же, у этой могилы помянет он всех дорогих ему людей.

Данилов достал из кармана брюк четвертинку, любимый раскладной стаканчик и сверток с бутербродами. Аккуратно отбил сургуч с горлышка, шлепнул по донышку ладонью, и вылетела картонная пробка.

Забулькала водка, наполняя стаканчик.

– А мне нальешь, Ваня? – спросил за спиной до слез знакомый голос.

Данилов оглянулся. Облокотившись на ограду, стоял Муштаков. Был он в сером костюме, красивом галстуке, с неизменной трубкой в зубах.

– Володя. – Рука дрогнула, и немного водки выплеснулось на землю.

– Ты осторожнее, Ваня, – засмеялся Муштаков, – а то нам ничего не достанется.

Он раскрыл калитку, сел рядом с Даниловым и обнял его за плечи.

– Ну здравствуй, Ваня. Да пей же ты, а не то водку погубишь.

Данилов выпил, понюхал кусочек бутерброда, передал стаканчик Муштакову.

– Хотел ребят помянуть. Вроде как горькая память, а выходит – мы за веселую встречу пить будем.

– Выходит, так. Но все равно – за всех друзей наших, кто в землицу лег раньше срока. – Муштаков выпил и взял бутерброд.

Посидели тихо, думая каждый о своем, допили водку.

– Ты как узнал, что я здесь? – спросил Данилов.

– Я, когда в городе бываю, всегда на могилу к Степе захожу.

– Значит, это ты ее в порядке содержишь?

– Нет. Председательша моя, Клавдия Михайловна, очень об этой могиле печется.

И Данилов вспомнил Степины похороны и красивую, статную женщину вспомнил, она стояла у могилы с каким-то вдовьим лицом.

– Вот же какая история получилась, как в романе старом. – Муштаков разжег трубку. – Видела она Степана всего один раз и влюбилась на всю жизнь.

– Так она что, незамужняя? – удивился Данилов.

– Представь себе, нет.

– Действительно, прямо роман мадам Соколовой.

– Не читал.

– А когда тебе? Мы в десятом году из Москвы уехали в Брянск, отца назначили тамошним лесничим, а в «Брянских ведомостях» тогда перепечатывали из московских газет романы. Вот я и читал сочинения мадам Соколовой.

– Занятно. – Муштаков затянулся глубоко. – Ты меня, Иван, прости за те неприятности, которые на тебя посыпались после моей ночевки.

– Значит, знаешь?

– Знаю. Рассказали добрые люди.

– Ты, Володя, это близко к сердцу не бери. Не надо. Ты просто поводом стал. А причина другая была. Совсем другая. Если бы не ты, они что-нибудь другое нашли. Мне даже дружбу с Сережей Серебровским инкриминировали.

– Брось?!

– А хоть брось, хоть положи. Все едино для них. Им меня сожрать надо было любыми средствами. Ты лучше расскажи, как ссылку свою отбываешь.

– А как. – Муштаков выбил трубку о каблук. – Как все, так и я. В колхозе «Светлый путь» меня Кузнецова, председательша, приютила. А как узнала, что я покойного Степана знаю, так стал я для нее самым дорогим человеком.

– Кем же ты там работаешь?

– Завклубом, библиотекарем и учетчиком в правлении.

– А зарплата?

– Ваня, мне трудодни начисляют.

– А ты разве член колхоза?

– Нет. Только денег живых в этом хозяйстве люди давно не видели, хотя колхоз передовой. Ты в Глуховке был?

– Проезжал, помню, одни печи стояли.

– Сейчас село богатое. Клуб, парикмахерская, амбулатория со стационаром. Мы лучший колхоз в районе.

– А денег нет.

– Нет. Хорошо, что на трудодни картошку да зерно дают. Народ и этому рад.

– А живешь где?

– При клубе. Комната у меня. Пишу потихоньку.

– Роман?

– Вроде того. Пишу и прячу. А то ко мне куратор мой из МГБ повадился. Ты-то как?

– Сам видишь, воюю потихоньку.

– Ты про московские дела слышал?

– Сводки читаю.

– А я домой ездил. Сестра вернулась. Если бы тогда она дома была…

– Значит, ты бы не зашел?

– Нет. Позвонить бы позвонил, а заходить бы не стал.

– Получается так, не встреть я тебя в тот день на улице, не затащи домой, ты бы и не зашел?

– Ваня, я же по какой статье парился!

– Володя, мне статьи эти до задницы. Я тебя как опера знаю и как человека, делу нашему преданного.

– А вот с этим, Ваня, пожалуй, не соглашусь. Да и ты поймешь позже, что мы одно дело делали, а они другое.

– А кто они, Володя?

– А те, кто моего брата засадили в тридцать седьмом, потом меня, да и тебя не пожалели.

– Володя, я что-то не пойму тебя. Всякое бывает, случаются ошибки…

– Ошибки? Ты, Ваня, соедини все вместе и увидишь, что это закономерность. Ты не хочешь просто признавать, что не ошибки это, а преступления. Значит, нами правят преступники.

– Володя, – Данилов достал папиросу, – окоротись, не гони коней. Ты, видать, в лагере тот еще университет окончил.

– Всякое было, Ваня, только скажу одно: не попадались мне там ни шпионы, ни заговорщики. Меня знаешь что спасло? Следователь знакомый попался, Колька Рубакин. Он меня не бил и туфтовые показания не выжимал.

– Постой, Володя, Рубакин – это не с ним ли мы в сорок шестом по делу Пузанова работали?

– Он самый. Так мы с ним все заранее оговорили, и уехал я на пересылку чистеньким. Никого не заложил и ни в одно дело не влез. Поэтому и отмотал свой пятерик спокойно.

– Как же тебя урки на этапе не пришили?

– Не знаю, может, потому что я по делу писателей проходил.

– Володя, может, зайдешь ко мне вечером?

– Ваня, друг ты мой любезный, зайти-то можно, а тебя потом из партии исключат. Лучше ты ко мне заезжай. Ну, я пойду, не надо, чтобы нас вместе видели.

Муштаков встал, крепко пожал руку Данилову.

– Володя, – Данилов полез в карман, – возьми деньги.

– Я и так тебе пять сотен должен.

– Возьми, Володя, а то на свои доходы ты собственного глиста не прокормишь.

– Возьму. Хоть и чувствую себя перед тобой в полной замазке.

Данилов достал деньги, отсчитал три сотенные бумажки.

– Спасибо, Ваня, хоть табак себе куплю.

Данилов смотрел вслед Муштакову. Тот шел уверенно, спина была прямая и сильная, так обычно ходят люди несломленные, знающие себе цену.

Отступление 2

Еще никто из живших в это время не знал, что эта осень станет последней в страшной череде произвола. Хозяин медленно умирал. Но все же он был еще жив, а поэтому с каждым днем становился все более подозрительным и изощренным.

За нелепую войну в Корее, развязанную, кстати, без благословения Москвы и Пекина, вся ответственность, естественно, ложилась на Ким Ир Сена, но Сталин нашел виноватых среди собственных военных.

Специальная следственная часть МГБ была завалена работой. Следователи получали новые должности, звания и ордена. С 1937 года не было столь урожайного пятилетия.

«Безродные космополиты», Еврейский антифашистский комитет, дело Михоэлса, дело югославских шпионов. Это были крупные, масштабные расследования. По ним проходили тысячи людей.

Конечно, были и мелкие, менее выигрышные дела. Но зато они возникали постоянно. Отошедший от конкретной чекистской работы умница и авантюрист генерал Лев Владзимирский, отсиживаясь в Министерстве госконтроля у своего бывшего шефа Меркулова, вместе с бригадой таких же «веселых» убийц создавал сценарии будущих крупных политических дел.

Так, с подачи Берии начал готовиться сценарий нового громкого процесса. Его главными действующими лицами должны были стать Вячеслав Молотов, Анастасий Микоян и Климент Ворошилов. Берия не просто лепил новый заговор. Он расчищал дорогу себе и Маленкову. Убрав крупных партийцев, людей авторитетных, людей, создававших государство, он после смерти Хозяина мог спокойно занять место председателя Совмина и руководителя партии. Остальных, таких как Каганович или Хрущев, он особенно в расчет не брал.

Каганович был слишком глуп, а Хрущев трусоват и истеричен. Кроме того, ни за тем ни за другим не стояли сильные фигуры из армии и спецслужб.

Но все же они могли помешать «лубянскому маршалу» в реализации его плана. Поэтому Берия решил просто устранить их с политической сцены.

С Кагановичем было легче, и «сценаристы» начали подбирать статистов, которые могли бы дать показания о его связях с сионистами.

Хрущева можно устранить еще проще. Просто снять с поста первого секретаря МК партии. Освободить, как не справившегося с руководством, используя сложную криминогенную ситуацию, сложившуюся в Москве.

О том, что Хозяин им недоволен, Хрущев узнал из ночного звонка Поскребышева.

Накануне Игнатьев доложил о нескольких бандах, грабящих магазины и сберкассы. Докладывал он об этом с тайной целью. На стол Сталину легла его записка, в которой министр госбезопасности предлагал перевести всю милицию обратно в систему МВД.

Сталин ничего не ответил.

Вот чем был вызван звонок Поскребышева Хрущеву. Звонок этот, конечно, испортил настроение первому секретарю московской парторганизации.

Испортил настроение, но не более того. В Москве и области было много других, более страшных прорех, чем какие-то банды.

Тем более что опыт работы с карательными органами столицы у Хрущева был богатый. В тридцать седьмом, когда вся страна выполняла и перевыполняла план по «врагам народа», Хрущев, будучи первым секретарем МК, ежедневно звонил начальнику НКВД Реденсу и напоминал ему, что Москва – это столица и ей по плану посадок негоже отставать от провинциальной Калуги или Рязани.

Поэтому той же ночью Хрущев обзвонил всех московских милицейских начальников и, пообещав поснимать с них погоны и отправить на лесоповал, дал десять дней на ликвидацию банды.

Муравьев

Москва. Сентябрь

Впервые в жизни он понял, что такое страх. Не то щемящее чувство, возникающее в момент ожидания опасности и пропадающее, когда ты начинаешь действовать, а другое, постыдное и липкое.

Страх, приходящий к нему теперь, был иным. Он был не предвестием боли или смерти, появляющимся и исчезающим. Теперь он постоянно жил в нем. И не просто жил, а вел страшную разрушительную работу.

Он не давал возможности оценивать ситуацию, практически лишал сна, делал Игоря недоверчивым и подозрительным. Единственным средством, позволяющим заглушить его на время, был алкоголь.

Игорь начал пить. Так уж случилось, что друзей у него не было. Старые, надежные и проверенные остались в другой жизни, из которой он ушел, как из надоевшей квартиры. Ушел, запер дверь, а ключ выкинул. В ту жизнь-квартиру и к тем людям дорога была заказана.

В новой же друзьями он не обзавелся. Да и не стремился к этому. Теперь у него была иная, престижная компания, вход в которую определяли жизненный успех и служебное положение. В том кругу не прощались никакие неудачи. Не смог удержаться, не сумел остаться с людьми, живущими красивой, сытой жизнью, – все. Больше ты им не нужен.

Ступенька ниже на лестнице удачи – и у тебя иной круг общения. Поэтому он и пил один. Муравьев был еще молод, и у него не появилась та привычка к спиртному, которая делает человека алкоголиком. Поэтому, несмотря на вполне солидные дозы принятого, он мог контролировать свои поступки. Водка или коньяк воспринимались им как лекарство. Только страх начинал ворочаться в груди, он выпивал стакан, и жизнь снова входила в свою обычную колею.

Впервые он страшно испугался на знаменитом совещании у Хрущева, когда, охрипнув от мата, первый секретарь приказал арестовать двух начальников райотдела милиции. Что и было сделано прямо в кабинете.

И только тогда Муравьев понял, что генеральские погоны не столько украшают, сколько давят.

Впрочем, с генералами Хрущев обещал расправиться быстро и споро. Сделать их всех майорами и отправить в участковые.

Все это разрушило, изгадило комфортное мироощущение Муравьева. Он внезапно понял, что так прекрасно нарисованная в мечтах жизнь может сломаться в одну минуту.

Думая о будущем, он знал, что через пару лет получит новую должность и еще одну звезду на погоны, потом еще… Что будет дальше, представлялось в сладостных грезах.

Начав делать карьеру, он потерял не только друзей, но и родственников.

Покойная мать не одобряла стремительного вознесения сына, сестра и ее муж Карпухин просто перестали с ним общаться.

Игорь остался один. Конечно, рядом были любящая и все пока прощающая жена, дети и тесть. Фролов делал все, чтобы его зять достиг вершин чиновничьей лестницы и жил как подобает.

Сначала он сделал из Муравьева генерала, потом тот сделает генерала или министра из своего сына, его внука. И так будет продолжаться всегда. Это будет новая династия государственных деятелей.

Надо сказать, что зампред Совмина Фролов был не одинок. Партийная верхушка после войны была ориентирована на создание подобных династических отношений. Эти люди должны были стать опорой партии. Именно им отводилась главная роль в построении будущей могучей страны.

Игорь всегда чувствовал покровительство тестя. На высоких совещаниях видные государственные и партийные деятели здоровались с ним, как с равным. Он был членом семьи человека их круга, и ему нужно было покровительствовать.

Даже в тот страшный день в горкоме партии Хрущев на прощание похлопал его по плечу.

Но Игорь был человеком гордым. Поэтому и стал в свое время одним из лучших муровских сыщиков. Он не мог себе позволить работать плохо, и поэтому служба для него стала самой жизнью.

У Игоря были ордена и медали, полученные им без всякого участия сановного тестя. Когда он пришел в московскую милицию первым замом, то есть человеком, непосредственно курирующим оперативные службы, он решил тряхнуть стариной и показать, как надо ловить урок. Но хороший сыщик не всегда может стать хорошим руководителем.

Здесь необходимы огромный опыт и прекрасное знание людей.

Этого у Муравьева не было. Более того, он и как разыскник деградировал. Уголовный сыск – дело творческое. Для того чтобы быть хорошим сыщиком, необходим постоянный тренинг, как для музыканта. Уйди с практической работы – и пропадает годами накопленное мастерство.

В этом Игорь убедился сам, когда допрашивал свидетелей, и встречался с агентами, и даже, сняв генеральский китель, в потертой курточке, как рядовой опер, топтал землю, на которой происходили налеты. Он утратил мастерство, у него пропал азарт, а самое главное, у него не было связей. Муравьева не знали люди, на которых он мог бы опереться в своей работе.

Вот тогда-то Игорь понял, что он уже не тот Муравьев, которого считали сыщиком высокого класса.

Правда, опера делали свое дело. За эти несколько месяцев были обезврежены банды Коколева, Смородского, Бородавского. Это были крупные группы. Кроме того, ликвидировали десятка два мелких.

Но сыщики никак не могли выйти на налетчиков, убивших Гольдмана и Кочкина. Несколько дней назад при ограблении пивной они убили участкового и еще двух человек.

Опера не спали ночами. Агентура просаживала казенные деньги по кабакам и злачным местам Москвы. Томились в засадах люди. Участковые прочесывали свои территории, выявляя подозрительных людей.

И ничего.

Это была странная банда. У нее практически не было связей с уголовниками и перекупщиками краденого. Налетчики не гуляли по кабакам, не играли на скачках, не посещали картежных притонов.

Все это заставляло отходить от привычной схемы и перестраивать методы розыска на ходу. Но на это необходимо было время, а его у Муравьева не было. Он срывал свою злость на подчиненных. Как колоду карт, тасовал муровские отделы, смещал и назначал людей. Но ничего пока не давало результатов.

Непонятно, почему люди, работавшие по другим преступлениям, давали хорошие результаты. Взявшись лично руководить выгодным расследованием, которое находилось на контроле у министра и в ЦК, Муравьев надеялся за месяц закрыть дело и доложить о результатах. Служба в МГБ, в котором некоторые подразделения сами планировали заговоры и сами раскрывали, испортила его.

Он приехал на дачу ночью. Уже было по-осеннему прохладно, и в воздухе висел запах приближающейся зимы. Старым вином отдавали опавшие листья, откуда-то надвигался застоявшийся дым погасших костров. Небо было чистым и звездным. Игорь поднял голову, и ему показалось, что оно висит над самой крышей дачи.

Он стоял на участке, курил и не хотел заходить в дом. Свет горел только на террасе, где стоял бильярдный стол, и Муравьев видел силуэт тестя. Он то нагибался и застывал, то опять распрямлялся, передвигаясь вдоль бильярдного стола.

Видеть никого не хотелось, но делать было нечего. Путь на его половину лежал именно через эту бильярдную, а значит, встреча с Фроловым неизбежна.

Игорь поднялся по ступенькам, толкнул дверь. Тесть не обернулся, он лихо пустил труднейшего «свояка» в бортовую лузу.

– Браво, – насмешливо сказал Игорь.

Тесть положил кий, обернулся:

– Прибыл?

– Как видите.

В углу бильярдной стояли сделанные из карельской березы по заказу на специальной мебельной фабрике стол и шкафчик, в котором находился набор бутылок на любой вкус. Рядом в холодильнике, сработанном специально на одном из оборонных заводов, всегда было холодное боржоми и пиво.

Фролов достал из шкафа бутылку «Хванчкары», необыкновенно модного вина, как же – сам Сталин пьет, вынул серебряную пробку, наполнил высокий фужер.

– Тебе налить? – повернулся он к Игорю.

– Я лучше коньяку.

Тесть молча налил большую рюмку, жестом пригласил Игоря. Он смотрел, как жадно пьет коньяк зять. И покачал головой.

– Ты стал много пить, – неодобрительно сказал он.

– Почему вы так решили?

– Вижу. Ну вот что! Тебя надо спасать. Я говорил с Хрущевым. Никита Сергеевич человек добрый, горячий, конечно, накричит, дров наломает, но добрый. Он рассказал мне о ваших делах. Вижу, ошибся я. Не сумел ты стать настоящим руководителем.

– Что вы имеете в виду?

– Тебе тридцать пять лет, ты уже генерал. Слишком быстро протащил я тебя по служебной лестнице. Нет у тебя еще опыта руководящей работы. Ты был хорошим замначем отдела в МУРе при таком начальнике, как Данилов. А стал начальником и наломал дров. Зачем ты его убрал? Не надо только говорить мне о партийной ответственности за поступки коммуниста. Не надо. Ну, поставили бы ему на вид. И работал бы он. Но ты понимал, что вам в одной берлоге тесно. Ты подумал, что сам стал медведем, а ты еще медвежонок, недоросток.

– Я руководил в МГБ целым направлением.

– Игорь, – тесть допил вино, – ты же сам прекрасно знаешь, что это за работа. Актеры, писатели, музыканты. Да они за поездку в Прагу или Бухарест маму родную чекистам продадут, не то что товарища по светлому искусству. А здесь, в милиции, тебе надо результаты показывать. А их нет. Не сумел ты. А вот Данилов сумел.

– Откуда вы знаете?

– Интересуюсь, слежу, делаю выводы. Помнишь, я тебе говорил, что он большой человек. Теперь я в этом убедился окончательно. Вы его унизили, а он не сломался, остался таким, каким был. Я его в Москву верну. Год кончится, и верну. А вот что с тобой делать? Сегодня я с работы рано приехал, мы с Инной гулять пошли и знаешь кого встретили?

– Ленина. – Муравьев налил себе еще рюмку.

– Не остри. Твоего сослуживца бывшего, как его… Белова с женой. Они дачу снимают в поселке Новь. Так он уже кандидат наук, докторскую готовит.

– Ну и что? – Вторая рюмка пошла хорошо. Игорь почувствовал прилив сил, голова заработала острее и четче.

– А то, что, к примеру, погонят меня с должности, я инженером пойду. Подучиться придется, но, думаю, справлюсь. А ты? У тебя за спиной школа НКВД и шестимесячные курсы повышения руководящего состава МГБ. Все.

– У Абакумова и того не было.

– Ишь ты. Значит, в министры метишь?

– А почему бы и нет. – Коньяк сделал Игоря наглым.

– Рано тебе в министры. Но и в управлении тебе работать нельзя. Погоришь – никто не спасет. У Хозяина рука тяжелая. Поэтому я с соседом-то нашим сегодня за ужином переговорил. Пойдешь в ЦК, в адмотдел. Будешь завсектором, курирующим милицию. Должность генеральская, оттуда дорога прямо в замминистры или рост по партийной линии. Учиться поступишь в Высшую партшколу заочно. Там для таких чиновных неучей специально двухгодичный факультет сделали. Диплом получишь. Какой-никакой, а диплом. Ну, пошли спать, генерал, у меня завтра день трудный.