Текст книги "«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма"

Жена Ксаверия (моя бабушка) – Жозефина Иосифовна, урожденная Ходасевич, тоже из Загорья. Как я сейчас пытаюсь восстановить по памяти и по записям, ее отец Иосиф Ходасевич был участником сражения на Шипке. Осталась легенда, что в какой-то из ситуаций под Плевной он спас провалившегося под лед генерала. Генерал обратился к императору с просьбой отметить своего спасителя. Царь благоволил распорядиться принять дочь Иосифа Петровича Ходасевича в Смольный Институт Благородных девиц.

Но Плевна была за десять лет до рождения бабушки. Что скрывается за этой легендой, я не знаю. Возможно, шаткая человеческая память связала с известной Плевной какую-либо другую, малоизвестную, ситуацию. Бабушка вспоминала, как в 16 лет в Смольном институте она попала на свой первый бал и от волнения покрылась краской, что выдавало её, как девицу, которой не было с детства привито чувство принадлежности к избранным, быть хозяевами жизни, – она оказалась «не в своей тарелке». Я не знаю, окончила ли бабушка Смольный, но лет пятьдесят спустя (уже после Великой Отечественной), в ответ на бабушкину реплику зятю (директору совхоза):

– Что уж Вы так расшаркиваетесь перед заезжим трестовским начальством.

Макар Семенович отшутился:

– И Вы в Смольном ноги царице мыли.

Бабушка уточнила:

– Мы не мыли, мы только присутствовали.

Так ли, иначе ли, но Жозефина получила приличное образование и знала не только белорусский, русский и польский. После учебы она до замужества работала домашним учителем, для чего требовалось не только образование, но и воспитание.

В институте она увлеклась социалистическими идеями Плеханова, и какое-то время ходила на сходки, где они пели революционные песни, а дворники (со слов бабушки) по голосам пытались определить: кто поет и где поют. На этом её революционное прошлое и кончилось.

Позже Иосиф Ходасевич служил на казенной службе инкассатором и был, судя по рассказам, отменной силы. Однажды на него напали грабители, так он их обратил в бегство, орудуя мешком с монетами, как дубиной. Ещё из загорских рассказов запомнился рассказ о том, как кто-то из предков, то ли Фастовичей, то ли Ходасевичей ехал зимой на розвальнях откуда-то куда-то, лошадь дорогу знает и он, развалившись, думая о чем-то своём, рассеянно смотрел вслед уходящей дороге, как вдруг, из-за лесочка появилась стая волков и погналась за санями. Конечно, стая догнала сани. Впереди бежала волчица. Волчица запрыгнула на сани, помочилась на нашего предка и спрыгнула. За ней все волки из стаи по очереди запрыгивали на розвальни, брызгали на возницу и спрыгивали. После чего вся стая побежала за волчицей. Это была не волчья охота. В это время волки справляли свадьбы и стая «гуляла» – резвилась, шалила, а предок от страха чуть богу душу не отдал.

Как дедушка нашел бабушку, я не знаю, но моя мама родилась в мае 1905 года в Петербурге, где дедушка в это время служил на Варшавской железной дороге старшим счетоводом. В январе 1905 года в кровавое воскресение любопытная бабушка, которая была на четвертом месяце беременности, пошла, посмотреть: что это там происходит на Невском, и получила по шляпке казацкой нагайкой.

Из рассказов о детстве мамы один случай запомнился. Члены семьи служащего железной дороги имели право бесплатного проезда пригородными поездами. Однажды моя мама (его старшая дочь) и тетя Люся (вторая дочь) ехали поздно с дачи, где-то в районе Павловска, а свои удостоверения на бесплатный проезд забыли взять с собой. Кондуктор их высадил ночью на глухом лесном полустанке. Дедушка пожаловался, и кондуктора уволили за то, что ночью с поезда ссадил детей. Это было до революции, т. е. маме было меньше двенадцати, а тете Люсе меньше десяти.

Семья чиновника жила на казённой квартире в Митрофановских Флигелях д.143, кв.6, в двухкомнатной квартире. Когда их стало 8 человек: моя мама – Валентина (1905), Людмила (1907), Чеслава (1909), Вячеслав (1911), Евгения (1913), Янина (1916), то, по воспоминаниям тёти Гени, они спали и на стульях, и на столе – меняясь по очереди местами.

После революции дедушка сориентировался и стал работать слесарем на Варшавской железной дороге. Слесарь из него получился хороший, и ему присвоили седьмой разряд – это разряд высшей квалификации. Видно, помещик Иосиф Фастович из своих детей не растил белоручек. Как хорошему работнику, дедушке дали талон на покупку пианино. Вероятно, по дешевке распродавали реквизированное имущество. Деньги на покупку пианино бабушка прятала под скатертью на большом столе т. к. дедушка чрезмерно увлекся бильярдом и проигрывал ощутимо. Так, или иначе, но пианино купили.

В какое время мама получила навыки игры на фортепьяно, я не знаю, но это позволило ей впоследствии подрабатывать по вечерам игрой сопровождения немых фильмов.

В детстве мама неплохо рисовала. Сохранились два рисунка мамы: на одном роза, а на втором рисунок по ботанике. На обратной стороне этого рисунка написано: Валентины Фастович 1 кл. II ступени. Я думаю, школами второй ступени, чтобы стереть некоторый налет сословности, в годы революции назвали бывшие гимназии и реальные училища, в первый класс которых принимают после четырехгодичного обучения в начальной школе первой ступени. Рисунок, в таком случае был сделан в революционную зиму 1917—1918 года (!!!), т. е. занятия не прерывались.

Когда в Питере стало голодно, а тут, вроде, в деревне послабление, военный коммунизм кончился, безземельным дают землю, появились «культурные хозяйства», дедушка с семьей, а к этому времени у него уже было шестеро детей, бросил казенную квартиру и уехал в Белоруссию. Немаловажную роль при этом сыграло и его чрезмерное увлечение бильярдом. Так сказать от соблазна подальше.

С двери снял дедушка толстую медную табличку (примерно 15х20 см), на которой было выгравировано:

Фастович

Ксаверий Иосифович.

Дедушка хранил эту медную дощечку всю жизнь. Ему так было приятно вспоминать, что у него была «своя» квартира, и на двери была медная пластина с его именем, хоть и спали в ней дети на стульях и на столе. После Отечественной войны мамин брат нашел могилу дедушки, поставил новый крестик из крошки и прикрутил к нему эту пластинку проволочкой. Когда сам состарился, уход за могилкой был недостаточным, и могилка пропала. Кладбище на Лахте, где мы жили после возвращения из Белоруссии, старое и еще до войны, я помню, новые могилы оказывались на месте старых, заброшенных после революции могил. А может быть, и более ранних – Лахта, пожалуй, не моложе Петербурга, а кладбище все одно и то же – в небольшой березовой рощице.

Переезжал дедушка из Питера основательно – с мебелью. Предполагал, вероятно, навсегда. Приехал он в родное поместье к брату (Казимиру). Дом был большой – большой зал, хозяйская столовая, в большой кухне стол и двух ярусные нары для работников. Четыре комнаты, но и народа стало несчетно. Выделили дедушкиной семье комнатку и что-то вроде кладовки, приспособленной под спальню дедушке и сыну – Вячеславу. Дочери опять спали по очереди на двух кроватях и на стульях, и на том же питерском столе.

О том, что Иосиф Фастович был помещиком, и где было его поместье, рассказала племянница дедушки – Юлия Петровна (в замужестве Васильева), а наши ни дедушка, ни бабушка, ни их дети о прошлом не говорят, таков был страх. Ведь, им удалось уехать из этой Белоруссии и спастись, а некоторые погибли в ссылках.

Только сейчас тетя Геня (ей в 2003 году будет 90 лет) стала делиться воспоминаниями.

Когда мы вернулись из Белоруссии в Питер, и поселились на Лахте, от соседей скрывалась наша связь с Белоруссией. По документам все было ясно: ну мало ли кто, откуда приехал. Вся страна переехала, в основном из деревни в город. Но если какой-нибудь мерзавец, или просто «бдительный гражданин» обратил бы внимание соответствующих органов, то тогда те должны были бы «принять меры», чтобы их самих не обвинили в «пособничестве» – термины в кавычках тогда были очень распространены. Бабушка следила, чтобы в общий туалет не попал, в качестве использованной туалетной бумаги, конверт с белорусским адресом – а вдруг! Ведь кто-то мог поднять и прочесть….

Тетя Геня пишет, что на Лахте бабушка следила, чтобы в семье не говорили по-польски. Все дети бабушки родились в Петербурге, где разговорным языком был, естественно, русский, в семье Фастовичей в Загорье говорили по-польски, а в поселке говорили по-белорусски, так что и русский, и польский, и белорусский были для них родными языками, но предков и родословную надо было забыть.

А предки-то были трудягами. И среди помещиков, таких тунеядцев, как Ноздрев или Манилов, было мало. Процветали Собакевичи, Кирсановы, Левины. Беззаботно и достойно жить могли только отставные чиновники достаточно высокого ранга и отставные военные в высоком чине.

Примерно через год после отъезда дедушки из Питера, благодаря НЭПу голод в Питере прекратился, а вернуться уже было некуда. Квартира была потеряна, служба на железной дороге потеряна. Старшие дочери очень переживали – их, родившихся в городе, совсем не прельщала судьба стать деревенскими, да еще крестьянскими. Но до начала коллективизации и сопутствующих ей репрессий девушки из усадьбы Фастовичей еще котировались, как дочери из знатной семьи и женитьба на них была еще по тем представлениям почетной, к тому же еще, как видно из фото, бог красотой их не обидел.

На фото в темных платьях стоит Людмила, а сидит Чеслава, на другом фото стоит Валентина.

Трех дочек дедушка в Белоруссии выдал замуж: тетю Чесю за инженера Робуша, тетю Люсю за землеустроителя Бича, а маму за зажиточного землевладельца.

Маме – городской девушке, пришлось нелегко. Отец, который целый день «вот этими руками» ворочал навоз, полагал, что и остальные, чтобы ездить в дрожках, запряженных красивыми рысаками, должны и попотеть.

Сохранилась мамина открытка родителям:

«Мама и папа! Если вы не приедете за мной, то я окончу иначе, Приезжайте до воскресения или после.1926 год зима».

Не знаю, где мама всё же освоила крестьянский труд – в Загорье или в Логойске, но в войну, в эвакуации в Сибири, на вязке снопов за жаткой самосброской она от колхозниц не отставала.

Раннее детство

Это всё для меня была предыстория, а теперь начинается моя история.

Родился я в Минске, т. е. рожать папа отвез маму в город, там был дом дяди Пети.

Мы жили в Логойске за селом через овраг. Юлия Петровна сказала мне, что это место среди старых людей так и называется: «Камотчина» и рассказала, как можно найти наш дом, который сохранился до сих пор.

Логойск живописное село по обе стороны небольшой тихой речки Гайна, берега которой заросли камышом. Обе части села соединены через речку мостом. На высоких берегах, напротив друг друга до войны были католическая и православная храмы. Во время войны католическая церковь пропала, а после войны на ее месте построили торговый центр.

Летом 88-го года, после путешествия по Прибалтике, мы с Ритой (женой) заехали в Минск к Павлу Бичу – моему двоюродному брату, сыну тети Люси. Втроем: я, Рита и Павел съездили в Логойск. План, который нарисовала Юлия Петровна, я забыл дома и мы пошли по ее плану в моей памяти. По памяти я немного напутал – я с главной улицы свернул направо через овраг не с площади, а перед площадью, если идти от автостанции. Т. е. пошли по другой улице, перешли овраг и я чувствую, что что-то не то. Спросил у пожилой, но не старой женщины, не скажет ли она где тут место, которое называлось «Камотчина».

Место это она знает, и объяснила, как туда идти. В свою очередь спросила: кто мы, и в ее взгляде проявился интерес, когда узнала, что я сын Камоцкого, и она это выразила какими-то словами. Идем дальше. Долго идем. Проходя мимо большого машинного двора, я спросил дорогу у сторожа, и он подсказал, как дальше идти.

Идем, вот здесь, по описанию всех, где-то должно быть. Смотрим, женщина выходит из огорода, дождь моросит, прохладно, а она босиком идет не спеша. Спрашиваем, где здесь дом Камоцкого, она говорит: «Да вот, только что прошли». Узнав, что я сын Камоцкого, она слегка взмахнула руками: «Вали Камоцкой сын?…» Уж такого я никак не ожидал, даже предположить не мог – помнит маму! Как будто на днях уехали. А ведь более полувека прошло с тех пор, как мама здесь жила. Спросила, живы ли родители, сказал, что помёрли. Она сказала, что жива еще папина батрачка – пошли, показались и поклонились. «У, хваткий был». Было видать так, что у отца не разгуляешься.

Дом (Смолевическая 22) продолговатый, бревенчатый (по детскому впечатлению Юлии Петровны: «дом большой, потолки высокие»); его перегородили надвое и теперь там живут две семьи. Видать добротный т. к. все вокруг новые, а он стоит. Сейчас он производит впечатление как бы сдвоенного обычного бревенчатого дома. Цел колодец Камоцких, из которого меня в детстве поили, но теперь провели по этой улице водопровод, колодцем перестали пользоваться и он умирает. (Канули в лету Камотчина, Фастовщина).

Подошла полюбопытствовать средних лет женщина, узнав, кто мы, рассказала, что сад у Камоцких был хороший, в детстве они туда за яблоками пробирались. Мы посмотрели на нее – сколько же ей лет, а она смеется: «Да сад пока был, то так и назывался сад Камоцких», как и дом, как и колодец, называются сейчас. Рассказала, что некоторые ссыльные возвращаются. Возвращаются эти бывшие ссыльные на машинах, дома покупают. Т. е. кто-то и в ссылке сумел не упасть, не стал на колени, не опустил руки, а приложил их к труду – были они «трудягами». Видно, и с обстоятельствами повезло.

Из Логойска, вместе со справкой о реабилитации, мне прислали компенсацию за незаконно реквизированный дом в размере 1000 000 рублей. Павел по моей доверенности положил их в сбербанк, и сообщил, что на эти деньги можно приобрести или полрулона рубероида, или половину оконной рамы.

Сразу за домом начинались поля Камоцкого.

Мне папа запомнился на этом поле на жатке самосброске. Запомнился потому что, когда он проходил полосу в нескольких метрах от дома, мама доверила мне тарелку с яичницей, чтобы я отнес ее папе прямо на полосу. Когда я потом как-то сказал папе, что я, вот, помню такой случай, то он мне сказал, что яичницу мы съели вместе, т. е. у него тоже в памяти остался этот забавный эпизод. В это же время произошло событие, память о котором, и влияние которого, остались на мне на всю жизнь.

Как-то отец вез к дому воз травы. Сам он сидел на возу, а я у него на коленях. Подъехали к сараю, отец слез с воза открыть ворота, а я остался на возу и встал. Когда открылись ворота, лошадь сразу тронулась, а я не удержавшись, с разворотом лицом к концу воза упал, а в траву лезвием вверх была воткнута коса, и я коленкой упал на эту косу. До сих пор стоит в глазах развал раскрытой раны пухлой детской коленки, рассеченной до кости. Половину чашечки отсекло. Ни воза, ни травы я не помню, помню только коленку.

Ноге этой не везло. Еще раньше, только научившись ходить, я с кружкой для чая подошел к кипящему самовару, который стоял на полу, а его кран был на уровне моего пупка, и прежде, чем подставить кружку, открыл кран. Струя крутого кипятка упала на подъемы ступней. Круглые отметины на обеих ступнях остались до сих пор. Правда сейчас, когда кожа отмирает, и вся превращается в пергамент, эти пятнышки стали малозаметными. Потом, когда я научился не только ходить, но и лазить, я залез на табуретку, свалился с нее и сломал ногу выше коленки. Перелом был прямой, и кости срослись со смещением прямо над коленкой. Каково было родителям – ожег, перелом, и теперь вот такая рана и всё за каких-то полтора года.

После падения на косу коленку мне зашили, но началось гниение. Отвезли меня в Минск к знаменитому профессору. Про него ходили байки, что, когда пришли национализировать его больницу, он заявил: «Дайте мне сарай и инструмент и туда ко мне пойдут люди». Кто пойдет? У кого есть, чем заплатить? А у кого нет? Мы поступили по-другому. Мы оставили его профессором в его же больнице и посадили на твердый оклад, а лечение сделали бесплатным.

Мой двоюродный брат, сын тети Люси – Анатолий Макарович Бич, прочитав эти строки, спросил: «Кто, это – мы?»

Везде, где я пишу «Мы», я себя отождествляю со своей родиной – Россией, Беларусью, Советским Союзом.

В больнице я лежал и со стороны в сторону крутил головой со словами: «Ой, больно, ой больно». Мама рассказывала, что волосы на затылке вытерлись до лысины. Чтобы выпустить гной из ноги, надрез сделали на икре, т. е. загнила уже вся нога. След от разреза на икре остался до сих пор. Как рассказывала мама, гной ударил струей на халат хирурга. Как гангрены не случилось? Ведь, антибиотиков тогда не было, не было и сульфамидов. Да так и на войнах в те времена не все раненые погибали, и ампутации тогда делали. Потом нога так и болела долго (еще и на Лахте). На ноге долго был свищ – не один год. В результате эта нога у меня немного короче и тоньше.

Наверное, в это время, еще до ранения, стоя на стуле, вспоминала мама, я декламировал:

 
Каменщик, каменщик, что же ты строишь?
Что же ты строишь, кому?
Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим, мы строим тюрьму.
 

Стихи оказались пророческими. В 30-м году отца арестовали – «забрали». Я в 1994-м году, по моему запросу, получил из Минска извещение о том, что мой отец, осужденный в 30-м году на 5 лет лагерей – реабилитирован. Как я понял, статья была политическая – его не раскулачили и не сослали, а посадили.

Революция

А тогда, видно, я и сам понял, что что-то случилось, т. к. в памяти остался тюремный двор, окруженный белым зданием с лестницей, идущей по стене ломаной линией на верхние этажи. А может быть, и запомнилась мне эта лестница, как нечто доселе невиданное, но у меня осталось в памяти, что вроде бы и отец был на этой лестнице, а сейчас мне это кажется невероятным. Впрочем, сейчас тех уму непостижимых ситуаций не реконструируешь.

Сообразно ли целям, поставленным перед страной (собой) стоящим в данный момент у власти правительством, было раскулачивание (по инициативе Сталина), или следовало идти другим путем (предлагаемым Бухариным)? История сослагательного наклонения не терпит, но любой человек может попытаться понять: зачем политики, то или иное сделали. И я пытаюсь понять. Вероятно, это для кого-то будет смешным, а для кого-то предосудительным – какое, мол, я – дилетант, на это имею право. Имею.

Это, ведь, не учебник истории, это как бы беседа с самим собою и с читателем. Оценка истории СССР историками, с оценками которых читатели ознакомятся из учебников и научных трудов, смещается то влево, то вправо в зависимости от конъюнктуры и личных пристрастий историка, а я знакомлю с событиями, и оценкой их современником и свидетелем Великого эксперимента и его краха. Давайте вместе подумаем о нашей истории.

Беседуя друг с другом, мы не всегда друг с другом согласны, и редко бывает, чтобы кто-то кого-то переубедил, так и в этом случае, если Вы будете не согласны со мной – оставайтесь при своем мнении, потому что Вы тоже правы согласно своему бытию.

На всем продолжении истории человечества привычным состоянием была война. За 13 лет царствования Александра III без войны – его прозвали «миротворцем». В такой обстановке надо было стать в ряды сильнейших.

Крымская война 1854 года, Русско-японская война в 1904—1905 году и Первая Мировая война продемонстрировали техническую отсталость и военную слабость России. Громадная Россия выплавляла стали в три раза меньше, чем Германия. Маленькая Япония – запятая на Тихом океане, разгромила нас на суше и на море. Высокотехничные изделия – авиация, автомобили в основном были иностранными. В Первую Мировую не хватало даже патронов и снарядов – их выменивали на наших солдат, которых отвозили воевать во Францию. Создали громадный самолет «Илья Муромец», но моторов своих не было – поставили иностранные. Позже Сикорский – конструктор «Муромца», уехав в Америку, успешно создавал там передовые по совершенству самолеты и вертолеты. Русский заводчик Путилов в фантастически короткий срок – за 18 дней организовал прокатное производство рельсов. Были в России таланты – не было рационального государственного устройства. Поэтому так единодушно все слои населения, все командующие фронтами приняли, совершенную в Феврале буржуазией,

Великую Русскую революцию и свержение царизма, хотя разные слои населения преследовали разные цели.

Высшие слои добивались рационального государственного устройства, а низшие «справедливости». Не Ленин сверг царя, Ленин уловил настроение масс, и, встав во главе, направил массы по нужному, в его представлении, пути.

Россия пробудилась, когда в других странах уже давно было уничтожено крепостное рабство, когда в других странах, в том числе и в монархических, государственные вопросы уже решались парламентами.

Могла ли избежать гражданской войны Россия, где еще жили старики, рожденные крепостными рабами, которых хозяин мог продать, как пеньку. Где на смену крепостничеству пришел неограниченный экономический произвол «хозяев»?

Может быть, демократическими переменами еще до Февральской революции?

Возможность была очень маленькая, но и она была неосуществима при таком Царе. Николай II был неадекватен своему положению.

Так, еще в 1896 году во время своей коронации, когда на Хадынском поле погибло более 1300 человек, и еще больше было изувечено, ранено и сошло с ума, он не только не объявил всенародного траура хотя бы в Москве и Питере, но еще и танцевал на устроенных в честь коронации балах, за что и получил прозвище «Николай кровавый».

Будучи добрым семьянином, безмерно любящим своих детей, что похвально для отца, но не достаточно для главы государства, Царь в своем дневнике оставлял записи для потомков и историков о том, как он в тот или иной день позавтракал, и сколько ворон застрелил во время прогулки по парку. Не знаю, в какой мере он отразил в дневнике Японскую авантюру, где погибших было более 30 000, но угрозу надвигающейся смуты в новом столетии, он не способен был оценить.

В декабре 1904 года царь во время обсуждения своего Указа от 12.12.1904, обратился к Витте за советом по поводу внесения в Указ пункта о необходимости привлечения общественных деятелей в законодательное учреждение того времени, коим был Государственный совет. Витте сказал, что этот пункт составлен под его непосредственным руководством и сказал далее, что:

«Привлечение представителей общества, особливо в выборной форме, в законодательные учреждения есть первый шаг к тому, к чему стихийно стремятся все культурные страны света, т. е. к представительному образу правления, к конституции; … если его величество искренне, бесповоротно пришел к заключению, что невозможно идти против всемирного исторического течения, то этот пункт в указе должен остаться; но если его величество… со своей стороны находит, что такой образ правления не допустим, что он его лично никогда не допустит, то, конечно, с этой точки зрения осторожнее было бы пункт этот не помещать».

Если бы Николай прислушался к советам высших руководителей России, то, может быть, не пришлось бы России стать объектом «Великого эксперимента».

Но Николай ответил:

Да, я никогда, ни в коем случае не соглашусь на представительный образ правления, ибо я его считаю вредным для вверенного мне богом народа…

И после этого наступило 9 января 1905 года.

Вот запись поэта Максимильяна Волошина: «… я разглядел, что во всех санях, которые проезжали мимо меня, находились не живые люди, а трупы. Извозчичьи сани слишком малы, чтобы можно было уложить тело: поэтому убитые были привязаны. В одних санях я увидел близко рабочего: черная густая жидкость вытекла у него из глаза и застыла в бороде; рядом с ним другой, в окровавленной шубе, с отрезанной кистью, еще живой он сидел прямо, а потом тяжело привалился к спинке. В следующих санях везли труп женщины, с запрокинутой назад, и болтающейся головой: у нее прострелен череп. Дальше труп красиво одетой девочки, лет десяти».

Осталась бесценная запись Айседоры Дункан:

«Я увидела издали длинное печальное черное шествие. Вереницей шли люди, сгорбленные под тяжкой ношей гробов. Извозчик перевел лошадь на шаг, склонил голову и перекрестился. В неясном свете утра я в ужасе смотрела на шествие и спросила извозчика, что это такое. Хотя я не знала русского языка, я поняла, что это были рабочие, убитые перед Зимним дворцом накануне, в роковой день 9-го января 1905 года, за то, что пришли, безоружные, просить царя помочь им в беде, накормить их жен и детей. Я приказала извозчику остановиться. Слезы катились у меня по лицу, замерзая на щеках, пока бесконечное печальное шествие проходило мимо. Но почему хоронят на заре? Потому, что похороны днем могли бы вызвать новую революцию. Зрелище было не для проснувшегося города. Рыдания остановились у меня в горле.… Тут, перед этой нескончаемой процессией, перед этой трагедией я поклялась отдать себя и все свои силы на служение народу и униженным вообще».

Кто-то из сановников сказал: «Этим расстрелом (9 января) Николай расстрелял самодержавие и себя».

«Царь испугался, издал манифест»… Репин на своей картине «18 октября 1905 года» засвидетельствовал, кто радовался дарованной «свободе», а народу был нужен 8-ми часовой рабочий день, прекращение штрафов, раздел помещичьей земли между крестьянами. Царское правительство (приписывают Столыпину) ответило расстрелами и виселицами.

И. Е. Репин. 18 октября 1905 года

Стрельба по народу, который 9-го января 1905-го года шел к нему с иконами, как к защитнику от произвола хозяев, слепое следование советам царицы: показать народу, «кто в России хозяин», разгон Государственной думы, которая позволила себе что-то требовать, и сведение на нет избирательного права показали, что Николай и после 1905 года не был готов, даже к конституционной монархии, а тут еще и Мировая война, сделали его нетерпимым.

Критически мыслящая общественность констатировала:

«Русские успехи, вроде Брусиловского прорыва, покупались большой кровью, и нередко большие массы солдат в плотных цепях бросались в атаку после далеко не достаточной артиллерийской подготовки, особенно в первые годы войны».

28 членов Государственной Думы и Государственного Совета в начале 1917 г. подали императору Николаю II записку, где, в частности, говорилось: «в армии прочно привился взгляд, что при слабости наших технических сил мы должны пробивать себе путь к победе преимущественно ценой человеческой крови» и предлагалось военачальникам заботиться о сокращении боевых потерь, поскольку «легкое расходование людской жизни… недопустимо, потому что человеческий запас у нас далеко не неистощим». Однако в ответе, составленном генералом Гурко и одобренном царем 4 февраля 1917г. (ст. ст.), указывалось, что «какое-либо давление на начальников в этом чрезвычайно деликатном вопросе, несомненно, повлекло бы к угашению в них предприимчивости и наступательного порыва». (Грани, 1997 г, №183).

В этой преступной войне, как лавочник, который совком черпает из ларя горох и бросает его на чашу весов, чтобы уравновесить гири, Царь черпал, как из ларя, из народной массы молодых ребят, одевал их в солдатские шинели и бросал на чашу военных весов, чтобы уравновесить техническую отсталость и недостаточность военной техники. Озабоченностью частью Государственной думы о чрезмерном расходовании людских (ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ!!!) ресурсов, он пренебрег. Пренебрегло этой озабоченностью и Февральское правительство.

Февральское правительство по своему содержанию (составу), по своему интеллекту, не могло постичь той истины, что стремление народа к немедленному миру – требование неотлагательное. Французский посол в России Палеолог с возмущением пишет о «солдатне», которая не хочет идти воевать. Прочитав это пренебрежительное слово «солдатня», одно только определение возникло у меня по отношению к Палеологу – мразь, для него солдаты не люди, не отцы, не сыновья, для него солдаты это полки, дивизии, которых можно бросить в бой. Что ж Палеолога можно понять – он действовал в интересах Франции. Февральское правительство пыталось гнать солдат в наступление, а солдаты жадно слушали тех, кто разъяснял, что война идет в интересах помещиков, капиталистов и всемирной буржуазии, вот пусть они сами и воюют. Для рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели, война была невыносимым бедствием, несшим им только смерть. В результате к власти пришли люди, зазывными лозунгами которых были лозунги мира и справедливости.

Начался Второй этап Великой русской революции.

Гром корабельной пушки крейсера «Аврора» оповестил мир о том, что свергнуто буржуазно-демократическое правительство и к власти пришла диктатура. Большевики переворот назвали «Великой Октябрьской революцией».

Ставилась задача построения Коммунизма и замены у всего народа естественных животных инстинктов стремления к власти и к приобретению корма – богатства, на стремление к бескорыстному труду. Для этого требовалось перестроить психологию всего человечества. Большевики считали это возможным. Это был Великий эксперимент.

Нет, конечно, это был не эксперимент, это потом его, глядя на то, что у нас происходит, в окружающем мире назвали экспериментом. Революционеры не экспериментировали, они целенаправленно шли к победе Мировой Пролетарской революции, на которую их воодушевил Карл Маркс.

Современные СМИ говорят, что Ленин приехал в Россию из Швейцарии с «чемоданом» денег. Даже если это так, то, что же в результате получилось? Ленин начинал Всемирную Пролетарскую революцию. Для её начала благоприятная обстановка сложилась в России – где-то надо было начинать. Доведенный губительной войной до крайности, народ в Феврале смел Царское правительство и в нем еще не утих революционный запал. Продолжающаяся война была бочкой с порохом, и Ленин поднес к этой бочке фитиль. Ударная волна от взрыва вызвала революционные волны, которые прокатились и по Германии, и по её союзникам и, как и в России, смели с престолов монархии и в Германии, и в Австро-Венгрии и в Османской империи. Если и были у Ленина деньги, то это были деньги Мировой Пролетарской революции, он этими деньгами сломал политический строй всей Европы. Если бы не он, сколько времени еще длилась бы Мировая война.

И Германский капитал, и Русский капитал собирались воевать «до победы». Революции у себя они назвали «ударом себе в спину», они планировали атаки, в которые посылали – кого (?) – рабочих и крестьян, а получили от них «удар в спину». При подписании перемирия (капитуляции!) Германское командование заявило, что заставили Германию прекратить войну не союзники, а «Удар в спину» от своих революционеров.