Текст книги "«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма"

Чтение. Первая елка. Погранзастава

В те времена домашние библиотеки были большой редкостью. Были районные, поселковые, школьные, заводские и прочие библиотеки. Книги из библиотек не воровали и всё, что можно себе было представить, в библиотеках было. Я имею в виду русскую и зарубежную классику и книги советских авторов. Конечно, были команды на изъятие книги автора, который был осужден стать жертвой репрессий, или его книга кому-то, из имеющих право распоряжаться, показалась «не той». Не такой, что нужна была для «воспитания стойкого борца за дело рабочего класса», но все эти сервантесы, тургеневы и прочие дикенсы, чеховы и лондоны были. Из заводской библиотеки я прочитал романы Бальзаковской «Человеческой комедии» и «Божественную комедию» Данте.

Кто-то из знакомых детей, очевидно коренных ольгинцев или лахтинцев, которые очень сильно отличались от детворы нашего двора, дал мне почитать: «А у нас во какая книга есть». Это была книга о девице-гусаре времен I Отечественной войны – Дуровой. Во время II Отечественной войны эта девица вполне заслуженно была властью переведена в разряд знаменитых. И стал знаменит ее дом. Кажется, в Елабуге, в общем, на Каме, я видел дом, где она жила в XVIII – XIX веке.

В книге проводится мысль о том, что девица пошла в гусары из любви к царю, и поэтому книга до войны не могла быть в библиотеках. Мне хочется думать, что автор оболгала девицу, что ею всё же руководило патриотическое чувство. Впрочем, как знать.

Да…

Доступны моему пониманию четыре грани отношения ко власть предержащему: или уважение, или безразличие, или презрение, или страх, даже восхищение поступком, но не любовь. Любовь это нечто божественное – она может быть только по отношению к женщине. Плохо для государства, если страх, и очень хорошо, если уважение. Были многолюдны похороны Царей, Ленина, Кирова, Сталина – люди пришли отдать дань уважения, впрочем, не исключаю, что некоторые из простого любопытства (по себе сужу).

Пройти мимо гроба Ленина и Сталина никого не посылали. Ленин сумел породить надежды, и его смерть вызвала у многих чувство горя из-за опасности потери надежды.

Сталин, ради сохранения власти, нагнал страх среди интеллигенции и аполитичной части населения, ненависть среди репрессированных, но представил это, как «борьбу за сохранение власти рабочих и крестьян». К Сталину сумели привить любовь, как к гаранту сохранения надежды на лучшую жизнь. А еще и война, победа в которой не без его таланта была одержана, добавила ему славы. Сейчас ставиться под сомнение его талант, и десять (10) хорошо подготовленных, разгромных для немцев, ударов уже не называют «Сталинскими», но Главнокомандующим был-то он.

Да и довелось им обоим стоять во главе народа на той дороге, на которую устремился народ. Народ клял нелегкую жизнь на этой дороге, но возврата господ, ну никак не хотел.

И царей в народе многие отождествляли с надеждой, видя в них заступника против жестокости барина. Только, мол, не допускали стон народа хитрые господа к «царю батюшке».

Мне нравится опера Глинки «Иван Сусанин», арию «Чуют правду…» я воспринимаю, как одну из лучших в мире. В студенческие годы мы с ИСКРЕННИМ азартом на стадионе пели хором «Славься…» Сейчас, когда безбожно стал восхваляться царский режим, вспомнили, что Глинка назвал свою оперу «Жизнь за царя». Грош цена тогда этому Глинке.

Во-первых, формально по решению той Думы царем России тогда был сын польского короля Владислав, во-вторых, в обстановке смуты, когда «цари» сменялись непонятным для народа образом, не стал бы Сусанин сознательно отдавать жизнь за неведомо кого, царский род прекратился на сыне Грозного – Федоре.

Сусанин пошел на верную смерть не за царя, а за веру. Не нашей, чужой, как до сих пор считают православные, веры поляки шли грабить православный монастырь, и он завел их в дремучий лес. Какие там, в монастыре в это время отсиживались бояре, для Сусанина не имело значения – мученическую смерть Сусанин принял, отводя поляков от монастыря. Это в его глазах и в глазах всех православных – достойная смерть.

Глинка назвал свою оперу «Жизнь за царя» только для того, чтобы помочь её принятию на сцену Императорского театра. Я бы на его месте поступил так же, но восхищение поступком отвечает название оперы: «Иван Сусанин».

Читал я без разбора – что в библиотеке приглянется: «Пулковский меридиан», «Домби и Сын», «Война и Мир», «Сколько земли человеку надо», Пушкина, Чехова, «Голова профессора Доуэля», «Тайна двух океанов» и прочее и прочее. Житие святых на русском и на польском языках, Евангелие, много Жюль Верна. Ну, и, разумеется, газеты: «Правду» и «Пионерскую Правду». Газеты читал регулярно.

Интересны фантазии тех лет. Ну, гиперболоид инженера Гарина, ультразвуковая пушка, полет на Марс, стрела, которая обязательно попадет в цель – всё это техника на грани фантастики и все это осуществилось, хотя и совсем по-другому, чем было воображено фантастами. Сейчас это УЗИ, Лазер, Космодромы, управляемое электроникой точное оружие.…

Интересно другое – это другое полная чушь.

В те времена человек считался очень не совершенным. Совершенный человек должен быть с громадной головой, питаться таблетками и воспроизводиться в лабораториях. Пищеварение, роды – это всё от животных и в будущем отомрёт, вернее преодолеется.

А с другой стороны техника станет обычной, самолёты будут обычны и привычны, как телега – летят Пётр с Сидором, а самолёт начал барахлить. Сели рядом с деревней, попросили веревку, что-то подвязали и дальше полетели. А в войне на колоссальном количестве танковых гусениц по суше пойдут линкоры – и пытались осуществить. Я в Ленинграде видел танк с тремя башнями.

А уж когда будут освоены люминесцентные лампы, потребляющие энергию только на световое излучение, не тратя её на тепловое, то, не смотря на увеличение потребления, электроэнергии будет с избытком.… А уж когда атомной энергией овладеем, а это уж очень далёкая фантазия – даже не фантазия, а фантастика за пределами нашей жизни, то,… увы, – сейчас дожили даже до телевидения, а всё «чего-то не хватает».

Нам тогда телевидение представлялось очень далёким будущим. В учебнике то ли физики то ли географии говорилось, что вот будет когда-то так, что не надо будет рассказывать, как там на оленях ездят, а прямо в класс будут это транслировать. Помню иллюстрацию в учебнике: сидят ученики и смотрят на экран, а рядом другая картинка, где северный пейзаж с оператором, который в свой аппарат наблюдает, как бегут с нартами олени, и в классе у учеников на экране то же самое видно, что оператор наблюдает. Авторам представлялось, что это будет прямая трансляция, и мы завидовали будущим ученикам.

Читал я запоем. Дедушка зовет: «Эдик», я не слышу.

Он повышает голос: «Эдик!» – я не слышу.

Наконец, как крикнет: «Эдик, пся крев!» – я с очумелым взглядом бегу: «Что, дедушка?»

Просвещение чередовалось с мелкими, и не только мелкими, запретами.

После революции, в угаре антирелигиозной борьбы, запретили рождественские елки, но, когда угар развеялся, запрет сняли, придав елкам статус новогоднего символа. Сделать это оказалось легко благодаря церковным иерархам российского православия, которые в церковной жизни отказались перейти на Григорианский календарь, и Рождество оказалось после дня гражданского Нового года.

Первую после снятия запрета миниатюрную ёлочку поставили на комод. С дореволюционных времён сохранилось несколько стеклянных игрушек: шариков, гирлянд, рождественская шестиконечная звезда и несколько ёлочных подсвечников с огарками ёлочных свечек.

Помню только первую такую ёлочку, как нечто новое, ранее не виданное, может быть, были они ещё, но в памяти не остались, а следующими помню только большие ёлки в школе, дома, был однажды я на ленфильмовской ёлке и в доме пионеров в Архангельске.

Я не однажды сам вырубал ёлочки больше меня ростом в лесу у залива между Лахтой и Ольгиным.

На фото у качелей вдали видны: ольгинский лес, где я вырубал ёлку и куда иногда бегал за грибами, канава, заменяющая на Лахте ливнёвки (весной полная воды), и совхозный скотный двор, где в начале блокады можно было разжиться куском жмыха

Ёлочные игрушки – в основном стеклянные шарики, постепенно прикупались, среди старых игрушек сохранились, ставшие теперь интересными, открытки. Две из них сохранились доныне – они очень яркие, красочно – лубочные. «Знаем тех, кто громко песни поёт. А не знаем тех, кто горьки слезы льёт». «Хлеба есть край, так и под елкой рай».

Много было самодельных украшений; самыми популярными были цепи из разноцветной бумаги. Не один год мы всем классом клеили эти цепи для украшения школьной ёлки, и вдруг какому-то карьеристу пришла мысль увидеть в этих цепях символ того, что буржуазия хочет заковать нас в цепи. Он побежал к начальству, и цепи запретили!

Простому не изощренному уму не вообразить обилия и глубины идиотизма тех запретов.

Например, пионерские галстуки стягивались металлическими зажимами с эмалированным изображением пионерского костра, потом эти зажимы, уж не знаю из каких соображений, запретили, а среди детей пошёл слух, что в изображении костра просматривается горящий Калинин.

Власти, нагоняя страх, насаждали революционную бдительность, и дети были вовлечены в «игру» разоблачения – даже в изображении «Вещего Олега» на обложке школьной тетради в каких-то деталях орнамента ножен меча, орнаменте его одежды, в пуговицах, мы прочитывали контрреволюционный призыв: то ли «Долой Советы», то ли ещё что.

Однажды увидели мы на пляже, когда уже кончилось лето, человека в шляпе и побежали бдительные пионеры на погранзаставу – было такое, из песни слова не выкинешь. Не хотели мы терять Советскую власть рабочих и крестьян.

Хотя Лахта рядом с городом, на берегу между Лахтой и Ольгиным была погранзастава. Все берега Советского Союза, включая и часть Финского залива между Кронштадтом и Питером, которую моряки прозвали Маркизовой лужей, считались границей, через которую к нам могут проникнуть шпионы и диверсанты.

В начале тридцатых заставу ещё не успели соорудить, а после финской убрали, а в самое моё детское время, когда полная свобода, когда домой являешься только пообедать, а цель в жизни только одна – это игра, в игре мы не обходили вниманием и заставу.

Красноармейцы на заставе учились военному делу. Был у них четырехствольный зенитный пулемёт из обычных «максимов» 7,6 мм и длинная эстакада на высоких столбах, по которой тросиком тянули примерно метровую модель самолёта. Стреляли по «летящему» самолёту в сторону воды, когда людей на воде быть не могло. Были у них и другие учения и кое-что из «боеприпасов» перепадало нам.

Мы старались, когда приходила какая-либо идея, быть поближе к заставе, пока нас не гнали. Старались, как нарушители, пройти с лахтинского на ольгинский пляж по территории заставы. Иногда останавливали, иногда пройти удавалось. Видно мы так надоели, что однажды нас «задержали» и посадили в землянку. Я не помню, сколько времени они нас там продержали, но никакого впечатления кроме как от разновидности игры на нас этот арест не произвёл – мы продолжали шастать и вот в канаве, рядом с заставой нашли целую кучу, вероятно, учебных пирошашек.

Это картонные кубики с ребрами примерно сантиметра по полтора, в которых помещен чёрный порох. Кубик обмотан со всех сторон толстым слоем просмоленных ниток и все это ещё залито смолой. Через эту обмотку от пороха наружу выведен бикфордов шнур длиной сантиметров пятнадцать.

Каким-то непонятным образом у нас хватило коллективного ума не поджигать этот шнур. На всё остальное у нас ума уже не хватило, вернее, на всё остальное у нас осталась смесь ума и безумия.

Мы стали осторожно (на это хватило ума) разматывать нитки, пока не обнаружили ту самую картонную коробочку, а дальше у нас хватило дурости в разорванную с одного угла коробочку сунуть спичку.

Нам повезло – пирошашка от долгого лежания в канаве намокла, и порох отсырел, он не взорвался, а стал быстро выгорать. Из отверстия било пламя, как из горелки газовой сварки. Пирошашки мы разделили на несколько порций, чтобы надёжнее спрятать от взрослых – дележа между нами не было, всё было для игры общее, один же не будешь играть.

Когда мы разобрали ещё одну шашку, то заметили разницу: картонная коробочка была сухая, а порох из сырого «песка» превратился в сухой песок. У нас хватило ума насыпать на пенёк щепотку и поджечь. Щепотка «взорвалась». Мы радостно загалдели о том, как нам повезло, что первая шашка, которую мы подожгли целиком, была сырая. Галдёжа было много – шашки лежали, ожидая нашей следующей идеи.

Идея мне пришла – я заметил валявшийся кусок от колеса ручной тачки, его осевую втулку, без самого колеса, которое было отбито. Эта втулка очень напоминала старинную чугунную пушку, и по размеру она была не меньше пушек, установленных на первом военном российском «корабле» – ботике Петра I (примерно три четверти дюйма). Один конец этой втулки мы забили деревяшкой, а с другого конца в ствол туго вставляли изобретённый мной снаряд. Это тоже была деревяшка такого же диаметра как ствол, но на этой деревяшке – снаряде была снята лыска. По этой лыске шла дорожка из пороха к основному заряду – мы же не могли просверлить настоящее запальное отверстие.

Забитый конец втыкали в землю, стараясь под корень, а к лыске подносили факел. Грохот стоял, как при стрельбе из настоящей пушки, а снаряд летел в сторону воображаемого противника. Витька Майоров рассказывал, а мы ему верили, что при выстреле у него на втором этаже упал стоящий на краю стола стакан.

Мы, естественно, всё время воевали. У нас были лучшие в посёлке сабли, изготовленные из металлических обручей от бочек, – срезался наискосок один конец, и получалось острие сабли, а другой загибался как ручка и обматывался шпагатом. Обручей у нас было много в заброшенном бетонном сарае. Деревянные «сабли» противников не могли противостоять нашим – настоящим, к тому же металлом можно было и в самом деле поранить. «Противник» этого побаивался, но мы до этого дело не доводили, чтобы не привлечь внимание взрослых к нашим сражениям. А теперь у нас появилась ещё и пушка. Ребята с Морской улицы решили, что мы «заливаем» и объявили войну.

Когда они между посёлком и взморьем по полю, с которого уже был убран урожай, пошли на нас в атаку, мы выстрелили из пушки. Эффект был ошеломляющим – атакующие бросились убегать, хотя лёгкая деревяшка-снаряд, по сути просто пыж, кувыркаясь в воздухе, до них не долетела. Интересно, что взрослые на этот грохот не обращали внимания.

Не помню, каким образом, к нам с заставы попали световые заряды осветительных ракетных патронов от ручных ракетниц. Свет был ослепительный, как от электросварки. Мы развлекались тем, что ставили заряд на пенёк и поджигали его. Горел он секунд 10—20, ну, как обычная осветительная ракета. Мы становились вокруг пенька, брались за руки, смотрели на ослепляющий свет и бесились. Когда заряд сгорал, а делали это обычно вечером, то некоторое время мы ничего не видели, были буквально слепыми и бесились вдвойне, расцепив руки и валяя друг друга, не зная, с кем ты имеешь дело – кого ты валяешь и кто тебя валяет.

Какое-то время на берег залива выносило куски каучука. Мы, разумеется, нашли ему применение, Кусок величиной в два или три детских кулачка зажимали проволокой так, что оставалась ручка в полметра длиной. Каучук поджигали и ходили на взморье, как с факелами. Среди деревянных строений у нас хватило ума, или страха перед взрослыми, факелы не жечь.

Кроме изобретательности, у меня хватало и глупости: так я этим факелом решил попугать товарища и приблизил горящий факел к его затылку, когда он над чем-то нагнулся. Жару он не почувствовал, потому что огонь был выше, т. е. ожидаемого эффекта я не получил, а вот капля горящего каучука ему на шею упала, и ожег был, хотя и маленький, как капля, но сильный.

Этого не могли не заметить родители мальчика и, естественно, пожаловались учительнице на хулигана – в результате меня с уроков послали за матерью, а именно в этот день я первый раз надел новый шёлковый пионерский галстук, что было для бюджета нашей семьи выражением внимания ко мне исключительным.

Выборы в Верховный Совет. Классовая зачистка

Это было время перехода к нормальной жизни после тягот Мировой и Гражданской войн.

Я ещё помню продуктовые карточки и помню, что как-то дедушка их потерял, но карточки были приписаны к определённому магазину, продавцы которого знали своих, приписанных к магазину покупателей, и поэтому отпускали дедушке продукты.

В 34-м карточки отменили, и взрослые какие-то из не отоваренных карточек оставили на память – ведь думали, что карточки ушли навсегда.

На Лахте был магазин «Сельпо» (сельской потребительской кооперации) и я помню, что стоял в очередь, как мне помнится, за пшеном, но это, по крайней мере, в Ленинграде, быстро прошло и магазины наполнились горами колбасы от нежной «Чайной», до твёрдой «Московской». «Чайная» колбаса тогда набивалась в толстую кишку, так, что ломоть колбасы покрывал ломоть хлеба. На прилавках стояли фаянсовые посудины, изображающие бочонки, в которых были паюсная (черная) и кетовая (красная) икра, стояли вынутые из ящиков блоки разных сортов сливочного масла. Но, конечно, даже в голову не могла прийти мысль о том, чтобы купить икры. Как-то я встречал дядю Марка на Московском вокзале, он зашёл в гастроном напротив вокзала и купил несколько штук пирожных в качестве гостинца на Лахту. Ему эти пирожные положили в специальную, по числу пирожных, корзинку. Пирожные же не завернешь в бумажку.

Москву, Ленинград и столицы союзных республик превратили в витрину, которая обещала благоденствие для всех. Особенно Москву с ее подземными дворцами в только что пущенном метрополитене, с её превращенными в прекрасные проспекты бывшим Охотным Рядом и бывшей Тверской. Приезжающие иностранные делегации, знаменитые писатели восхищались многолюдными улицами с роскошными магазинами в преобразующейся в современный город Москве. Ленинградцы считали Москву большой деревней (за ее усадебную застройку).

Остальной стране еще было очень, очень далеко до Москвы, однако общая тенденция была – всё лучше и лучше, к тому же Россия к этому времени «избавилась от класса эксплуататоров», и было политически целесообразно отразить это в общественной жизни.

5 декабря 1936 года была принята первая в истории России демократическая конституция, которая провозглашала равные права для всех граждан, отменив все дореволюционные и послереволюционные ограничения избирательных прав. До революции были ограничены квотой права рабочих и крестьян, а после революции до 1936-го года избирательных прав лишились многие из тех, кто имел все права до революции. Именно день 5 декабря надо праздновать в России, как день конституции.

Между прочим, не без влияния нашей революции и конституции, во всех остальных странах мира, где этого положения не было, всеобщее избирательное право (в том числе и для женщин!) стало непременным положением в их конституциях.

Конституция потом менялась, менялась в 77 году, менялась в 93 году, и сейчас в нее вносятся не вполне демократические поправки, может быть, еще будет меняться.

Но 5 декабря 1936 года была впервые в многовековой истории России принята Конституция, которая провозглашала выборность всех ступеней власти прямым тайным всеобщим голосованием. Герб, гимн, административное деление и всякого рода свободы – это гарнир к главному, что было в блюде, а главным в блюде были выборы (не голосование, а ВЫБОР состава ЗАКОНОДАТЕЛЬНОГО собрания). И задача поколений первой половины XX века, второй половины XX века, первой половины XXI века, второй половины XXI века и всех последующих веков была, есть и будет – добиваться от руководства Россией выполнения этого главного пункта Конституции, который, правда, имеет смысл только в том случае, если в борьбе на выборах участвую политические противники.

В развитии России по дороге к свободе история оставила нам три вехи:

– Отмена крепостничества;

– Свержение монархии;

– Принятие первой Конституции.

Хотя в этой конституции пункт о руководящей роли одной партии, как отражение положения Маркса о диктатуре пролетариата, перечеркивал все ее достоинства, идея политической свободы была освящена именно 5 декабря.

На деле, приняв её, ей отвели роль плаката.

Некоторое время после смерти Ленина, Сталин побеждал на съездах доводами и логикой, доказывая свою правоту, т. е. была, хотя бы, партийная демократия. (Микоян рассказывает, как он ездил в Нижний убеждать местных партийцев занять позицию сталинского крыла партии). Ко времени принятия новой демократической конституции всякое подобие выборности (в том числе и в самой партии) было отменено. Всех, кого должны были избирать, от депутата сельского совета и секретаря первичной партийной ячейки и до членов Политбюро и депутатов Верховного Совета, после обсуждения в узком кругу назначали. Но необходимость выборности провозгласили.

В 1937 году были проведены «демократические» выборы с тайным голосованием, но на каждое место в Верховном Совете был один кандидат. Результат был предопределён – 99 и 9 десятых! Кто после двух десятилетий репрессий мог решиться голосовать «против», да и как считали?! Не исключено, что «за» были все 100%, но, изображая «демократичность» сообщали о девяносто девяти с разной (обязательно разной) долей десятых.

До самого краха Советской власти, чтобы продемонстрировать свободное волеизъявление, по всему Союзу, в каждой без исключения области при выборах в местные советы только в одном-единственном сельском совете кандидат «получал» меньше 50%, и назначались повторные выборы. А во всех остальных 99,9! Промежуточных вариантов не было – интересно, это были бесконечно глупы политические руководители, или эти политические руководители за дураков принимали весь народ? Впрочем, из моих теперешних знакомых никто этого не заметил, и, тем более, как я, по газетам не анализировал.

У нас кандидатом был Дунаевский, и он в качестве предвыборной кампании дал концерт на летней эстраде в приморском парке Ольгино. Я, разумеется, на этом концерте был. Свободных мест во время концерта, было много – пожалуй, половина, потому что явка избирателей была не обязательной, а любопытных не так много.

Я уж не помню, построили ли мы социализм к этому времени или нет, но вот капитализм в это время, стремительно мчался к краху.

В городе на стене дома громадное панно: по железной дороге мчится локомотив, на котором написано «капитализм». На пути развилка, одна ветка которой после стрелки ведет к пропасти. А у стрелки стоит смерть в виде стрелочника, на котором написано «кризис», и этот стрелочник переводит стрелку на ветку, ведущую в пропасть.

В Европе набирал силу германский и итальянский фашизм. Кругом были «шпионы» и «диверсанты». Мы уничтожали всех, в ком Сталин видел угрозу своей власти. Я помню, как дети в учебнике выцарапывали глаза Блюхеру – бывшему до этого герою гражданской войны, а теперь «агенту империализма».

Революция пожирала своих героев. Во Франции гильотиной, у нас ставили к стенке.

Перед этим Блюхер сам подписывал приговор Тухачевскому. Если бы поставили памятник жертвам репрессий, то я бы изобразил Сталина сидящим в плетеном кресле с трубкой в руке, а к нему по колено в крови идут Крыленко, Бухарин, Ягода, Ежов, Блюхер и другие. И все без голов, а в руках несут Сталину головы тех, кому они их сами поснимали – Блюхер несет голову Тухачевского и т. д.

А идут они по безымянным трупам специалистов, служащих, интеллигенции, – много народа покосили.

Когда Великий эксперимент пришел к своему печальному завершению, я прочел о том, что некоторые первые секретари регионов просили Политбюро (т. е. Сталина) увеличить им разнарядку на разрешенное количество расстрелов. Сейчас модно, анализируя историю, историю времени жизни Сталина рассматривать, как историю деяний Сталина, и Сталина априори рассматривать как исчадье ада, как абсолютное зло.

Я стараюсь рассматривать события, а не Сталина, и вижу, что избежать при этом оценки действий Сталина, действительно невозможно – он был абсолютный самодержец. А то, что секретари Обкомов обращались к Сталину с просьбой разрешить им больше людей расстрелять, чем было предусмотрено предыдущими решениями, могло бы характеризовать Сталина, как стоящего на страже защитника невинных людей от произвола местных палачей, но он был не защитником, а движущей силой этого террора. Так, на запрос Кировского Обкома увеличить им квоту на 300, Сталин зачеркнул 300 и написал 500. Такие действия в управлении государством во время революции, считались допустимым, необходимым и действенным по представлению Ленина, как отражение принципов революционной марали,

Я не допускаю мысли, что Хрущевым руководила жажда крови, хотя и не исключаю карьерных соображений, все же я верю в искренность стремления дореволюционных большевиков построить общество всеобщего счастья и могу понять их недоумение: почему это народ не побежал за ними вприпрыжку. Вполне искренне они полагали, что это не естественно, не может народ отказываться от нарисованного ими счастья, что дурят голову народу и мешают им недобитые бывшие и новые перерожденцы. Как же так, ведь в Гражданскую войну пошел народ за Советами. И добивали, и перевоспитывали, т. е. Сталин был не один, эти руководители были соратниками Сталина в его представлении о методах строительства нового мира, который в принципе должен освободить человечество от насилия, однако само строительство вылилось в насилие превентивных расстрелов и в нагнетание страха – не болтай, не перечь – этого и добивались?

(Было ли это недоумением, было ли их недоумение искренним, действительно ли они не понимали «почему это народ», нам в принципе не дано знать, мы только можем строить умозаключения в соответствии со своим положением).

Ликвидация класса эксплуататоров прошлась катком по всем слоям населения.

Перевоспитание основывалось на том, что трудящиеся не могут быть контрреволюционерами, поэтому перевоспитывать надо трудом, чтобы перевоспитываемые стали трудящимися.

Жена коллеги из семьи, с которой мы дружим, Ольга – дочь машиниста, одиннадцатый ребенок в семье, рассказывает, что ее брата – Виктора Дмитриевича Быстрова, студента факультета пушного хозяйства, еще до её рождения за несдержанную студенческую болтовню осудили и направили на строительство Беломорканала. Виктор Дмитриевич классово был «чист» – сын машиниста, он был судим за легкомысленность. Ведь он не был борцом против Советской власти, не был агитатором, призывающим к борьбе против проводимой политики. Там в лагере Виктор окончил педагогический институт, и после освобождения работал директором школы. Конечно, не все в лагерях учились, других и на воле не заставишь учиться.

В 49-м году Виктор Дмитриевич решил избавиться от совершенно не пригодной к педагогической деятельности учительницы и по клеветническому доносу мужа этой учительницы – члена партии, вновь был осужден на 7 лет за, якобы, антисоветские взгляды на воспитание.

Ужаса натерпелись братья и сестры осужденного – дети пролетария, члены партии – исключат, не исключат?… Что, значит, быть исключенным из партии? Ну, беспартийный ты и беспартийный, но ты Советский человек, а если ты исключенный, то значит, ты в чем-то провинился – в данном случае не уследил за взглядами брата, и тебя осуждают на недоверие. Это как отлучение от церкви в православии. Но обошлось.

Отправили его в лагерь на Кольском полуострове добывать апатиты. Он и в этом лагере стал учиться и окончил техникум нерудных ископаемых.

После смерти Сталина, Виктора Дмитриевича в 54-м году освободили и реабилитировали. Но он не стал уезжать, а как специалист остался работать на «своем» комбинате, и перевез туда семью; там его дети получили Высшее образование. Это интересный момент в истории страны – многие из бывших заключенных и на апатитах, и в Норильске, и на шахтах Колымы после прекращения сталинских репрессий, и осознания, что это принципиальное изменение ситуации, остались жить и работать на «своих» предприятиях, на своих рабочих местах.

Заключенные участвовали в важных для страны стройках, проекты строек были выполнены грамотными инженерами, труд руководством стройки и работниками НКВД был по возможности хорошо организован так, чтобы уложиться в плановые сроки. Специалистов по возможности старались поставить на такие работы, чтобы использовать их знания; (не обязательно, но по возможности). Так, похоже, Берием были созданы «шарашки».

Юра Воробьев в семейных мемуарах пишет о неком Петре – начальнике его отца. Петр был из богатых и поругивал советскую власть, которая не давала возможности богатеть, а отец из бедняков – середняков ему поддакивал. Дело кончилось тем, что пришли и несознательного вражеского элемента забрали прямо с работы – из конторы, а отца предупредили: «А ты-то что? Туда же захотел?». Петра отправили строить Беломорканал. Там была организована настоящая работа с оплатой труда, он был бухгалтером. Из зарплаты вычиталось на питание, на одежду, на оплату охраны, за жилье в бараке, а остальное откладывалось на сберкнижку. После освобождения он на эти деньги, взяв еще кредит, построил дом. Этот дом до сих пор стоит на Красной Глинке (2000г).

Простой человек ко всему старается приспособиться, как солженицинский Иван Денисович, а искренние идейные коммунисты считали, что человека действительно можно перевоспитать трудом. Простая, не именитая интеллигенция (был такой термин: «Народная Интеллигенция») готова была, как и Иван Денисович, на любое перевоспитание – лишь бы выжить.

Смех, да и только: Солженицыну за Ивана Денисовича не дали Ленинской премии из-за того, что его герой приспособленец, а Советский человек должен быть борцом!

Вот, непримиримая именитая интеллигенция, отправленная на Соловки, такому трудовому перевоспитанию и не поддавалась, она стояла на своем, мало того, протестовала, а это вызывало глухую злобу у исполнителей перевоспитательной работы. Многие из именитых, которых тюремщики оценили, как не поддающихся перевоспитанию, были казнены, а многие, как Лихачев, дожили до реабилитации.

По замыслу, создавались-то Соловки как «отстойник», куда поместили революционеров, с которыми разошлись в вопросе о путях развития революции. Расстрелять их было нельзя – это были боевые товарищи тех, кто стоял у власти, и держать на свободе было нельзя, потому что разногласия были принципиальными, а огонь революционного кострища в народе еще не потух. Троцкого и многих других выслали, чтобы не путались под ногами и не мешали строить бесклассовое общество, а эти посидят, увидят, что не правы и образумятся. И условия в лагере первое время были, как на даче, откуда нельзя уехать.