Текст книги "В обнимку с удачей. Книга 1"

Кое-что и про наших учителей

Рассказывая о школе, конечно же, нельзя не вспомнить про учителей. Скажу сразу: учили нас на совесть и знания нам, оболтусам, пытались вдалбливать, несмотря на наше разгильдяйство. Спасибо учителям! Но память (а прошло семьдесят лет), к сожалению, не оставила их имен.

Единственный, чье имя я запомнил – директор школы Антон Иванович Парфенов. В моем представлении строгий, как и его предмет, математика. Но удивительное дело: помню любопытный случай. Однажды, когда я стоял в пустынном школьном коридоре, кто-то тихонько подошел сзади и прикрыл мне ладонями глаза. Хорошо, что я не успел прореагировать с использованием ненормативной лексики, на которую, несмотря на интеллигентность, по-мальчишески был способен. Оглянувшись, я обалдел: это был директор школы тот самый Антон Иванович! Каковы были его намерения, или просто баловство?

Можно было подумать, что мы не учились, а только дурачились. Вот единственное редчайшее фото: мы на уроке физики с замечательным преподавателем, влюбленным в свой предмет (он в очках). К сожалению, забыл его фамилию.

Мой аттестат – итог учебы в средней школе

Как мы выбирали свое будущее

Школа окончена, необходимо было определяться с будущим. В этом отношении наш класс разделился на две группы: одни собирались идти в технические вузы, чтобы стать инженерами, другие мечтали попасть во флот. Обычно желание добровольно идти в армию у советских людей вызывало некоторое удивление, ибо наша армия издавна «непобедимая и легендарная» на самом деле была полна многих отрицательных моментов и как говорили: «Каков народ, такова и армия». А еще неуставные отношения, мат и дедовщина, когда старослужащие издеваются над новичками. Всего не расскажешь…

Но тогда – послевоенные сталинские юноши, полные патриотизма…

Поступать в гуманитарные заведения среди нас желающих не было. Поэты, писатели, музыканты, учителя: о чем вы говорите? Хотя некоторые, может быть, и испытывали тягу к творчеству, но в основном она ограничивалась фотографией. Скажем, что касается меня, влюбленного тогда в эту самую фотографию, то я и представить себе не мог, чтобы стать профессиональным фотографом или фотожурналистом, поступив в МГУ (Московский университет) или в Полиграфический институт. Впрочем, один из нас пошел именно по такому пути. Это был мой приятель Арнольд Честной, или Арик, как его называли дома. Я не могу сказать, что нас связывала такая же душевная близость, как с Толей Росиным. Честной был явным мизантропом и даже как-то не очень положительно отзывался о своем отце. Тем не менее мы вполне ладили, немало времени проводили вместе и звали друг друга Че и Те, по первым слогам наших фамилий.

В те времена за неимением ничего другого мы дарили друг другу свои фото и разную ерунду, вроде такого моего рисунка. Видимо, нам было приятно получать что-то на память от друга. И вот этот чудом сохранившийся клочок бумажки с рисунком, почему-то оказавшийся у меня, а не у адресата, тоже пробудил некое воспоминание по прошествии чуть ли не семидесяти лет. Где он сейчас – Че? О нем еще речь впереди.

Отец у Честного был управляющим банком и по положению обладал пропуском на две персоны на зрелищные мероприятия. Мы с Арнольдом по этому документу исправно посещали недавно открытый в Кемерово театр оперетты. К слову сказать, с Толиком Росиным, у отца которого был такой же пропуск в кинотеатр «Москва», мы ходили на разные фильмы.

Я никогда ни к кому из ребят не ощущал такой удивительной тяги, которую испытывал к Толе Росину, которая и сделало нас с ним неразлучными друзьями детства и юности. Да, я не был инициатором в выборе друзей и товарищей: как-то все происходило само собой. Вероятно, во мне было что-то такое, что заставляло многих ребят, а потом и взрослых, тянуться ко мне, ища, может быть, не столько дружбы, сколько общения. Не знаю, но так уж выходило… Помните, я говорил, что меня окружали медалисты?

Из нашего класса несколько ребят окончили школу с золотой медалью, а это позволяло поступить в любой вуз без вступительных экзаменов. Насколько я помню, медалистами были Марэн Кобытев, Виталька Грачев и Арнольд Честной. Виталька Грачев, например, вероятно, выпендриваясь перед нами, медали не заслужившими, играл своей золотой в пристенок на деньги с мелюзгой.

Помню, Арнольд пришел ко мне и мы стали обсуждать его поступление то ли в МИМО (Московский институт международных отношений), то ли в МГУ на факультет журналистики. Да, он был золотой медалист и, самое главное, русский по национальности. В то время лично сталинского и общего антисемитизма это много значило. Евреев, даже золотых медалистов, во многие институты не принимали. Арнольд Честной был русским золотым медалистом – таким везде у нас дорога! Здесь стоит сказать про антисемитскую селекцию по так называемому пятому пункту. Пятая графа, или пятый пункт, – выражение, употреблявшееся в переносном смысле, означавшее указание в документах национальности. Например, графа номер 5 для указания национальности была в типовых анкетах. Указание национальности в паспорте и других удостоверениях личности было обязательным. Следовательно, еврей выявлялся везде и всегда, стоило только предъявить паспорт.

Так произошло и с одноклассником Виктором Пузнянским, когда он с нашими ребятами поехал поступать в военно-морское училище. У Виктора была льгота при поступлении: его отец погиб на фронте. И все равно его не приняли из-за того, что он был евреем. Ему удалось поступить только тогда, когда он в следующий раз приехал с матерью. Ну, вы, наверное знаете, как еврейская мать может защитить своего сына. Она устроила грандиозный скандал, упирая на то, что его отец погиб на фронте. Флотские не выдержали натиска, и Виктора приняли. 1951 год. Сталин еще жив.

А Честной укатил в Москву и поступил-таки в МИМО, надеясь стать дипломатом. Там он сменил свое сугубо несоветское, с буржуазным оттенком имя Арнольд на вполне советское, истинно русское – Владимир.

Основная кампания наших одноклассников-будущих инженеров вместе с медалистами отправилась поступать в Томск, в Политехнический институт. Томск издавна славился как студенческий город. Что ожидало меня? Я очень хотел попасть в московский Станкин – станко-инструментальный институт, так как мне казалось, что у меня тяга к технике. Но, конечно, понимал, что это невозможно: провинциальному еврею там делать нечего. В Томск я тоже не решился поехать, боялся не поступить, считая Томский политех очень серьезным институтом. Туда отправились все же сильные наши ребята. Что было в раскладе по Кемерово: только Горный институт, который меня абсолютно не прельщал. Во-первых, совершенно не моё, во-вторых, частые аварии в шахтах с гибелью людей. Всё же я не рисковый. Оставался Сталинск с Ритой и Металлургическим институтом. Выбор пал на него, тем более что Толик Росин тоже собирался туда. Мы решили поступать на прокатку как единственную специальность, которая имела дело с механизмами – это нам так казалось. Выбор сделан.

Пожалуй, единственный из нашего класса, кто поступил в отвергнутый нами Кемеровский Горный институт, был Виктор Мангазеев, самый неприметный и скромный парень, с которым я просидел на одной парте весь 10 класс.

Виктор Мангазеев

Вот он на фотографии ниже (справа) в форме, которая полагалась студентам Горного института. Считается, что это особый знак отличия от других высших заведений, которым по старинной традиции был принят в виде специальной формы. На протяжении веков она олицетворяет единение и дисциплинированность горняков. Именно поэтому студентов Горного без труда можно было отличить от студентов других вузов.

Кемеровчане – студенты Горного института

Родителям пришлось согласиться и отпустить Фимусю из дома. Итак, мне 17 лет, а впереди…

Да, стоит сказать, что наш класс выпорхнул из родного гнезда с неким педагогическим напутствием неизвестного автора:

 
Ты живи как Терлецкий живет:
Он не курит и водку не пьёт.
И спокоен и тих он всегда.
Остальное для нас – ерунда!
 

Вероятно, этот опус сочинили наши подружки из женской школы.

Веселенькие деньки абитуриентства!

Мой словарный запас пополнился диковинным словом «абитуриент». Абитуриентом оказался я сам, собравшись поступить в металлургический институт. И мы с Толиком двинули в Сталинск. В общем, это недалеко – каких-то 350 километров, но ехать поездом со всеми остановками занимало восемь часов.

Что вам сказать: это были самые развеселые деньки в моей жизни! Представляете, сотни молодых оболтусов с разных концов Сибири приехали поступать в институт! Вырвавшиеся из-под родительской опеки, хулиганистые и не очень – все решили воспользоваться предоставленной возможностью безнаказанно оттянуться по полной.

В одной комнате с нами проживал кемеровчанин боксер Вадим Наумов. Он был старше нас и не участвовал в наших проделках, зато к вечеру, когда «население» отзубривалось, готовясь к экзаменам, и угомонялось, он брал гитару и начинал:

 
Привет морскому ветру!
Сбылись мои желанья,
Об этом и гармоника поет.
Мамаша, до свиданья,
Папаша, до свиданья
Я ухожу служить
В Балтийский флот!
 

Были здесь и кемеровские братья Н. Младший, Мишка, поступал в литейщики по стопам старшего братца Женьки, который уже окончил первый курс и считал себя знатоком в области металлургических специальностей. Вероятно, он отирался среди нас, помогая поступить брату, а мне он в этом едва не помешал.

Впоследствии братья прославились своим разгильдяйством. О них со смехом говорил чуть ли не весь институт, особенно о младшем-Мишке. Удрученный декан факультета как-то признался: «Если в институте появится третий Н., я подаю в отставку!»

Не буду говорить, что мы вытворяли, будучи абитуриентами, но и готовились, и сдавали экзамены. Экзамен по химии я сдал на трояк. Может быть, это повлияло на мое зачисление не на ту специальность, на которую я хотел поступить?

Ну, хорошо: побаловались вволю, сдали вступительные экзамены – наступил момент зачисления в студенты. Я предстал перед солидной приемной комиссией во главе с директором института, неискушенный и несколько наивный домашний еврейский мальчик, впервые входящий в самостоятельную жизнь. И вот услышал голос с небес: «Вам предлагается зачисление в институт на доменную специальность. Согласны?» Здесь несколько отвлечемся и заметим, что в жизни бывают моменты, которые запоминаются на всю жизнь. Вот такой оглушительный момент и случился со мной. Как доменщик, я же подавал на прокатку? Пронеслось всё, что говорил о доменной специальности великий знаток в этом вопросе Женька Н. При каких обстоятельствах, я не помнил, но с каким-то даже презрением он отзывался о доменном факультете и советовал ни в коем случае туда не поступать. И я ответил: «Нет». Голос с неба прозвучал снова, но уже как приговор: «Выдать документы товарищу Терлецкому!» И тут я совершил первый в своей жизни поступок, определивший мою судьбу. В наступившей паузе я попросил:

«Можно я подумаю?» Мне разрешили. Я вышел за двери, набрал воздуха, вернулся и сказал: «Я согласен». Так я был спасен от армии и стал студентом Сталинского металлургического института. Советская Армия – это был в буквальном смысле жупел – нечто, внушающее страх интеллигентному юноше: потерять три года на просторах необъятной родины, отбарабанив их там, куда забреют? Но это уже было неактуально. В конце концов, оказалось, что доменщик, прокатчик, сталевар, литейщик – специальности сходные, а многое зависит от самого человека. Более того, такая специальность как электрометаллургия, считавшаяся элитной и на которую бросились поступать все медалисты, к окончанию института оказалась ненужной (очередной шедевр советского планового хозяйства). Всех, готовящихся стать электрометаллургами, перевели в литейщики. Селяви!

Студенчество

Студенчество

Вот это мрачное здание – бастион науки – назывался тогда Сибирский государственный металлургический институт имени Серго Орджоникидзе, и на долгие пять лет стал моей альма-матер.

Итак, мы с Толиком студенты, и перед нами открыты двери!

Начало учебы в институте приходилось, как и в школе на 1 сентября. В этот день мы приступили к занятиям. А уже 4 сентября у меня был день рождения – мне стукнуло 18!

Как мы организовали свой студенческий быт, помогут понять мои письма родителям, которые педант и буквоед Фимуся тщательно хранил всю жизнь.

Сразу говорю, что я не стесняюсь корявого почерка и всяких ошибок. В военное время каллиграфии нас не учили… зато эти письма…

А вот потрясающее по своему жизнелюбию письмо отрока не то чтобы избавившегося от семейной опеки, но вырвавшегося в новую и еще неведомую жизнь того весьма сложного времени советского бытия и испытывающего восторг от этого самого бытия.

Несмотря на корявый почерк (а писали чернилами и ручкой с простым пером). Шариковые ручки появились позднее. В письме восторг от поездки в колхоз на уборку картошки – типичное советское действо, когда уборку урожая производилась сотрудниками предприятий и учащимися. Но при этом привезли на уборку картошки, но не отвезли.

Машин не дали. Обычная советская ситуация не то чтобы разгильдяйства, а просто пример типично российского наплевательского отношения к человеку, а тем более к студентам, этим недоделанным интеллигентикам. Обойдутся! Но наивный Ф и м у с я ничуть не огорчился, не возмутился такой несправедливостью: он привык уже с детства преодолевать трудности и принимать всё как данное. Даже Толик Росин был не дурак и поехал на попутке, но Фимусе нравилось «пешедралом».

А вот еще интересное письмо, в котором пишется, какой «советский бред» вгоняли в наши юные головы. А попробуй не учи? Я, конечно, наивный, тщательно конспектировал что полагалось, а другие ребята, более проворные и смекалистые, потом «сдували» с моих конспектов.

И вот – студенческая жизнь началась…

Стоп, а как же Рита: действительно ли она переехала в Сталинск? Я пошел в ту школу, которую она назвала при расставании, и узнал ее домашний адрес. Так снова начались наши встречи. Она окончила школу, поступила в местный педагогический институт. В их семье, вероятно по традиции, появилась новая приживалка, которая тоже училась в пединституте. То ли я перешел в другую категорию, то ли мой юношеский пыл несколько поугас, но как-то стало скучно, и наши встречи закончились ничем, а может, как я говорю: она променяла меня на прыщавого танцора из заводского Дома культуры…

Никакой подружки я так и не заимел. Может быть, в этом отношении судьба готовила мне что-то особенное?

Зато у меня появились новые друзья. Как-то я сразу сошелся с кемеровчанином Юрой Костыко, у которого был опять же кемеровский товарищ Женя Власьевский, весьма аккуратный юноша. Он был очень близоруким, единственным из нас постоянно носившим очки, за что и получил прозвище «Сельская интеллигенция».

Юрий Костыко

Как-то мы с Костыко прогуливались по институтскому двору. Вдруг к нам подошел долговязый парень и спросил: «Ребята, можно с вами?» Назвался Эмилем.

Эмиль Фарбер

Так нас стало трое институтских неразлучных друзей. Интересно, что и Юра Костыко, и Эмиль (его фамилия Фарбер) были медалистами. Я опять удивляюсь: какая сила притягивает ко мне отличников?

Вероятно, Эмиль был очень одинок, и, по-видимому, у него никогда не было настоящих друзей. Он жил с родителями в Сталинске и был их единственным сыном. Как он разгадал в нас дружественные ему натуры? Мы часто собирались у него дома и забивали пульку в преферансе.

Я жил в старом студенческом общежитии, из которого началось переселение первокурсников, живших там, включая и мою группу, в новое общежитие, но я пока оставался в старом. Было как-то обидно…

Наступила уже сибирская осень, вероятно, был конец октября, в помещении еще не топили, и вода в туалете в рукомойнике стала замерзать.

Сантехническое чудо – рукомойник. Когда нажимаешь на стержень-пимпочку, отводя его вверх, то льётся вода и можно мыть руки

Вероятно, леденеющая вода стала сигналом к выселению всех оставшихся. Так я попал в новое общежитие, в комнату к четверокурсникам. О, это были совсем взрослые люди с какими-то озабоченными лицами, и, казалось, у них всегда были неотложные дела. На меня, салагу, они особого внимания не обращали. Но я занимал некое их жизненное пространство, и с этим приходилось считаться.

Была середина, а может быть, и конец ноября, когда я ночью проснулся от страшной боли в животе. Ребята дали мне грелку. Конечно, это был возмутительный поступок с точки зрения медицины, но тогда этого никто не знал. По логике простых смертных, они поступили правильно, а из простого смертного я мог запросто стать смертным настоящим. Слава Богу, обошлось. Боль утихла и к утру сползла в правую сторону. Вот тут открылось мое, так сказать, к сожалению, не проявившееся медицинское дарование: я понял, что справа находится аппендикс и боль могла быть вызвана его воспалением, которое носит название «аппендицит». Утром боль отпустила, но все же слегка держалась справа. Наверняка у меня взыграл самозащитный рефлекс, и я обратился к вахтерше, которая при телефоне сидела на первом этаже, рядом с нашей комнатой. Я попросил ее вызвать скорую. Приехал врач, осмотрел меня и, как в старинных романах, произнес: «Нус, молодой человек, пожалуйте на операцию». Я согласно кивнул.

Операция прошла успешно, но потом я промучился всю ночь. Обычно раз в неделю я с почты звонил домой, так как междугородний звонок был платный и его нужно было заказывать заранее. В этот раз я оказался в больнице, родителям позвонил Костыко и сказал, в чем дело. Испуганная мама примчалась в Сталинск и забрала меня домой.

И снова в институт

Итак, я оказался дома. Выздоровление прошло быстро. Наступил декабрь. Я решил снова ехать в Сталинск и сдавать зачеты к первой экзаменационной сессии, несмотря на то, что времени оставалось мало. По приезде я первым делом отморозил уши. Хорошо, что уже тогда вовсю применяли пенициллин и, таким образом, мои распухшие слуховые органы, так необходимые для прослушивания лекций, были спасены. С этими багровыми ушами я пришел сдавать лабораторные работы по химии. Ну, лабораторные, как и другие зачеты, были успешно сданы, но остался один, по высшей математике. Все – ничего, но я никак не мог взять в толк что такое дифференциальные исчисления? Никто из ребят, впервые столкнувшихся с академической системой обучения и озабоченных сдачей зачетов, то ли сами не достаточно хорошо разбирались в этой теме, то ли не умели объяснить, но на мою просьбу о помощи отмахивались: «И так некогда, а тут еще ты со своими дифференциалами».

Чего я не догадался; так это проконсультироваться у преподавателя. Не будем вспоминать, почему? Да я и был полным чайником, но сессии еще не было и списать было не у кого. Никто не хотел помочь. Придется догадываться самому.

В жизни бывают моменты, когда никто не может тебе помочь или дать совет, и решение проблемы остается только за тобой. И вот такой момент для меня наступил. Я был самым обыкновенным парнем, никогда не хвастался, не выпендривался и инстинктивно совершил то, что было необходимо в данной ситуации. Не сказать, что я был в отчаянии, но я зашел в пустую комнату, сел и напряг все свои умственные способности. Состояние высшего напряжения способствовало моему озарению – и я понял!

Ура! Все зачеты были сданы и я наравне со всеми встречал новый, 1952 год и вступил в первую экзаменационную сессию.

Первый и второй институтские курсы

Не имеет смысла распространяться об учебном процессе, лекциях и прочей ерунде, лучше приведем несколько иллюстраций.

На занятиях

И на свободе

Наша группа доменщиков. Обратите внимание: среди всех мужиков – одна девушка, Ида Хижук. Удивительно, как она очутилась в этом сонме доменщиков? Вероятно, и она была еврейкой и что: ее тоже «сослали» сюда как и меня? Я теперь сожалею, что тогда не расспросил ее, как она попала к нам в группу.

Начались отъезды, приезды домой на праздники, на каникулы, ватага провожающих товарищей… Всюду мы ездили только на поездах. Какие самолеты тогда? Вот такие примитивные пассажирские вагоны.

Крайние справа: «знаменитый» Мишка Н и Власьевский; третий слева – Росин

А наши новоиспеченные первокурсницы, пока не совсем понимавшие, что к чему, еще не успели избавиться от школьных привычек. Вот они стоят, бережно прижав свои ученические портфельчики, с которыми с удовольствием вскоре расстанутся:

Здесь уместно вспомнить что мы танцевали в школе и в институте: обязательный вальс и так называемые бальные танцы, па-де-грас, па-де-катр, па-де-патинер и редкостные фокстроты, танго и прочие издержки загнивающего капитализма. Ходили в женские школы, потом в Дом Культуры металлургов и отрывались чинно-благородно. И вот обычно в ДК последним номером была нечто вроде фокстрота, песня американских летчиков «Бомбардировщики», которая звучала с заигранной патефонной пластинки в неповторимом исполнении Леонида Утёсова:

 
Мы летим, ковыляя во мгле,
Мы ползём на последнем крыле,
Бак пробит, хвост горит, но машина летит
На честном слове и на одном крыле.
 

Особенно всем нравилась фраза «на честном слове и на одном крыле», в которой так и чувствовалась удаль молодецкая и русский размах! Забывалось, что это песня чисто американская и далеко не только русским были свойственны удаль и размах.

Юра Костыко, более радикальных взглядов, заметил: «Честно говоря, бальные танцы не самое плохое времяпрепровождение по сравнению с сегодняшним дрыганием. У сегодняшних плюс только в том, что можно у партнерши углядеть ВСЕ детали».

Но у меня было несколько другое отношение к бальным танцам. Что говорить, танцы эти – аж из средневековья. Скучища смертная! На городских танцплощадках они были непопулярны. Там вовсю плясали более подвижные «танцы, шманцы, обжиманцы»: танго, фокстроты, вальсы. Как я любил танго! И думал ли я, что когда-нибудь побываю в Аргентине на родине этого танца… Вот наши девочки и расстались со своими портфельчиками. А Вы, Фима, ловелас?