Текст книги "Крест мертвых богов"

Данила

За эти два дня в пустой квартире он почти свихнулся. Поговорить не с кем – тетка уезжала рано утром, а возвращалась поздно вечером, хотя так даже лучше. С ней точно говорить не о чем, да и не захочет она. Тетка считает его убийцей. Странно, что вообще из дому не выгнала.

Лучше бы отправила домой, тогда бы он показал, что никого не боится и от суда бегать не станет. И вообще дома Гейни и Ярик, они ведь тоже были, значит, расскажут, как все было…

Данила пытался звонить, сначала Гейни, но та бросила трубку, потом – Ярику, этот вообще вне зоны доступа оказался, а Ратмир велел на ерунду не отвлекаться. Хотя какая ж это ерунда?

В пустой квартире даже думалось иначе – мысли множились, роились, отзываясь головной болью и гулом, который то нарастал, заполоняя все пространство, то скатывался до комариного писка. Наверное, следовало бы рассказать об этом тетке, чтобы она отвела Данилу к врачу, а тот выписал бы какой-нибудь укол, убивающий гул и боль. Но Данила молчал. Во-первых, еще в больницу положат, а ему звонить скоро надо и посылку отвезти. Во-вторых, Яна, сто пудов, ответит, что Данила сам виноват…

А сегодня гула почти не было, и боли тоже, так, скреблось что-то в висках, и все, зато на звонок ответили почти сразу, и адрес продиктовали, и сказали, как добраться.

Спросить следовало Ольгерда.

Данила еще раз повторил адрес и имя и, одевшись, вызвал такси. Нет, все-таки тетка странная, разговаривать – не разговаривает, а деньги оставляет. И ключи тоже.

Ехали долго, таксист молчал, только поглядывал косо, а Данила пытался прикинуть, хватит ли денег, чтобы назад вернуться, и что делать, если не хватит.

Хватило, и даже осталось прилично. Все-таки чем-чем, а скупостью тетка не страдает, вот только таксист ждать отказался. Ну да и черт с ним, с таксистом.

Данила прошелся по улице, просто чтоб осмотреться. Пусто, жарко, пыльно, дорога раскалилась так, что на асфальте остались следы протекторов, здорово воняло резиной и дымом, как будто где-то листья жгли. Хотя, может, и жгли – почти вплотную к дороге примыкали высоченные заборы, и рассмотреть, что творится за ними, не представлялось возможным. Номера домов, вычерченные на одинаковых белых табличках одинаковым же строгим шрифтом, смотрелись этакими специфичными украшениями, как и черные ящики домофонов.

Потоптавшись – отчего-то вдруг стало страшно, возникло желание бросить все и, выбравшись из этого странного места, вернуться в привычную пустоту теткиной квартиры, – Данила таки решился нажать на кнопку. И речь приготовил, только не понадобилась, ворота с тихим щелчком открылись.

Большую часть внутреннего пространства занимал дом, не самый крутой из тех, что доводилось видеть, но тоже кульный, этаж один, крыша блестит новенькой черепицей, окна распахнуты – стопудово стеклопакеты, навроде тех, что в теткиной хате стоят. В общем, не дом, а картинка. И двор почти картинка, никаких тебе грядок с морковкой-петрушкой, газон, редкие кусты, две слегка пожелтевшие от жары елки и вымощенная камнем дорожка к порогу.

А уже там, на пороге, перед самой дверью лежал доберман. Пока просто лежал, растянувшись в тени под крышей.

– Эй! Есть тут кто? Я – Данила! – Данила остановился у ворот, не решаясь ступить во двор. Да и кто б решился! С такими собаками не шутят. Словно желая подтвердить репутацию породы, доберман оскалился и зарычал, тихонько, предупреждая о возможных последствиях вторжения.

– Эй! – Данила прикинул, что выскочить на улицу по-любому успеет. – Это Данила! Мне Ольгерд нужен!

Наверное, орать не следовало, собака вскочила. Ну и тварь! С черной доберманьей морды капала слюна, розовый язык чуть вздрагивал от частого дыхания, а длинные клыки выглядели жутко.

– Принц, лежать! Свои. А ты заходи, он не тронет, – хозяин не соизволил выйти из дому, и Данила, ступая по дорожке, не сводил с собаки глаз. А та не сводила глаз с мальчишки. Желтых, с черными зрачками. Шкура у нее была черная, лоснящаяся то ли жиром, то ли потом (правда, собаки вроде не потеют), а купированные уши торчали навроде рогов.

Когда до дома осталось шага три, Принц вяло и как-то совсем не по-доберманьи плюхнулся на крыльцо и положил морду на вытянутые лапы.

– Х-хороший…

– Плохой, – ответил хозяин дома, открывая дверь. – Бракованный. На усыпление привезли. Значит, Данила? Заходи. Я – Ольгерд.

В доме было сумрачно и прохладно, как-то пыльно, будто долго-долго не убирали, и сразу хотелось чихнуть. Но Данила терпел – не хватало еще опозориться перед таким человеком. Ольгерд выглядел круто, даже круче Ратмира. Высокий, поджарый, темноволосый, он чем-то напоминал добермана. И глаза светло-карие, в желтизну, и зубы белые, блестящие, с чуть выпирающими вперед клыками, так что не понять, то ли улыбается, то ли скалится, предупреждая о том, что сейчас горло вырвет. Данилова рука сама потянулась к горлу.

– Не боись, своих не трогаю. На кухню топай, прямо по коридору и до упора. А я счаз. И не лапай там ничего.

Через распахнутое настежь окно тянуло дымом и сквозняком, скомканный газетный лист, скатившись с подоконника, упал на пол, присоединившись к таким же черно-бело-желтым комкам. Грязно тут. И неуютно. Желтые стены, местами повыгоревшие, точно подплесневевшие, плита, подпертая кирпичом, два стула и три странных стола.

– Че, никогда таких не видел? – Ольгерд возник за плечом до того неожиданно, что Данила вздрогнул. И тут же стало стыдно, подумаешь, подошли сзади, так чего трястись теперь.

– Этот мне друган подогнал, из морга, натуральный, – Ольгерд похлопал ладонью по поблескивающей сталью поверхности. – А те два по заказу. Значит, тебя Данилой звать?

– Да.

– Да не боись, Данила, я вообще не страшный. А где тебе физию поправили? Хотя я в чужие дела не лезу… и сам любопытных не люблю. Ну, Данила, будем, значит, знакомы.

– Будем, – Данила протянул руку и почти не поморщился, когда хозяин дома сдавил ее так, что, казалось, кости хрустнули. А Ольгерд довольно заржал – шутка у него такая, и, отпустив руку, поинтересовался:

– Значит, принес?

– Принес. – Данила скинул рюкзак с плеча и, отыскав сверток, положил на стол. – Вот.

Ольгерд взял пакет, повертел в руках, помял пальцами, проверил печать и, кивнув, вышел.

Все? Неужели все? В висках молоточками застучала боль, голова закружилась, не вовремя, до чего не вовремя… хотя нет, теперь-то можно, теперь хоть в обморок падай, хоть в больницу отправляйся, задание он выполнил, в точности как велено было.

Ольгерд вернулся минут через десять, когда гул в голове, достигнув пика, пошел на спад.

– Я могу идти? – Из этого дома хотелось выбраться поскорее, и Ратмиру позвонить, обрадовать, тот, наверное, нервничает.

– А кто тебя держит-то? – хмыкнул Ольгерд, но тут же улыбнулся дружелюбно и попросил: – Слышь, Данила, ну раз пришел, то, может, подмогнешь?

– А чего делать? – Данила поставил рюкзак в угол, прикасаться к длинным столам, жутким, как в кино про маньяков, не хотелось. Помочь он готов, знать бы еще, чего делать.

– Да особо ничего. Шкуру снять… не, ты не пугайся, подержать там, нож подать, воды плеснуть.

– С кого шкуру снять?

Оказалось, с Принца. Того самого Принца, который встретил Данилу рычанием, но потом по Ольгердовой команде спокойно улегся и пустил в дом.

– Урод он, – спокойно объяснил Ольгерд, стягивая майку. Загорелый, накачанный, но не тупо, как те, которые в журналах, мышцы живые, рабочие, и удар, видно, хороший. У Данилы мышцы пока слабые, по словам Ярика, на дохлые веревки похожи, но это пока, Данила занимается и когда-нибудь непременно добьется, чтобы как у Ольгерда, чтобы не веревки – канаты. – Расходный материал.

– Почему?

– Потому. Слушай, ты всегда такой любопытный?

Данила пожал плечами, не любопытный он, собаку жалко. Ольгерд понял, сразу и без слов, оскалился и скомандовал:

– Пойдем, покажу кой-чего.

Клетки. Двадцать или даже больше. Узкие, сваренные из стальных трубок, перетянутых сетью. Крепкие. Достаточно крепкие, чтобы удержать зверят.

– Патриций, – Ольгерд стукнул по ближайшей, рявкнув: – Лежать! Здоровый, черт, и характер что надо, никому спуску не даст. Парма, сестричка его, – пинок по соседней клетке, грозный рык, на который охотно ответили соседи.

Истошный лай, мельтешение буро-черных тел, удары о сетку, клыки, слюна и пена.

– С-симпатичные, – только и сумел выдавить Данила, отступив на шаг назад – поближе к выходу из подвала.

– Адские собачки, – Ольгерд похлопал по клетке, и зверюга внутри заметалась, завизжав от злости. – Вот эти три мои, рабочие, еще пара на развод, а тех, крайних, – на продажу, если кому поиграть захочется. Что, не допер еще?

Данила не допер. Он вообще был не в состоянии думать здесь. Выбраться бы, оказаться подальше от собак, тусклого электрического света, от вони и лая-воя-рыка.

– Ладно, пошли, малыш, а то, гляжу, ты скоро уделаешься со страху. Цыц, я вам сказал!

Собаки команду проигнорировали, звуки проникали сквозь запертую дверь, заставляя подыматься по лестнице быстрее. Залитая солнцем кухня показалась родной и донельзя уютной.

– Собак я развожу, – Ольгерд сел на стол. – Бои устраиваю.

– Доб-берманов? – Даниле было стыдно за свое поведение. Трус, как есть трус. Подумаешь, собаки, было бы чего бояться, тем более что по клеткам сидят.

– Есть у меня пара стаффов, питбуль и кавказец. Но доберманы круче, у них характер, сила, желание сожрать противника, даже когда кишки на полу и кровь из горла… а Принц – урод. Лаааасковый, – Ольгерд произнес слово скривившись. – И ведь нормальным же был, а как порвали разок, все, сдался, сдох, теперь чуть что – брюхом кверху, такого только в расход. Да ты не дрейфь, сам все сделаю… он даже вякнуть не успеет.

Принц по-прежнему лежал на пороге и, увидев людей, вяло шевельнул обрубком хвоста. Страшный, черный весь, глаза желтые, клыки, когда скалится, здоровые, а левый бок весь в шрамах – Данила только теперь заметил бело-розовые нити, частью еще свежие, яркие.

– Видишь, спокойный. – Ольгерд присел на пол и, похлопав ладонью по колену, позвал: – Ко мне, Принц, иди сюда.

Доберман встал, лениво, как-то обреченно, будто понимал, зачем зовут.

– Ко мне, ко мне… вот так, мальчик, больно не будет. – Непонятно, для кого Ольгерд это говорил, для Принца или для Данилы. – Раз и все, раз и смерть… солнышко закатится. Умница, а теперь лежать.

Пес послушно плюхнулся на пол и, приоткрыв пасть, вывалил розовый язык. Улыбается. Данила и сам не понял, с чего решил, будто доберман улыбается, просто показалось.

А еще показалось, что нельзя вот так… выбраковывать. Нечестно. У Ольгерда пистолет, Ольгерд сильнее, отобрать не получится, Ольгерд и слушать не станет про «нечестно», он сейчас приставит дуло к собачьей голове, и все, конец.

– А… а его обязательно… убивать?

– Чего? – Ольгерд гладил пса по загривку. – А что с ним еще делать-то?

– П-родай, – Данила от волнения заикаться стал. – У меня деньги есть… если мало, я еще привезу, честно.

– Его? Продать? На хрена тебе этот урод? Хочешь собаку, так я нормальную подберу, такую, чтоб перед пацанами не стыдно было и ни одна сволочь близко не подошла.

Данила мотнул головой.

– Че, жалко стало? Всех уродов не пережалеешь!

– Сколько? – вдруг стало страшно, что не хватит денег. В кармане лежало триста баксов, больше, чем когда-либо было у Данилы, но все равно, вдруг не хватит, Ольгерд ждать не станет, и тетка не согласится собаку покупать…

– Двести давай, и пятьдесят за ошейник и прочие прибамбасы. Как щенка отдаю. Слышь, Принц, попал ты в добрые, так сказать, и хорошие руки… – Ольгерд поднялся, вытер руки о штаны и, взяв деньги (все-таки хватило, и на обратную дорогу еще осталось), засунул их в карман. – Ну а тебя с приобретеньицем. Надумаешь нормальную собаку взять, приходи, побазарим… да, и на улицу не выбрасывай, если что, сюда приводи, договоримся.

Принц закрыл глаза, кажется, ему было совершенно все равно, а Данила снова испугался: он совершенно не представлял себе, что делать с собакой. И тетка совершенно точно не обрадуется.

Выгонит, теперь как пить дать выгонит.

Руслан

Блондинка Эльза, специалистка по собачьим боям и подруга суки-Цереры, согласилась на новую встречу сразу, правда, толку Руслан не ждал, но чем черт не шутит. Если двое из четверых потерпевших держали собак, а еще двое – правда, по непроверенным данным, но лучше, чем вообще ничего, – постоянно посещали бои, то имеет смысл поглубже копнуть в этом направлении.

В парке было прохладно, деревья рассеивали солнечный свет, создавая ажурную полутень. Уютно. Хорошо. И рубашка к спине не липнет, и пот больше не катится по шее, присесть бы еще, подышать воздухом, закрыв глаза, представить, будто в отпуске…

– Приятное место, – Эльза была в платье, бело-голубом, воздушном, подчеркивающем кукольную красоту. – Я люблю бывать здесь. Вон там, дальше, можно присесть, будет удобнее разговаривать.

Высокий кустарник окружал лавочку с трех сторон, как бы отгораживая от внешнего мира, создавая атмосферу уединения. Мысль об интимности оказалась до того несвоевременной и неожиданной, что Руслан смутился. А когда Эльза присела и короткий подол платья скользнул вверх – почти до неприличия, – смутился еще больше. Обстановка, прямо сказать, не располагала к допросу.

– Да вы присаживайтесь, – предложила Эльза. – Не люблю, когда меня вот так… рассматривают.

От нее пахло чем-то сладким, слегка навязчивым, но не так чтобы неприятным, хотя запах отвлекал, мешал сосредоточиться и сталкивал мысли на круглые коленки Эльзы, на белую кожу и белые же волосы, уложенные аккуратными завитками. И кожу, и волосы, и коленки до жути хотелось потрогать, убедиться, что Эльза живая, а не фарфоровая.

– Скажите, Виктор Тюркин вам знаком?

– Виктор? Тюркин? – Эльза нахмурилась, две вертикальные морщинки на лбу, светлые брови домиком, сжатые губы, но все равно красивая. Слишком красивая. – Знаете, кажется, да… Гарат и Кинника… доберманы. Хорошие были собачки, не из самых сильных, так, крепкий середнячок. Брал не у меня, но Гарат – внук моего Густава, а Кинника получается двоюродной сестричкой Цереры.

– То есть он участвовал в боях? – Руслан на всякий случай сделал пометку, кто знает, может, и это собачье родство имеет значение.

– Кто? Тюркин? Смешная фамилия, на Теркина похожа, ну, про солдата Теркина в школе учили, помните? А в боях – ну да, однажды выставил Гарата, его порвали крепко, я зашивала. Ну и разговорились, – Эльза дернула плечиком, точно желая подчеркнуть, что ничего общего с таким типом, как Виктор Тюркин, у нее нет и быть не может.

– И о чем говорили?

– О собаках, естественно. Он хотел заняться разведением, в квартире, представляете? Дикость какая. И хотел пару сук с хорошей родословной подыскать, но чтобы не очень дорого.

– А вы?

– А я отказалась. Во-первых, не люблю непрофессионалов, ну что за бред – в малогабаритной квартире питомник устраивать? Во-вторых, для меня бои – искусство, то же самое, что для вас бокс или там карате, только честнее, без поддавков и договоренностей, когда кто-то под кого-то ложится. Собаки так не умеют, собаки до конца идут, и выигрывает тот, кто в самом деле сильнее. Это честно. Но нечестно устраивать травли и уродовать животным психику. А Тюркин именно это собирался делать… деньги зарабатывать хотел. – Эльза сорвала зеленый лист и принялась ногтями отщипывать кусочки. – Я таких, которые приходят только, чтобы на кровь посмотреть, чтобы кто-то кого-то до смерти загрыз, на дух не переношу. У нас люди серьезные, у нас спорт.

Мелкие обрывки листа оседали на подоле платья и ногах, стряхнуть бы… и получить по роже за домогательства. Руслан отвел взгляд.

– А Алексея Покрожевского и Федора Исталова не знаете?

– Ну… нет, пожалуй. Да поймите же вы, – Эльза отбросила лист и сжала кулачки. – Я не могу знать всех, я знакома лишь с теми, кому продаю собак, или кто приходит лечить собак, или кто постоянно участвует… и то… многие из новичков уходят, адреналину им, видите ли, не хватает, кайфа. А я гладиаторскими боями не занимаюсь!

Интересно, с чего это она так разнервничалась? И не в гладиаторских ли боях дело? И Руслан тихо поинтересовался:

– А кто занимается?

– Кто? – Эльза вдруг сникла, даже съежилась. – Н-ну, из тех, кого я знаю… я не многих знаю…

Затянувшаяся пауза, розовеющие щеки, пальцы, нервно теребящие подол платья. Хотелось бы знать, кого и почему не желает выдавать Эльза. Или притворяется, что не желает.

– Ольгерд… это мой муж. Бывший. Он… он тоже собак разводит, он моих щенков забрал, и Смальту с Юноной. По суду, как совместно нажитое имущество, а они же не имущество, они живые, а он их как фабрику, по помету в год… а сделать ничего нельзя. – Эльза всхлипнула, потерла сухие глаза ладонями и поспешно добавила: – Вы внимания не обращайте, это старые тяжелые отношения, у всех бывает, правда? У нас с ним мало общего, всегда было мало… вот только имена идиотские… я за него зацепилась из-за имени, и он за меня… Эльза и Ольгерд… глупость какая, а раньше думала – судьба.

Руслан не нашелся что ответить.

– Но если адрес нужен, я дам, Ольгерду тетка дом оставила, он вроде что-то там перестроил… я как-то заезжала, о собаках поговорить хотела, чтобы не делал так, не портил породу.

– И как, успешно?

Эльза мотнула головой.

– Нет. Он уверен, что прав, что выживает сильнейший и что он на самом деле выбраковывает слабых. Породу бережет. Вот. На мои бои он собак не выставляет, значит, либо сам, либо знает кого-то, кто вам нужен… только, если можно, не выдавайте меня, хорошо? Ольгерд, он нервный очень, и друзья у него… специфические.

Слабая улыбка, бледное личико с яркими пятнами румянца и дрожащие руки. Все-таки странно, что она так разволновалась. Доберманов разводит, а бывшего мужа опасается… устраивает собачьи бои и в то же время беспокоится о каких-то отданных при разводе щенках.

Руслан не понимал. А еще не знал, как закончить беседу. Поблагодарить за помощь и попрощаться? Или пригласить на чашку кофе? Чая? Чего-нибудь, лишь бы еще немного полюбоваться фарфорово-хрупкой красотою.

Нельзя. Не положено. И неэтично.

Но очень хочется. И Руслан решился.

– Знаете, если я вам еще не надоел, то… кажется, я тут кафе видел…

Меж тем моя жизнь за пределами госпиталя текла без особых перемен. Тихие вечера, почти семейные, тихие же беседы, бесхитростные Оксанины рассказы о растущих ценах и том, что это ненадолго, мои сомнения, которые она не понимала и не принимала, начиная сердиться. И снова рассказы, о том, что на Поволжье кулаки украли народный хлеб и люди теперь голодают, о том, что англичане и французы вот-вот нападут, чтобы уничтожить рабоче-крестьянскую державу, и поэтому нужно закупать спички, соль и мыло – по войне не достанешь, и о том, что скоро, совсем скоро все будут жить хорошо.

Как последний пункт вязался с ожидаемой интервенцией, я не знал, а Оксана задумываться не желала. Она верила, искренне, наивно и как-то совсем уж непонятно, но сам факт этой веры словно бы оправдывал то, что происходило вокруг.

Даже запах капусты перестал меня раздражать. Тем более что, кроме капусты, есть было почти нечего. Хлеб выдавали по карточкам, черный, липкий, грубого помолу, но и того не хватало. Масло, мясо, сахар… да я забывать начал, каковы они на вкус.

И табак… и кофе… и тысячу других вещей, столь привычных в прошлом мире и сгинувших в этом. Прогуляться по парку, неспешно, бездумно, в свое удоволь– ствие, встретив знакомых, побеседовать, раскланяться, разойтись… снова встретиться.

В парке патрули, и деревья рубят, зачем – непонятно, костры раскладывают прямо там, а в госпитале дров едва-едва на месяц. Стоит начать думать, сопоставлять, предполагать или прогнозировать, как снова проваливаюсь в вязкое уныние, понимаю, что все, чем я живу, – обман. Оксана – глупая деревенская девка, на которую в той, прошлой жизни я бы и не глянул. А глянув, вряд ли запомнил бы. Оксана даже читать не умеет, вместо подписи крестик ставит.

 – Люди говорят, что евреи во всем виноватые. – Она сидит напротив, по обычаю подперев голову ладонями, на щеках румянец, криво обрезанная челка с одной стороны длиннее, с другой короче, отчего само лицо кажется перекошенным, нос обгорел, шелушится, а щеки пышут привычным румянцем. – Евреи, они всегда против народа умышляли.

 – Почему? – очередной странный разговор, когда оба говорят, но все равно не понимают друг друга.

 – Потому что евреи, – спокойно и уверенно ответила Оксана. – У нас на селе еврей был, так он под проценты денег давал.

 – И что здесь плохого?

 – Ну… людям же плохо, получается, что он на беде наживался. Марысе на батьковы похороны надо было, так пошла к нему, в ноги поклонилася, а он ничего, вежливый такой, дал. А как сорок дней прошло, так и явился долг требовать, отдавай, говорит, иначе прокляну! – Оксана рассказывала эту чушь со всей возможной серьезностью. – И проклял бы! Она корову отдала и еще потом колечко золотое, которое от мамки осталось.

Слабый огонь лучины, поставленной в вазу, похож на дивный цветок, рыжие лепестки колышутся то в стороны, то вверх, то сжимаются в едва различимую глазом точку, то распускаются, распугивая длинные тени.

Мне нравится наблюдать за огнем, мне нравится наблюдать за Оксаной. Мне не нравится слушать ее, но и не слушать не могу.

А в ящике стола по-прежнему лежит револьвер, барабан на семь патронов… продолжение позаброшенной игры и слабеющее с каждым днем желание жить.

 – Если евреев всех перебить… – Оксана покраснела и тут же поправилась: – Ну или прогнать, тогда всем людям легче жить станет.

Теперь она снова некрасива, почти отвратительна.

 – У меня мать – еврейка, – я встал из-за стола. – Ева Цильман. Отец – русский.

 – Значится, и вы русским будете.

 – Разве что по духу, а не по крови, – не стоит продолжать этот разговор, но и остановиться я уже не способен. Спасительная синева ее глаз исчезает, а куда без нее… как жить? И зачем жить?

 – У евреев родство по матери ведут.

 – А у русских – по отцу, – возразила Оксана, собирая посуду со стола. – Шли бы вы, Сергей Аполлоныч, отдохнули, а то говорите глупости всякие…

В комнате темно. В комнате душно, но стоит открыть окно, как с улицы ударит вонь разогретой солнцем помойки. Во что они превратили город? А меня? Кто я теперь? Полузабытые уже вопросы вернулись, а вместе с ними стойкое отвращение к собственной особе.

Револьвер в руку, один патрон на барабан, закрыть глаза и, приставив дуло к виску, в который раз спросить: где Ты, Господи… и для чего бережешь раба Своего?

Снова осечка. Крест на груди опалило жаром. Он мешает уйти, он держит, охраняет отцовским словом, прадедовым заклятьем… проклятьем… как там сказано было? Спасешь, и воздастся?

На следующий день я повесил крест на шею Никиты. Он хочет жить? Пускай. Он еще молодой, и не бес вовсе, обыкновенный мальчишка, которому очень больно и очень плохо.

Никита хоть и был без сознания, но в крест вцепился обеими руками, так и заснул… а Федор Николаевич, заглянув в палату, покачал головой да выдал очередной прогноз:

 – Не сегодня, так завтра. Не переживайте, Сергей Аполлонович, долго мучиться с ним не придется ни вам, ни мне.

Федор Николаевич ошибся, Никита прожил еще день, и еще… и неделю…