Текст книги "Крест мертвых богов"

Яна

Мальчишка снова убежал. Я сама виновата, я – идиотка, деньги оставила, ключи… показалось неудобным ограничивать ему свободу передвижения, да и не под домашним же арестом его держать, взрослый парень, свои потребности, свои интересы.

Мордобой – вот его интересы. И мысль с домашним арестом теперь не казалась такой уж глупой. Как и другая, что Данилов побег – моя вина. Странно еще, что он несколько дней выждал, прежде чем уйти, мог бы сразу после того разговора.

Я жалела о сказанном.

Я не нашла слов, чтобы извиниться.

Я сидела в пустой квартире, не зная, как поступить дальше. Позвонить? Кому? Косте? У него много знакомых, может, кто-то подскажет, где искать избитого подростка, который сбежал из дому.

– Вернется, – Костька что-то жевал, проглатывая вместе с едой некоторые звуки. Представляю, как он сидит там, у себя, прижимает трубку головой к плечу и думает о том, как бы меня успокоить.

Не надо меня успокаивать, я сама, пусть только Данила вернется.

– Ян, ты не психуй, взрослый же парень, опытный, уже можно сказать… вроде не совсем отморозок, значит, так вышел, погулять, чего ему в квартире сидеть-то? Погода вон какая.

– Ему нельзя выходить, ему лежать нужно.

– Лежать нужно в больнице, – философски заметил Костька, – а если ты его у нас оставлять не захотела, то следовало няньку нанять. Подростки болеют, пока больно. А как только не больно, так они сразу и выздоравливают. Не нервничай.

Я пыталась. Я честно пыталась. Я сидела в кресле и пила кофе, переключая каналы, даже не пытаясь всматриваться в живые картинки на экране телевизора.

Я сидела в ванной, нюхала белую пену – производители обещали «яркий аромат, разжигающий страсть», но вода остыла, я замерзла, а пена почти растворилась, окрасив воду в неприятный синий оттенок.

Все как всегда, все как обычно, но Данила не возвращался.

И безвкусный кофе не согревал, а за окном сгущались сумерки… снова сумерки, а его нет.

Убью.

Или сама умру от этого выматывающего душу ожидания. Ташке нужно позвонить, может, он домой отправился… домой ему нельзя, адвокат, которого я наняла, пока порекомендовал подержать Данилу в Москве. А я не удержала.

Когда раздался звонок в дверь, я почти расплакалась. И испугалась – зачем звонить, когда есть ключи, значит, не Данила, кто-то другой. И снова злость – за свою беспомощность и изодранные нервы.

Звонок не умолкает, придется открывать.

И все-таки это был Данила, какой-то грязный, запыленный, точно долго-долго шел пешком. Со своим неизменным рюкзаком, перекинутым через плечо, и… собакой у ног.

Мальчик и собака, картина, трогательная до умиления.

Мальчик – озлобленный пятнадцатилетний сукин сын, которому нравится выводить меня из равновесия, а собака – поджарый хищник-доберман.

Что ж, могло быть и хуже.

– Это – Принц, – Данила обеими руками вцепился в ошейник. – Он со мной будет жить.

Я захлопнула дверь. В этот момент я ненавидела его за наглость, за то, что не додумался позвонить, а я не додумалась записать его номер телефона… за то, что пришлось ждать и нервничать… за то, что он вернулся и, вместо того чтобы извиниться, сказал, что в моей квартире будет жить доберман.

Хватит, надоел, завтра же домой отправлю… или в школу для трудных подростков. Или еще куда-нибудь, лишь бы с глаз долой.

Истерично взвизгнул звонок, раз, другой, третий… ну уж нет, пусть посидит, подумает. Принц… кто дал такой твари подобное имя? Звонок заткнулся. Тишина. Опять тишина, лишенная вкуса и запаха, стерильная, как питьевая вода в бутылках.

Убивающая.

Я сопротивлялась, я курила, сидя на подоконнике, просто принципа ради, я смотрела на часы и выдерживала паузу.

Сорок пять минут.

Они сидели у двери, на коврике, мальчик и собака. Черная Данилова майка почти сливалась с черной же шкурой Принца, а шипастый ошейник странным образом гармонировал с берцами и металлическим браслетом на запястье племянника. Извращенная идиллия футуристического мира.

– Ну?

– Это – Принц, – упрямо повторил Данила, подымаясь. – Он будет жить со мной. Пожалуйста. И… извините… нас в машину брать не хотели, мы пешком шли, долго. И голосовали, а потом, когда подвезли, то все равно не до дома. Я заблудился, телефон новый… номера вашего нету. А Принц, он хороший, воспитанный… и выгуливать его я сам буду.

Не знаю, как там насчет королевских кровей, но манеры у Принца были получше Даниловых. Ел он аккуратно, не разбрасывая крошки, не чавкая, не вытирая нос руками.

– Собаку? Привел к тебе собаку? – Ташка аж задохнулась от возмущения. И Данила прекратил жевать, уставился на меня настороженно, недоверчиво, готовый в любой момент гордо прошествовать за дверь вместе со своим зверем. – Какую собаку?

– Обыкновенную. Доберман, взрослый уже… симпатичный.

Принц оторвался от миски, склонил голову набок, понимает, что о нем речь, чертяка.

– Доберман?! И ты разрешила? Яна! – Ташкин голос вырвался из трубки. Зачем она так кричит? Ну доберман, какая разница?

– Яна, вы должны… ты должна избавиться от собаки! Это опасно, очень опасно, слышишь? Это… это же людоеды! Да еще взрослый к тому же, он укусить может или вообще горло перегрызть.

Принц грыз сухарь. Разлегся на полу, вытянул мосластые лапы и смачно похрумкивал, время от времени слизывая мелкие крошки розовым языком. К разговору больше не прислушивался, делая вид, будто его это совершенно не касается.

Хитрый.

– Опасный, непредсказуемый, склонный к агрессии! – продолжала перечислять Ташка, голос ее взбирался вверх по нотам, тоньше, выше, нервознее. Будто ногтем по стеклу… и чего она взъелась-то?

– Сегодня же, слышишь, Яна?

– И что мне с ним делать?

– С Данилой?

– С собакой. Она красивая.

Угольно-черный, поджарый, сложенный из острых и плавных линий, сочетающихся в изысканной гармонии силы и изящества. И даже шрамы на боку выглядят уместно… как там говорится? Шрамы украшают мужчину?

Теперь в моей квартире двое мужчин, и от обоих ничего, кроме лишних проблем. Только избавляться от Принца я не стану. Подло это как-то…

– Таш, ты не волнуйся, я за ними присмотрю… честно. И вообще он никого не укусит, потому что на нем намордник.

Ложь, но во спасение сестре – так спокойнее. Наверное, я дура, наверное, собака и в самом деле может представлять опасность, и следует вызвать службу… какую-нибудь службу из тех, что занимаются беспризорными животными.

Но в голубых глазах Данилы – обида и готовность воевать за нового друга. А в желтых добермановых – почти смирение.

Обойдусь без службы… как-нибудь уживемся.

И, присев рядом, я провела ладонью по собачьей шкуре. Укусит? Принц, зажмурившись, ткнулся носом в колени. Еще погладить? С удовольствием, шерсть мягкая, гладкая… не пахнет ничем.

Данила

На часах шесть утра, спать бы и спать, накрыться подушкой, отвернуться от наглой собачьей морды, которая сопит прямиком в ухо. Принц тихонечко заскулил и склонил голову набок, из приоткрытой пасти на простыню стекла тонкая ниточка слюны.

Мерзость какая. И воняет, не слюна – собака, вчера вот не вонял, а сегодня псиной так и разит.

– Уйди, – попросил Данила, а Принц заскулил чуть громче и запрыгнул на кровать. Здоровый, черт, попробуй спихни такого.

А если укусит? Вчера как-то не думалось, а сейчас, глянув на клыки, Данила понял, что как-то не готов делить комнату с этим зверем. Пес, радостно задышав, лизнул его в лицо и тявкнул, тонко так, по-щенячьи.

– Чего тебе? Шесть утра, понимаешь? Спать надо!

Спать Принцу не хотелось, спрыгнув с кровати – когти клацнули по полу, – он подошел к двери. Гулять? Ну да, собак надо выгуливать, но не в шесть утра же!

В желтых глазах Даниле почудился упрек. Пришлось вставать – мышцы после вчерашней прогулки моментально скрутило болью, – одеваться, искать ошейник, поводок… Принц терпеливо ждал.

Гуляли долго, утро было свежим, прохладным и неожиданно приятным, во дворе никого, и до дневной жары еще несколько часов, а отоспаться, что ж, Данила позже отоспится, все равно делать нечего.

Не получилось. Поначалу и желания-то вроде не было. Тетка на работу собиралась, даже поговорили с ней о какой-то ерунде, вроде того, что из дому ему выходить не рекомендуется, а если вдруг чего, то чтобы звонил. Данила пообещал. Настроение было великолепным, так отчего не пообещать. Потом тетка уехала, Данила смотрел телик, нашел канал, где про собак рассказывали, и под разговоры почти заснул.

Труба затрещала раздраженно, гневно, выдирая из дремоты.

– Ну? – Данила заранее приготовился послать звонящего в столь неподходящий час куда подальше.

– Здравствуй, сукин ты сын, – Ратмиров голос был нехарактерно ласков, отчего сон моментально улетучился. Что-то случилось, что-то очень-очень плохое. – Что ж ты, урод малолетний, натворил-то?

– Я?

– Ты, Данила, ты. Ты что, думаешь, я тупой? Или там тупые, думал туфту впарить? Вместо медалек жестянки? Дрянь алюминиевую?

– К-каких медалек?

– Обыкновенных, Данила, тех самых, которых я тебе доверил. Всего-то и надо было, что человеку доставить, отвезти и передать из рук в руки. Несложное задание, только идиот не справился бы. А ты ведь не идиот?

– Н-нет, – во рту пересохло, это страх. И тонкие ручейки пота, поплывшие по спине, тоже страх, и сердце, которое вдруг застучало быстро-быстро, и резь в животе.

– Конечно, не идиот. Ты – мальчик умный, ты должен понимать, что брать чужие вещи нехорошо… – Ратмир говорил почти спокойно, но странное дело, это спокойствие пугало куда сильнее крика. – И что если вещи не вернуть, у некоторых людей возникнут некоторые проблемы… я не люблю проблем, Данила. И не люблю тех, кто эти проблемы доставляет. Понимаешь?

– Да, – Данила опустился на пол и обнял собаку.

– Вот и хорошо, что понимаешь. Мне бы не хотелось идти на крайние меры, но если вопрос не будет решен, то мне придется… Наталья Антоновна – приятная женщина и тебя любит, не хотелось бы, чтобы с ней произошла какая-нибудь неприятность.

– К-какая?

– Какая-нибудь. Авария, наезд, ограбление… на улицах нынче опасно… поэтому, Данила, прошу тебя, пока еще прошу, подумай, стоит ли оно того. Верни то, что взял.

– Я не брал! Не брал я ничего! Я даже не знаю, чего там было! Я выполнил все, как сказано было, завез и отдал! – Данила спешил сказать, оправдаться, пока Ратмир не повесил трубку. Только оправдания вдруг показались какими-то глупыми. Не поверит, ни за что не поверит. Принц, заворчав, лизнул в щеку. Успокаивал.

– У тебя три дня, – спокойно ответил Ратмир. – Слышишь, три дня на то, чтобы исправиться… если не вернешь товар, извини.

– Не брал я! Чем хочешь клянусь, что не брал! Пожалуйста…

– Пожалуйста, подумай.

Руслан

Не думать про Эльзу было невозможно, более того, беловолосая куколка удивительным образом умудрилась вытеснить из головы все прочие мысли. Прежде Руслан не замечал за собой подобной мечтательности, однако и женщины вроде Эльзы на его пути не встречались.

Нет, это не любовь и не влюбленность, всего-навсего интерес одного взрослого человека к другому, правда, интерес навязчивый и почти болезненный, но ведь всякое же случается. Думать о деле надо, о том, что количество эпизодов растет, а подвижек никаких.

Единственная нить, весьма тонкая и сомнительная, – бывший супруг Эльзы, вор, подлец и вообще человек бесчестный, если, конечно, Эльзе верить. Руслану очень хотелось верить и очень не хотелось встречаться с этим самым подлецом и вором. Нежелание относилось к разряду инстинктивных и оттого в расчет не принималось.

Поселок Люшцы был одним из тех, которые вливались в черту города по мере разрастания последнего, и не просто вливались, а вписывались, врастали этакими образованиями-сателлитами, самостоятельными на первый взгляд и в то же время не способными существовать без асфальтовых вен-дорог да ежедневной подпитки, будь то продукты или свежие сплетни.

Руслану подобные места не нравились. Было что-то неестественное в отгородившихся двухметровыми заборами домах и совершенно пустой, несмотря на обеденный час, улице.

– Ну и куда теперь? – Гаврик вытер пот со лба. – Блин, еле нашел, как ехать… прости, что задержался. Долго ждал?

Недолго, только и успел, что улицу разглядеть, а попади Гаврик в пробку, пришлось бы одному идти.

– Понастроили… вот скажи, командир, откуда у людей деньги?

– Собак разводят, – буркнул Руслан.

Одно хорошо, нужный дом отыскали сразу, и калитка была приоткрыта, и дверь в дом… странно и неприятно. Нехорошее предчувствие окрепло, и Руслан почти уверился – приехали не то чтобы зря, скорее поздно.

Спустя минут десять предчувствие оправдалось.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… – Гаврик перекрестился. Тело лежало на столе. Длинный, вытянутый, металлический, он что-то смутно напоминал Руслану, но вот что именно?..

– Натуральный морг, – Гаврик перекрестился еще раз. – Нет, ну нарочно не придумаешь.

И вправду. Пластиковый белый абажур с трещиной, электрический свет смешивался с солнечным, льющимся в открытое окно вместе со свежим воздухом. Выставленные в ряд столы. И мертвый человек.

– Вызывай бригаду, – Руслан подошел к столу, переступив через черную лужицу на полу. Сжал человеку запястье, потом приложил пальцы к шее, пытаясь нащупать пульс. Бывает, чудеса случаются.

Не на этот раз. Пульса не было, в раскрытых глазах отражались желтые пятна электрического света, и знакомое уже клеймо на щеке выделялось как-то особенно четко.

Собак, значит, разводил… неужели и вправду знал что-то?

Собаки обнаружились в подвале. Ряды клеток, безумные дикие твари внутри. Они бросались на пришельцев, а тонкая стальная сетка прогибалась, отчего у Руслана возникало нехорошее ощущение, что вот еще немного, и не выдержит, прорвется, выпуская зверье наружу.

– Господи боже ты мой! – Гаврик благоразумно держался поближе к двери. – Это… это как в кино… резиденция зла!

Собаки вдруг успокоились, как-то сразу, будто по команде, и в воцарившейся тишине было слышно их тяжелое дыхание. В ближайшей к Руслану клетке находился рыже-коричневый доберман. Бока его вздымались, в пасти то подымался, то опускался язык, а с клыков, которые выделялись особенно четко, будто прорисованные, стекала слюна.

Доберман вдруг тихо тявкнул, сел, смешно поерзав задом, видно, устраиваясь поудобнее, и завыл. Высоко, печально, тоскливо. И разрозненная, рассаженная по клеткам стая поддержала.

Вой, отраженный бетонными стенами подвала, рвал сознание. Руслан заткнул уши. А звук все равно пробирался, проникал, подавлял.

Хлопнула дверь – это Гаврик ушел. Правильно. Бежать отсюда, от стен этих, от тусклого света, от собак… на улицу, там воздух и солнце. Тишина.

– Матерь Божья, – Гаврик, сидя на ступеньках, пытался достать из пачки сигарету. Руки дрожали, и вообще вид у него был неважный.

На улице вой не был слышен.

Или они успокоились?

Проверять желания не было.

Это убийство отличалось от прочих. Да, клеймо на месте, да – огнестрел, но стреляли на этот раз в спину, пуля вошла под левую лопатку и, судя по отсутствию выходного отверстия, застряла в теле. Вскрытие, конечно, даст куда более подробную картину, но пока его дождешься…

Все это наводило на неприятные мысли, скажем, о том, что кто-то воспользовался ситуацией… но откуда тогда клеймо? В прессе ведь ни один из эпизодов не засветился, подробности знают только свои, даже Эльзе он не рассказывал про крест.

Сама узнала?

Чертова русская немка, кукольная красотка, то ли Барби, то ли Мэрилин.

Эльза любит собак и не любит бывшего мужа, который, по ее мнению, этих собак неправильно разводит. Эльза сама сдала супруга. Эльза по первому звонку приехала, чтобы позаботиться о животных, и даже расплакалась, жалея то ли осиротевших зверей, то ли застреленного Ольгерда Тукшина.

Верить или нет?

Она завязана на собачьих боях, она сама призналась, что была знакома с двумя из четырех потерпевших. Она забрала к себе Цереру, а следом еще тридцать три клыкастых твари.

Могла бы она убить? Точнее, убивать? И не поэтому ли данная смерть неуловимо отличается от прочих? Все-таки муж, хоть и бывший…

– Спишь? – Гаврик ногой открыл дверь в кабинет, та, ударившись о стену, громко хлопнула. Мысли разлетелись, и те, что про дело, и те, что про Эльзу. – Жарко, правда? А я с уловом.

Гаврик сел прямо на стол, взъерошенный, взопревший, но веселый.

– В общем, так, – он достал из кармана записную книжку, которую таскал с собой большей частью для солидности, и, открыв, зачитал: – Хозяйка дома номер шесть, Евдокеева Татьяна Тимофеевна, утверждает, что незадолго до убийства к потерпевшему приходил гость.

– Неужели? Вот так прямо и утверждает? – Руслан припомнил плотные высокие заборы, окружавшие дома в поселке. Как-то не вязалось это с «утверждениями».

– Ну не надо вот так сразу! Тетка на пенсии, дом ей купил зять, чтобы теща на природе отдыхала, она и отдыхает, то бишь бездельничает, а поскольку подобная изоляция ей явно не по нутру, то и проявляет любопытство там, где можно.

– Шпионит, что ли?

– Приглядывает. Соседи ей подозрения внушают, особенно потерпевший наш, Евдокеева прям слюной изошла, рассказывая, до чего тип неприятный. Хамил, в гости не приглашал, а как сама «по-соседски» зашла, так едва собаку не спустил.

– Неужели? – Руслану приходилось делать над собой усилие, чтобы слушать Гаврика, все-таки хороша Эльза… и про собак беспокоилась. Интересно, где она их держит, собак-то? Напроситься в гости? Сказаться, что надо?

– Нет, ты сегодня квелый какой-то, я тебе про свидетельницу, про то, что информацию добыл, ценную, заметь, информацию, а ты прям в облаках витаешь. Короче, вчера, ближе к полудню, часа этак за три до нашего прихода, к убитому наведывался гость. На такси приехал, но в дом сразу не пошел, долго гулял по улице, Евдокеевой он тоже показался подозрительным, говорит, что морда у парня была битая, причем хорошо так битая и довольно давно, потому что синяки зеленью пошли. Это она так утверждает.

– Опознать возьмется?

– Ну, – Гаврик чуть замялся. – Она сказала, что если лицо так же побьют, то опознает, а если синяки сойдут, то не ручается.

– Замечательно.

– Нет, ну командир, ты хочешь, чтобы все и сразу. Зато тетка клянется, что парень из скинов, по военке одет, и башка бритая. И еще рюкзак у него был.

Нечего сказать, приметы великолепные. Сколько в Москве нацистов? Едва ли не больше, чем в нацистской Германии, и черепа у всех бритые, и военка, надо полагать, имеется, а рюкзак – вообще не примета.

Но все-таки лучше, чем совсем ничего, и Гаврик молодец, что раскопал свидетельницу. Гаврик не виноват, что у Руслана в голове вертятся мысли, совершенно не касающиеся дела. Скина надо искать обязательно, а к тетке этой специалиста отправить, пусть поработает, авось удастся портрет составить, хотя бы приблизительный.

– Еще она говорит, что парень в доме находился почти час, а вышел с собакой. – Гаврик снова заглянул в блокнот. – Черная масть, если по описанию, то доберман, скорее всего, получается. И ушли они пешком.

– А адреса, куда ушли, она случайно не запомнила?

Гаврик все-таки обиделся. Извиниться бы надо. Но потом, позже, в другой раз… а парня этого поискать следует. Хотя, конечно, почти без шансов.

Никита выздоравливал. Медленно, тяжело, то и дело скатываясь то в жар, то в озноб, а то и вовсе в муторное, сдобренное кошмарами забытье. Но всякий раз он выбирался, заставляя Федора Николаевича удивленно качать головой, подслеповато щуриться – очки таки разбились – да пространно рассуждать о возможностях человеческого организма. По мне же, дело было отнюдь не в организме, разодранном ранами, изъеденном болью и лихорадкой, а в неукротимом, неподдающемся объяснению и пониманию желании жить.

И болезнь отступила, а к первым заморозкам Никита начал подыматься с постели, конечно, не без моей помощи, которую воспринимал как должное, не пытаясь благодарить. Более того, стоило мне отлучиться по госпитальным делам, как Озерцов начинал злиться. Вообще, злился он часто и беспричинно, словно кипящая внутри истощенного тела энергия не находила себе иного выхода, кроме такой вот, беспомощной пока, ярости.

Я не сердился на Никиту и не жалел его, потому что в жалости он нуждался менее всего. Я исполнял приказ, почти безотлучно находясь рядом с товарищем Озерцовым. Но, полагаю, не будь приказа, я по собственному почину, по долгу одного человека перед другим, не бросил бы Никиту.

Слишком он отличается от меня, слишком он отличается ото всех, кого я знаю. На добро ли, на зло, как шептал Федор Николаевич, но такие, как Никита, будут строить мир, а значит, следует присмотреться к ним попристальнее… поучиться умению выживать.

Сегодня я немного припозднился по причине гололеда да многочисленных патрулей на улицах, останавливали раз пять, долго и придирчиво проверяли документы, столь же долго выясняли, куда и по какой надобности следую, всякий раз возникало нехорошее чувство, что все, сейчас велят «пройти для выяснения личности», но обошлось.

А Никита даже не разозлился.

 – Ну что, контра? – Он стоял, покачиваясь, упираясь обеими руками в стену, покусывая посиневшие от напряжения губы, но стоял. – Видишь, говорил же, что выживу… теперь всем покажу… сучьи дети… распустились.

Я шагнул к нему, нельзя же так, без присмотру и самому с постели подыматься, он же ослаб совершенно.

 – Стой! Руки убери, к-контра… на, цацку свою забери.

Никита, одной рукой по-прежнему упираясь в стену, другой нащупал кожаный шнурок, дернул, потом еще раз, и еще, с нарастающей валом злостью. А шнурок не спешил разорваться. Через голову снял бы, дурачок, но нет, ему бы все порвать, уничтожить.

 – Я не Христос, чтоб на кресте… – дикие Никитины глаза пылали гневом, и шнур поддался. – Религия – опиум… вера – дым… опиумный… для безумцев…

Он упал, точнее, почти упал, глупый переполненный злостью мальчишка, я успел подхватить, удержать, уложить в койку. Взамен Никита выругался, в очередной, сотый, верно, раз пригрозив мне расстрелом. И крест сунул в руку, сказав:

 – З-забери, говорю, сам теперь управлюсь.

И управился. В конце ноября Никита покинул госпиталь – к немалому облегчению Федора Николаевича, который и не пытался скрыть радости от того, что избавился от столь непростого и неприятного пациента. Я же не без некоторого сожаления вернулся к прежним обязанностям. Правда, как оказалось, ненадолго – не прошло и десяти дней, как за мной пришли.

В тот день я занимался колкой дров – человек, в служебные обязанности которого входило данное занятие, отсутствовал по уважительной причине «общественных дел», а котельную все одно надо было топить. Вот и выпало товарищей из комитета встретить Федору Николаевичу, который и препроводил их на задний двор. Вид у милейшего Харыгина был донельзя растерянный и даже испуганный.

 – Сергей Аполлонович, тут к вам гос… товарищи из комитета, желают иметь беседу.

Федор Николаевич потупился, как-то съежился, скособочился, точно опасаясь удара, и спешно покинул двор. Вышеназванные «товарищи» молчали. Двое, схожи друг с другом, точно братья, невысокие, по-медвежьи коренастые, с грубыми чертами лица и красными бантами на коротких, подбитых мехом куртках. Меня они разглядывали с интересом и некоторым удивлением, будто бы ожидали увидеть кого-то иного.

 – Корлычев? – спросил один, нарушая затянувшуюся паузу, и тут же приказал: – Давай собирайся, поедем.

Собираться? А чего мне собираться? Вогнать топор в колоду – лезвие вошло неожиданно глубоко, легко, почти по самый обух, тут же появилась мысль, что долго потом выдирать придется, а следом другая – не мне. Меня забирают.

Машинально отереть пот, накинуть поверх мокрой рубахи шинель – разогретое работой тело дышит жаром, но скоро станет остывать, зябнуть.

 – А руки-то дрожат, – ухмыльнулся второй комитетчик. – Что, контра, страшно?

Нет. Вот чего не было, так это страха. Вялое удивление от того, что и до меня добрались, такое же вялое сожаление – не выйдет предупредить Оксану, что к ужину не приду… не припозднюсь, как вчера или позавчера, а не приду вовсе. Никогда.

И домоуправ, промаявшись несколько дней в догадках по поводу внезапного моего исчезновения, вскорости заглянет в комнату, вынесет все мало-мальски ценное и только потом, убедившись, что ничего годного к «экспроприации» не осталось, пустит в камору нового жильца…

Шли по городу. Я думал, будет машина или подвода, решетки на узком окне и связанные руки, а мы просто шли, медленно, будто гуляли, только вот случайные прохожие, даже патрули норовили обойти нас, гуляющих, стороной.

 – Хорошо, правда? – поинтересовался тот из сопровождающих, который выглядел постарше. Представиться они не соизволили, а спрашивать я не стал – без надобности.

 – Слышь ты, офицер, не обидно в такой-то день помирать?

 – А какая разница? Всякий день по-своему хорош.

 – И то правда.

И снова молчание. Еще один поворот, еще одна улица, еще немного ближе к смерти, зато и вопросы исчезнут раз и навсегда, и затянувшаяся игра в американскую рулетку. Под ногами скрипит снег, серый, комковатый, перемешанный с пылью и городской грязью, местами раздавленный в черные незамерзающие лужицы. И небо – точно отражение земли, такое же серое, комковатое, грязное. А между небом и землей неестественно светлые, в белизну стены да белый же снежный пух… откуда она берется, эта белизна, и куда исчезает? И может, вот оно, чудо и доказательство существования Бога?

Крест на груди опалил холодом – приморозило, надо бы шинель застегнуть. Один из комиссаров неизвестно для кого буркнул:

 – Почти уже…

А ветер швырнул в лицо горсть снежных хлопьев… обтереть руками, умываясь морозом и чистотой. Спасибо Тебе, Господи.