Текст книги "Отвергнутая"

Глава 10
Любовь, дарующая жизнь

Феденька смотрел на Прасковью испуганными, полными слёз глазами. А потом взгляд его упал на страшного великана, сидящего на полу. Этот великан выкрал его из родного дома, отнял у отца и матери, посадил в мешок и приволок в лес. Зачем? Чтобы съесть? Точно, чтоб съесть, так всегда в сказках бывает… Лицо мальчика тут же скривилось от страха, он громко и отчаянно заплакал.

– Феденька, сыночек мой! Не бойся, миленький! Ты что же, маму не узнал? – прошептала Прасковья, протягивая руки к сыну.

Но мальчик не слышал её. Лицо его покраснело от слёз, он отталкивал от себя руки Прасковьи, а потом и вовсе залез от страха под лавку, забился в угол и притих. Лишь время от времени до Прасковьи доносились его протяжные, горестные всхлипывания.

Придерживая обеими руками большой живот, она кое-как опустилась на колени и заглянула под лавку.

– Феденька, иди ко мне! Это же я, твоя мама! – сказала она, прикоснувшись рукой к плечу мальчика.

– Не пойду, не пойду! – всхлипнул мальчик. – Ты не моя мама!

Прасковья глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Сердце её обливалось кровью и разрывалось от боли. Родной сыночек, её кровиночка, говорил ей такие жестокие слова. А она ведь так сильно любила его!

– Феденька… Я твоя мама. Ты, наверное, просто позабыл меня? Но ты вспомнишь! Обязательно вспомнишь! – прошептала Прасковья. – Я невыносимо истосковалась по тебе!

– Я хочу домой! – снова заплакал мальчик. – Ты не мама! Моя мама осталась дома, а ты, наверное, ведьма лесная или лешачиха, которая детей ест!

– Да что ты, Феденька! – Прасковья задохнулась и покраснела от волнения. – Помнишь ли, мальчик мой, как мы с тобой вместе пирожки пекли? Счастливый-то пирожок с сахарком внутри помнишь? Он всегда тебе попадался! Помнишь, как кур вместе ходили кормить? Слепую-то нашу курицу Серку помнишь? Она самые крупные яйца несла, с двумя желтышами. А как купались с тобой на заросшем прудике – помнишь? Воды-то ты однажды сильно нахлебался, зато плавать в тот же день научился!

Мальчик затих и посмотрел на Прасковью. Губы её задрожали, и она сама тихо всхлипнула. А потом вытерла лицо ладонями и заговорила:

– Я так по тебе скучала, мальчик мой! Хочешь, прямо сейчас будем с тобой пирожки печь? Или по лесу погуляем? Что хочешь, то и будем делать. Ты и я, как раньше.

Феденька смотрел на неё, и во взгляде его читалось недоверие.

– Ты не моя мама! Ты ведьма, а мамой только притворялась! Ты меня убить хотела! Я хочу домой! Хочу домой! – изо всех сил закричал мальчик.

И Прасковья отпрянула от лавки, лицо её потемнело от боли.

– Хорошо, Феденька. Хорошо…

Она с трудом поднялась на ноги, села за стол и обхватила голову руками. Лицо её сморщилось, и вся она затряслась в беззвучных рыданиях. Чуть позже, немного успокоившись, она проговорила:

– Не волнуйся, Феденька. Будь по-твоему. Завтра Ваня отведёт тебя обратно в деревню. А пока, пожалуйста, не плачь.

Мальчик затих, но всю ночь так и просидел под лавкой, от еды отказался.

* * *

Утром Прасковья заглянула под лавку, позвала тихонько:

– Вылезай, Феденька. Ваня отведёт тебя домой.

Мальчик несколько секунд сомневался, но потом вылез из-под лавки и встал перед Прасковьей, опустив голову.

– Он меня по дороге не съест? – угрюмо спросил он.

– Нет, что ты! Ваня очень добрый, – ответила Прасковья.

Она прижала руки к груди, закусила губу и какое-то время молча смотрела на мальчика.

– Можно я хоть один разок обниму тебя? – наконец прошептала она.

Феденька глянул на неё исподлобья и, насупившись, покачал головой. Прасковья вздохнула, вытерла слёзы и с тоской посмотрела на великана.

– Отведи его домой, Ваня. Не признает он меня больше… Только смотри, к деревне не подходи, а то его там уже ищут.

Ванька взял мальчишку за руку, но едва они вышли из избушки, как Прасковья услышала снаружи громкие крики. Она выглянула за дверь и увидела, как к землянке идут сельские мужики с вилами и топорами в руках. Среди них был и Алексей. Прасковья похолодела от ужаса, в груди неприятно заныло.

Лицо Алексея было измученным и бледным, под глазами залегли тени. Видно, он не спал всю ночь, искал Феденьку. Увидев, что сына держит за руку огромный великан, Алексей не на шутку испугался. Но на плече у него висело ружье, и он тут же схватил его и навёл дуло на Ваньку.

– Папа! – закричал Феденька и стал вырывать руку, но великан слишком крепко держал его.

– Отпусти ребёнка, чудище лесное, и прощайся с жизнью!

У Прасковьи всё внутри сжалось. Ещё несколько мгновений она медлила в нерешительности, а потом распахнула настежь дверь землянки и закричала:

– Стой, Алексей! Не стреляй! Это я виновата! Я попросила выкрасть сына!

Голос Прасковьи прозвучал высоко и тревожно. Она не могла допустить, чтобы Ваньку убили из-за неё. Он ни в чём не виноват! Подбежав к великану, она схватила его за руку, и Феденька, высвободившись, с громким рёвом подбежал к отцу, прижался к его ноге. Тяжёлый взгляд Алексея остановился на лице Прасковьи, и она с достоинством вынесла его, не отвела глаз.

– Так я и знал. Вот и Кликуша наша нарисовалась! – ехидно проговорил Алексей, – да ещё и с пузом! Ну и ну… Неужто чудище лесное тебе ребёнка заделало, Прасковья?

Мужики дружно загоготали, Ванька сжал мощные кулаки, злобно мыча, но Прасковья схватила его за руку, с трудом удерживая на месте.

– Да, он мне сейчас муж. И скоро родится наш ребёнок, – высоко вскинув подбородок, ответила она и подошла к Ваньке ближе.

В лице Алексея мелькнуло недоумение, смешанное с ревностью, но уже в следующую секунду он презрительно скривился и смачно сплюнул на землю.

– Что ж, это по тебе, Прасковья. Хороша пара! Ты – кликуша, он – урод лесной. Представляю, какую неведомую зверушку ты ему выродишь!

Слова эти были словно плевок в лицо Прасковье. Она покраснела до корней волос, инстинктивно прикрывая руками выпирающий живот. Мужики снова громко засмеялись, разглядывая Прасковью и Ваньку. Алексей ехидно улыбался, даже не догадываясь о том, что ребёнок, растущий в чреве Прасковьи, – от него. Ванька вытянул вперёд руки, зарычал, словно дикий зверь, закрывая собой Прасковью, а потом бросился вперёд, в толпу мужчин, размахивая кулаками и нанося удары во все стороны.

– Ваня, стой! – закричала Прасковья, но её крика никто не услышал.

Возле землянки завязалась ожесточённая драка. Ванька стойко отбивался от вил и топоров, но Прасковья видела, что мужики наносят ему всё новые и новые удары. Их было много, а он был один против них всех. Увидев, что Феденька в страхе прижался к дереву, Прасковья подбежала к нему и укрыла своим телом. Мальчика трясло от страха, он плакал, вытирая слёзы крепко сжатыми кулаками. А Прасковья гладила его растрёпанные волосы и шептала на ухо:

– Не плачь, сыночек, мама с тобой!

Всё закружилось вокруг, Прасковья вдруг перестала видеть, слышать и понимать, что происходит. Ей было страшно, ноги подкашивались, но она заставляла себя быть сильной ради мальчика, который от страха прижался к ней и дрожал всем телом. Прошло немало времени, а потом вдруг Алексей подошёл к ним с Феденькой и грубо толкнул Прасковью. Забрав Феденьку, он вместе с мужиками пошёл прочь, не сказав ей ни слова. А Прасковья не сразу смогла подняться с земли – ноги отказывались её держать.

Когда силы вернулись к ней, она обернулась и с ужасом увидела, что Ванька весь в крови неподвижно лежит на земле, а их землянка пылает огнём, и дым от неё поднимается чёрным столбом высоко над лесом. Прасковья закричала, подползла к великану, положила голову ему на грудь в надежде услышать стук сердца. Но горящие бревна так сильно трещали, что она ничего не услышала.

– Ваня! Ваня! – позвала она, но великан не отзывался.

Впервые Прасковья видела его таким беспомощным и слабым. Она наклонилась к его лицу и принялась целовать закрытые веки, щёки и губы.

– Пожалуйста, не умирай, Ваня! Я без тебя тут одна не выживу! – рыдала Прасковья.

Она плакала и звала Ваньку до тех пор, пока пожар не утих. На месте землянки теперь было лишь дымящееся пепелище. Прасковью накрыла тяжёлая, гнетущая тишина, которая всегда накрывает человека после пережитого потрясения. Она снова положила голову на грудь великана и устало закрыла глаза. И тут вдруг до её ушей донёсся стук сердца. Тук-тук-тук – стучало в груди Ваньки, и для Прасковьи этот звук стал символом самой жизни.

* * *

Прасковья выхаживала Ваньку много дней. Когда она убедилась в том, что он жив, то первым делом сходила к ручью за водой и промыла его раны. Потом она разорвала подол своего платья и перевязала израненные руки и ноги великана. Под голову Ваньки Прасковья подложила сухие еловые ветви. А чтобы укрыть его от дождя и ветра, ей пришлось соорудить подобие шалаша. Она и сама ночевала там же, в этой кривой, неказистой хижине, прижимаясь к Ваньке всем телом, чтобы согреть его и согреться самой.

Днём Прасковья понемногу вливала в приоткрытые губы Ваньки чистую воду, а сама питалась запасами, которые великан хранил не в землянке, а в специально вырытой для этого яме неподалёку. Прошло десять долгих дней, прежде чем Ванька открыл глаза и тихо замычал. Прасковья тут же подскочила к нему и воскликнула:

– Ваня! Наконец-то ты очнулся!

Её переполнили радость и облегчение. Она посмотрела в круглые, удивлённые глаза великана и рассмеялась. Именно тогда Прасковья поймала себя на мысли, что смотрит на Ваньку не как на дурачка, а как на обычного человека, сильного мужчину, готового ради неё на всё. Ванька выкрал Феденьку из добрых побуждений, он думал, что и Прасковья, и её сын, будут счастливы воссоединиться. Но Алексей и его новая жена, паскуда Катька, видно, уже успели наговорить мальчику кучу гадостей о Прасковье. На месте былой любви в детской душе образовалась дыра от пережитого разочарования. За день такую дыру не заштопаешь! Но Ванька, в силу своей наивности, этого знать не мог. Он хотел, как лучше. Так думала Прасковья.

– Как же я переживала за тебя! Я думала, эти ироды тебя убили! Прости меня, это я во всём виновата! Я только о себе думала, Ваня. Но теперь всё будет по-другому. Я буду заботиться о тебе так же, как ты обо мне всегда заботишься.

Прасковья наклонилась к лицу великана и коснулась губами его лба. Потрескавшиеся губы Ваньки расплылись в улыбке. Казалось, большего счастья великан в жизни не испытывал. Он поднял руку, осторожно ткнул Прасковью в живот указательным пальцем и замычал.

– Всё в порядке, Ваня. И с малышом, и со мной всё в порядке. А теперь ты очнулся, и мне совсем спокойно.

Ей и вправду было спокойно, когда она смотрела на Ваньку. Поэтому, когда пришла ночь, она, не задумываясь, легла, как привыкла – рядом с великаном.

– Так теплее, Ваня, – сказала она и подложила под живот несколько еловых веток для удобства.

Закрыв глаза, Прасковья вдруг улыбнулась и запела. Мелодия колыбельной полилась серебристым ручьём в ночной темноте. Великан замер, птицы смолкли и весь лес затих, прислушиваясь к нежным звукам.

Говорила маменька:

 
Не ложися с краюшку,
Бродят возле краюшка
Горюшко с бедою.
Они вниз утянут,
В омуте утопят,
Останется маменька
Горевать одна…
Маменьку я слушала,
И ложилась к стеночке,
К стеночке бревенчатой,
Чтоб спокойно спать.
Не страшно мне горюшко,
Горюшко бедовое.
Пусть уходит прочь оно
Под мою кровать…
 

В ту ночь Ванька уснул с улыбкой на лице.

* * *

Прасковья с нетерпением и трепетом ждала того момента, когда она сможет прижать к сердцу своего ребёнка, который с каждым днём подрастал в её чреве. Но она не думала о том, что вторые роды будут такими же тяжёлыми, как первые. Когда-то давно мать пошутила, что это только в первый раз рожать больно, а в последующие разы младенцы чуть ли не на ходу из баб вываливаются. Так эта шутка врезалась в память Прасковьи, что она была спокойна насчёт предстоящих родов.

И вот, в одну из тёмных весенних ночей, у Прасковьи начались схватки. Она вылезла из шалаша и принялась ходить по поляне взад и вперёд, чтобы отвлечься от боли. Земля под ногами была влажная и холодная, голые ступни стыли и немели. Но Прасковье было всё равно – боль резко усиливалась, росла, как огромный снежный ком, и, когда терпеть её стало невмоготу, Прасковья упала на колени, глухо застонала, закусив зубами край своего и без того рваного платья.

Когда по её ногам потекло что-то тёплое, Прасковья решила, что это воды и что терпеть осталось недолго – ребёнок наверняка вот-вот родится. Но взглянув на землю под собой, она увидела, что всё вокруг потемнело от крови. Кровь текла по её ногам, капала на землю, боль пульсировала, накатывала сильнее раз за разом и разрывала тело Прасковьи. Она чувствовала, что и в этот раз всё идёт не так, как должно идти, но не знала, что делать, как помочь себе и ребёнку. В прошлый раз её кое-как спасли, а теперь что? Она умрёт?

Прасковью затрясло от этих мыслей. Наверняка, всему виной поганый бес, что сидит в ней. Это он держит ребёнка внутри, не даёт ему выйти наружу.

– Ваня! – закричала она.

Но крик прозвучал тихо, великан даже не пошевелился. Прасковья хотела доползти до него, но не смогла, тело не слушалось, ноги и руки словно онемели. Повалившись на землю, она взвыла от боли, закусив нижнюю губу до крови.

– Ваня! Ваня! – закричала Прасковья, вложив последние силы в этот крик.

Из глаз её хлынули горячие слёзы, кровь всё текла и текла по ногам. Она взглянула на серое предрассветное небо и начала шептать одними губами молитву. Но очередная схватка накрыла её такой мощной волной боли, что Прасковья задохнулась, а потом тело её напряглось, выгнулось дугой, глаза закатились, она затряслась, забилась в судороге, и вдруг вскочила на ноги и расхохоталась жутким смехом.

– Убью тебя, лысый урод! Тупица безмозглый! Мешок с дерьмом! Как же ты опостылел мне! Вздумал приручить меня, как собаку?

Прасковья пошла к спящему Ваньке, а по земле за ней потянулся кровавый след. Запрыгнув на великана, она вцепилась ему в горло и принялась душить. Ванька открыл глаза, удивлённо взглянул на Прасковью и захрипел. Кое-как сбросив её с себя, он яростно замычал, но, увидев потемневшее лицо Прасковьи и кровь на её руках, он напрягся, узнал беса, вырвавшегося наружу. Когда Прасковья снова набросилась на него, вцепившись зубами ему в плечо, он обхватил её обеими руками, повалил на землю, но хорошенько прижать не смог – мешал большой живот.

– Ублюдок! Выродок! Урод! Никогда ты моим хозяином не будешь! – кричала Прасковья не своим голосом.

Она выкрикивала всё новые и новые ругательства, снова и снова пыталась вырваться из Ванькиных рук. Откуда в хрупком женском теле взялось столько силищи? Это всё бес – он вытягивал из Прасковьи последние жизненные соки. Ванька крепко держал её за руки до тех пор, пока припадок не закончился. Когда тело Прасковьи обмякло, лицо её стало мертвенно бледным. Ванька замычал, стал трясти её за плечи, бить по щекам, но та лежала на земле, точно мёртвая.

Великан вскочил на ноги и стал растерянно метаться возле Прасковьи. Ступни его тотчас испачкались тёплой кровью. Он остановился, огляделся вокруг, потом запрокинул голову, разинул рот и закричал. Душераздирающий крик разнёсся над лесом, спугнул спящих зверей и птиц, запутался в густых кустарниках и спутанных ветвях. Великан кричал, и лес разносил его боль эхом в самые дальние и тёмные уголки.

А потом, подхватив на руки Прасковью, истекающую кровью, Ванька понёс её куда-то, продираясь сквозь густые заросли, перешагивая пни, кочки и бурелом. Он шёл в дремучую лесную чащу, куда вряд ли когда-либо ступала нога человека…

Глава 11
Избавление от нечисти

Старуха сидела на лавке возле своей древней, покосившейся избушки, и смотрела подслеповатыми глазами вдаль. Время от времени она вздыхала, сплетала между собой длинные, скрюченные пальцы, а потом опять клала руки на колени. Старуха ждала. Она, хоть и была глуха на одно ухо, всё же слышала крик, пронёсшийся не так давно по лесу. Она слышала крик, а значит, нужно сидеть и ждать. И старуха ждала.

И вот, наконец, между деревьями показалась высокая, широкоплечая фигура. Мужчина подошёл к избушке и, тяжело дыша, положил к ногам старухи свою ношу. Старуха даже не взглянула на окровавленную, бездыханную женщину. Она сверлила маленькими прозрачными глазками великана. Потом губы её ехидно скривились, и она прошепелявила беззубым ртом:

– Чегой-то? Неуж явился?

Ванька неподвижно замер напротив старухи, виновато опустил голову.

– А исхудал-то как, батюшки мои! Будто год не жрамши!

Старуха прищурилась и всплеснула руками.

– Да на тебе и места-то живого нет! Весь избитый, изрезанный. Как будто тебя через мукомолку пропустили.

Ванька нетерпеливо поёрзал на месте, взглянул исподлобья в злое старухино лицо и замычал, указывая взглядом на Прасковью.

– А зачем ты мне приволок эту бабёнку? Я помогать не буду, даже не проси! Напомогалась ужо, хватит.

Старуха, наконец, взглянула на Прасковью и снова всплеснула руками и цокнула языком.

– Ох, дак она ещё и на сносях! Забирай её и уноси прочь отсюдова! Уноси, уноси, я даже глядеть на неё не хочу! Где ты только подобрал её?

Старуха отвернулась и пошла к своей кривой избушке. Ванька снова замотал головой, замычал громче и стал бить себя кулаком в грудь.

– Чегой говоришь? Твой, что ль, ребятёнок у неё в животе?

Старуха остановилась, цокнула языком, взглянула на Прасковью, а потом подошла и склонилась над ней. Несколько раз шумно втянув в себя воздух, старуха нахмурилась.

– Ладно, коли твой ребятёнок, подсоблю ему из живота выползти. Но потом ты уведёшь их обоих отсюдова. Понял? Нельзя им здеся быть.

Ванька кивнул головой. Старуха склонилась к Прасковье, приложила ухо к её животу и пожевала беззубым ртом.

– Костёр разведи, да котелок с водой нагрей. А я пока схожу за снадобьями. Ох, не было печали, да тебя лешие примчали!

Старуха пошла к избушке, недовольно ворча себе под нос. Когда она вышла обратно, держа маленькую корзинку в руках, Ванька сидел на земле и, наклонив голову к Прасковье, слушал её дыхание.

– Давай отходи, хватит нюни распускать. Иди пока хвороста мне, что ль, набери, дальше ужо не мужская забота будет.

Ванька неуклюже встал и побрёл к лесу, ссутулив плечи. Старуха, кряхтя и охая, опустилась на землю, согнула в коленях ноги Прасковьи и задрала вверх рваный подол её платья. Прищурившись, она глянула туда, откуда должен идти ребёнок.

– Ой да, глаза-то ничегошеньки ужо не видят! Чай не молодка, сто двенадцать годков! – прошепелявила она. – Ну ничего, обойдуся руками, руки-то всё помнят.

Она стала ощупывать Прасковью рукой, шепча себе под нос:

 
– Перевёртыш перевернися-ка,
Перевернись, перевернися-ка.
Перевёртыш перевернися-ка,
Перевернись, да не вывернися-ка.
 

Она повторила это несколько раз, медленно и осторожно переворачивая ребёнка внутри Прасковьи. Затем, вытерев окровавленную руку ветхой тряпицей, старуха взяла из корзины пучок сухих трав, растёрла их в руках, капнула на ладонь тёмного масла и стала растирать получившейся смесью опустившийся книзу большой живот роженицы.

– Ничего, милая, сейчас ты у меня быстрёхонько разродишься! – прошептала старуха. – Уж в родах-то я кой-чего толкую!

Приподняв голову Прасковьи, она влила в её приоткрытые губы несколько капель снадобья, и вскоре Прасковья застонала, открыла глаза.

– Ну, милая, пошло? Давай-ка, сопли не жуй, а тужься! Ребёнка-то я поправила, сейчас выйдет как миленький. Ты, главное, тужься, что есть мочи. Уж расстарайся! – возбуждено заговорила старуха.

– Кто вы? – прохрипела Прасковья.

– Я-то? – усмехнулась старуха. – Я бабка этого дурака Ваньки, который тебя сюда притащил.

Прасковья зажмурилась, покраснела от натуги и закричала от боли. Она чувствовала, что изнутри её будто разрывает на части, но непонятно откуда взявшаяся старуха крепко держала её за руку и приказывала тужиться ещё и ещё.

– Я думала, что Ванька – сирота, – после очередной потуги сказала Прасковья.

– Давно он от меня убёг. Так что сирота и есть, – отведя глаза в сторону, произнесла старуха.

– Почему же он сбежал от вас? – прорычала Прасковья, чувствуя, как очередная схватка накрывает её непереносимой болью.

– Обижается на меня, дурак, – ответила старуха, гладя по часовой стрелке живот Прасковьи.

– На что? – закричала Прасковья, часто и тяжело дыша.

– А на то, что я в своё время жизнь ему облегчила, подсобила кой в чём. Ты давай-ка, бабонька, языком не болтай, а тужься что есть мочи!

– Ааааа! – закричала Прасковья, не в силах больше говорить.

Крики её звучали жутко. После нескольких сильнейших схваток она почувствовала, как её тело, наконец, извергло из себя дитя. И после этого наступила тишина. Старуха подняла на руках маленькое детское тельце, но рождённый младенец был безвольный, странно обмякший, как тряпичная кукла. Старуха несколько раз шлёпнула его по спинке, потом подула ему в нос и в рот, прошептала в лобик молитву, но ребёнок не зашевелился, не закричал.

– Девка… Это, девка, – задумчиво прошептала старуха, глядя на младенца.

– Что с моим ребёнком? Почему он не шевелится? – зарыдала Прасковья.

Она видела, что ребёнок мёртв, но не могла принять этого и надеялась на чудо. Но время шло, а ребёнок не подавал признаков жизни. Прасковья отвернулась и зарыдала ещё сильнее, кусая губы и пальцы до крови. В это время рядом с ней появился Ванька. Он видел всё, что случилось, и теперь с лицом, полным отчаяния, опустился на землю рядом с Прасковьей, но та оттолкнула его и принялась бить кулаками по лицу, по груди.

Ванька терпеливо сносил удары, но душераздирающий крик Прасковьи мучил его гораздо сильнее физической боли. Великан страдал вместе с ней. Старуха же не обращала на них внимания, она уложила младенца на крыльцо, обмазала его неприятно пахнущей чёрной мазью и принялась ходить вокруг и шептать заклинанья.

Прасковья притихла, прислушалась к тому, что бормочет старуха, а потом вдруг схватилась за горло и начала задыхаться. Лицо её почернело, она упала на землю, изогнувшись в мучительной судороге. Ванька, увидев это, громко замычал, придавил Прасковью к земле рукой. Старуха перестала шептать, замерла на месте, удивлённо глядя на них обоих.

– Теперича я дотумкала. Ты чего же, дурак, не сказал, что в ней нечисть? – зло закричала старуха, брызжа слюной. – Нарочно не сказал? Дурак! Она же помрёт сейчас! Хватай её скорее да ступай за мной.

Старуха завернула мёртвого ребёнка в платок, который сняла с головы и торопливо пошла по лесу. Длинные седые волосы рассыпались по сгорбленной спине, взмыли вверх от порывистого ветра. Ванька, взяв на руки Прасковью, пошёл следом за старухой, сжимая до скрипа зубы и тревожно мыча на ходу. Они шли долго, путь по густой чаще был не из лёгких. В ноги то и дело впивались острые сучья. Прасковья затихла и теперь лежала, точно мёртвая. Ванька смотрел в её лицо, дул на чёрные полураскрытые губы, тяжело дышал и хмурил брови. Время от времени по его некрасивому лицу текли крупные слёзы.

* * *

Старуха привела Ваньку на болото. Здесь было тихо, мрачно и пахло тиной. Друг за другом они зашли в мутную, зелёную воду по колено. Старуха махнула Ваньке рукой, а сама пошла по воде дальше, с трудом переставляя ноги, тонущие в трясине. Остановившись, она закричала:

– Болотник! Болотник! Болотник-батюшка!

Крик пронёсся над болотом тревожно и громко, разлетелся многократным эхом во все стороны.

– Болотник! Болотник-батюшка! Это я, Мизгириха. За помощью к тебе пришла! Выдь ко мне!

Болотные травы зашумели, пни и кочки заскрипели, зашевелились, по мутной воде тут и там пошли крупные пузыри. Из болотных вод медленно и грузно поднялось огромныое существо с зелёной чешуёй вместо кожи и прозрачными выпуклыми глазами. По мускулистому телу Болотника текла мерзкая зловонная слизь, вид у него был омерзительный и жуткий, но Ванька смотрел на него без капли удивления и страха, как будто уже видел его раньше.

– Мизгириха? – жутким, гортанным басом проговорило существо. – Столько лет тебя на болоте не было. Я уж думал, померла ты!

– Не дождёшься, батюшка Болотник! Я ишо долго жить у тебя по соседству собираюсь! – с хитрой улыбкой ответила старуха.

Болотник посмотрел на неё пристально, усмехнулся, в горле у него забулькала вода.

– Говори, что надобно тебе, Мизгириха! Не любоваться же ты на меня приволоклась! – пробасил он.

– Просьба у меня к тебе есть. Забери-ка, батюшка Болотник, у бабоньки энтой из нутра нечистого, – попросила старуха.

Лицо болотника скривилось брезгливо.

– Чего? – воскликнул он и захохотал. – Хитра же ты, Мизгириха! На что мне оно?

– А ей на что? – строго проговорила старуха. – Твоя нечисть, ты и забирай себе обратно!

Болотник взглянул на Ваньку недобрым взглядом.

– Знаешь же ты, Мизгириха, что людям на болото ступать нельзя. Я если нечистого заберу, то и её в болоте утоплю.

Ванька весь напрягся, прижал к себе Прасковью, не отрывая глаз от огромной фигуры болотного хозяинаа.

– Бабонька эта не вспомнит, что была здесь. Они обе у нас полудохлые – и она, и младенец её. А этот, – старуха махнула рукой в сторону Ваньки, – это внук мой, он тебя видал уже. Да к тому же он немой, не сможет рассказать, даже если захочет. Так что забери злого духа, Болотник! И уйдём мы отсюда.

Он недовольно зарычал, и с него в разные стороны полилась мутная вода.

– Больно мне нужен этот дух нечистый! Уходи-ка ты, Мизгириха, прочь прямо сейчас, пока я не рассвирепел!

– Ой, не пугай-ка! Я уж пуганая-перепуганая! – громко ответила старуха, изменившись в лице. – Должок за тобой водится, батюшка Болотник! Или забыл ты, как глаза-то свои ослепшие приходил ко мне лечить? Забыл? Дак я сейчас напомню, быстренько наговор-то начитаю, болото твоё посолю мёртвой солью, слепота и возвернётся к тебе!

Старуха начала яростно шептать молитву, прикрыв глаза, а Болотник закричал:

– Стой! Замолчи, Мизгириха, вредная ты ведьма!

Старуха замолчала, ухмыльнулась довольно:

– Сам ты тогда сказал, что в долгу у меня, вот и возвращай теперь свой долг.

Он свирепо глянул на упрямую старуху, потом на Ваньку и в конце концов его мутный взгляд остановился на Прасковье. Болотная жижа вокруг поднялась столбами и рухнула вниз, окатив всех вокруг грязными брызгами.

– Подавай сюда свою бабёнку! – рявкнул он.

Старуха толкнула Ваньку локтем в бок и прошептала:

– Кидай её в воду.

Ванька выпучил и без того круглые глаза, сдвинул брови и грозно замычал.

– Кидай в воду, говорю! Делай, что велено! – яростно закричала старуха, брызгая слюной.

Ванька насупился, сдвинул брови сильнее – так, что они сошлись в одну линию, крепче прижал к себе Прасковью. Тогда старуха вздохнула разочарованно:

– У, дурак-дураком! Не утопит ведь он её, не боись. Бес её изнутри рвёт, и несчастья к ней тянет тоже он. Если его не прогнать, то пропадут обе – и бабонька твоя, и дитёнок ваш, чью душу нечистый при себе держит. Тельце-то у дитёнка на свет выродилось, а душа-то внутри, у духа злого, в паучьих лапах его осталась. Дух этот только назад, в болото, может выйти, потому я тебя сюда, дурака, притащила.

Лицо старухи напряглось от волнения. Она протянула вперёд руки, в которых лежал маленький, неподвижный ребёнок.

По болоту полз серый туман, и небо здесь было таким же серым и беспросветными. Ванька задумался, тоскливо посмотрел на младенца, потом на Прасковью, замычал и аккуратно опустил её в воду. Окровавленное платье Прасковьи вмиг пропиталось водой, волосы намокли, потянули её вниз, на дно. Когда лицо её скрылось под водой, Ванька схватился за голову и застонал.

– Ну давай, Болотник, не подведи! – прошептала старуха, когда воды болота поглотили Прасковью и на поверхность вышли последние пузыри воздуха.

Вода вдруг стала прибывать, накатывая на берег мутными волнами, затапливая зловонной зелёной жижей окрестный лес. Ванька со старухой вынуждены были отступить на сушу. Болотник же, раскинув длинные руки в разные стороны, рос вместе с водой, возвышался над болотом, точно огромная зелёная гора, истекающая слизью.

– Выходи из тела человеческого, нечистый! Здесь твой дом, я твой хозяин! Освобождай живое тело, а не то изничтожу тебя вместе с ним! – закричал он и изо всех сил ударил по воде ладонями.

Ванька смотрел, как над бурлящим болотом клубится густой туман, и отходил всё дальше от подступающей к ногам воды. Сердце его глухо билось в груди. Он пытался рассмотреть под водой тело Прасковьи, но ничего не видел.

Старуха взглянула на Ваньку, который уже готов был броситься в воду, и торопливо сунула ему в руки свёрток с младенцем. Ванька взял крошечную девочку своими огромными, дрожащими от волнения ручищами и неуклюже прижал к груди. А старуха отвернулась и пошла по воде вперёд. И вдруг туманную тишину болот нарушило пение. Голос старухи был скрипуч, но песня лилась, извиваясь над водой прозрачной атласной лентой. Она заполняла всё вокруг мелодией, похожей на колыбельную. Только это была особая колыбельная – для нечистой силы.

 
– Ой-ли, зло болотное! Ой-ли, нечистый,
Злой дух, в болотце выродившийся,
Плешивый, паршивый, гнилой да нечистый!
Плакала от тебя девка долго и много, а выплакано мало.
Пусть не катятся больше слёзы её по чистому полю,
Пусть не несётся её вой по топкому болоту,
Не будь ты страшен для девки живой,
Не дам я больше тебе покоища,
Тебе – покоища, а ей – позорища.
Настрадалась девка, наплакалась,
Помрёт и замкнёт тебя в преисподнюю!
Выходи же, злой болотный дух,
Выходи же, злой болотный дух,
Возвращайся в своё болотце,
К батюшке Болотнику, чьё слово крепко и твёрдо.
И моё, ведьмы Мизгирихи, слово крепко и твёрдо век веком…
 

Пропев так один раз, старуха принялась повторять слова заговора. Она взмахивала руками на каждом новом куплете и рассыпала над болотом заговорённую соль.

– Перестань, Мизгириха! Жжёт огнём твоя соль! – завопил Болотник.

Но старуха пела, не останавливаясь и заходила в воду всё глубже. Воды вокруг неё снова заволновались сильнее, пошли крупными пузырями. А потом вдруг над болотом раздался страшный визг, и всё кругом затянуло чёрным дымом. Ванька подумал, что у него сейчас разорвётся голова от этого пронзительного звука. А когда визг стих и дым рассеялся, он увидел, что посреди болота рядом со старухой стоит странное существо – маленькое, худое, чёрное, с шестью длинными руками, напоминающими паучьи лапы, с круглым, сморщенным лицом, на котором виднелся лишь один-единственный выпученный зелёный глаз.

– Вот ты какой, дух нечистый, – прошептала старуха, – иди же сюда! Давай обнимемся.

Существо повернуло голову в сторону старухи и медленно побрело к ней, размахивая на ходу руками-лапами. Чем ближе паук приближался к ведьме, тем крепче она сжимала кулаки и снова пела. Песня прервалась лишь тогда, когда нечистый, поджав длинные волосатые лапы под себя, оттолкнулся от земли и напрыгнул на Мизгириху, накрыв её лицо своим тощим телом. Вцепившись в губы старухи, он широко раскрыл ей рот длинными острыми пальцами, желая проникнуть в неё. Тогда старуха разжала кулаки, и из них на спину нечистого духа посыпалась крупная заговорённая соль.