Текст книги "Посторожи моё дно (сборник)"

Здравствуй, Вася!

До свиданья, люди добрые! Обращаюсь к вам я, душа, с телом разошедшаяся. Уже в облака поднимаюсь, а всё оглядываюсь: что-то там у вас без меня делается?

Ничего не делается. Высокий дом, в котором я жила, когда была в теле, стоит себе не шелохнется. Рыжая собачка, любившая меня, опять виляет хвостом и подыскивает себе новую любовь. Бдительные слушатели радио, на котором я работала до идейного увольнения, подыскивают себе новую ненависть. А ведь говорил мне внутренний голос, я его Васей звала, – не лезь ты к людям с несвоевременной любовью своей. Что тебе до любви, когда им кушать хочется, каждому по потребностям.

Не оглядывайся, твержу я себе, не оглядывайся.

Земля такая же круглая, как раньше, когда я ещё была в теле.

Бумага, на которой я всю жизнь писала горячо любимые мною русские слова, пока ещё лежит на моем столе, поскольку сорок дней вещи трогать не положено, – а потом найдет себе нового писателя. Он тоже будет писать на бумаге горячо им любимые русские слова. Или, упаси Бог, работать на радио в смутное время, когда все страстно хотят по потребностям.

Я лечу куда-то, путь всё уже, теснее, какие-то нежные тени всё плотнее обступают меня и разъясняют местные правила поведения. У нас тут, говорят, строго. А там у нас, говорят, и того строже. Но есть варианты.

Я пока не всё понимаю из их теневого языка. Что-то знакомое, но давно забытое.

Не всё мне ясно. Однако замечаю, что здесь, среди сгущающихся теней, я стала совсем нелюбопытна. Мне наконец-то неинтересно, что будет дальше. Я подчиняюсь здешним правилам легко, будто знаю их все. Мне спокойно, тревога уходит. Улетаю неведомо куда, а так радостно. Мне нравится! И что всех этим пугают?

Дни проходят, годы или века – не знаю, не чувствую. Часы остались на Земле, на стене, висят в моей квартире, тикают. Если их не забыли завести. Здесь нет времени, нет тиканья, ничего привычного нет – и всё-таки очень знакомая обстановка. Удивительно!

Впереди блеснула золотая точка. Ослепительно прекрасная точка. Золотая. И что ж ты, милая, такая золотая, и почему ж меня к тебе так тянет!.. Лечу, ног не чую. Точка растет, как счастье; превращается в шар, потом в громадный шар, кругом море золотого света – ослепительного, радостного, сияющего золота, которое не режет глаз, поскольку зрение тут иное, не глазное, – и море втягивает меня.

Что это, где я? Может быть, это рай? Странно, очень, но посмотрим. Море огня колыхнулось, как любовь, волна встала высокая-высокая, захлестнула меня ласково-ласково, но крепко, всю обволокла и потащила куда-то с неумолимой силой, и я растворилась в нежнейшем мягком непреодолимом золоте – и – вдруг тьма. Ночь… Ничего. Я нигде. Никто.

…Кричит женщина. Я отчетливо слышу, что это именно женщина, а не мужчина и не ребёнок. Почему она кричит? Ей больно?

Пытаюсь открыть глаза, но их чем-то заклеило, мне трудно видеть… Стоп! Глаза? Но откуда у меня опять глаза?

Страшным рывком грубая сила, тёмная, совсем не золотая, с болью и хрустом выталкивает меня в ледяную бездну, где топают ноги, суетятся руки, кто-то хватает меня за голову, потом поперек живота, лязгают ножницы, меня бьют и тащат на холодные мокрые весы и победно провозглашают чудовищную чушь: три килограмма пятьсот граммов! И еще глупее: пятьдесят один сантиметр!

И прежде чем горестно зарыдать от внезапной догадки, проколовшей мой усталый от всей этой круговерти мозг, я тихонько, осторожненько вздыхаю. Тихонько потому, что ярко вспомнила: когда первый воздух врывается в новорождённые легкие, это тоже очень больно. Первый после рождения вздох намного больнее последнего.

Я осторожно пропускаю воздух в трахею, чуть-чуть приоткрываю бронхи, слегка разжимаю верхушечки легких – и о радость! Впервые в моих жизнях мне удалось родиться и вздохнуть свободно, без надрыва и без боли! Я обхитрила акушерку, а она знаете какая! Всегда в этот миг норовит шлепнуть, подтолкнуть к жизни, к дыханию, будто я сама не знаю, как надо рождаться на белый свет!

– Ой, какой у вас славный мальчик! – верещит акушерка. Шлёпнула еще раз, не удержалась.

– Мальчик? – любознательно переспросила молодая мать, очевидно, моя. – Хорошо, мы так и хотели. Мальчик? Василием назовём, это очень хорошее имя… – залопотала женщина.

Её успокоили, а меня помыли, обвязали тряпками – и плюх! прямо на грудь к молодой матери – оказывается, моей. Господи!.. Василий? Я – Василий? А ты, милочка, кто такая? Худенькая, бледненькая, а поди ж ты. Мы с тобой разве договаривались?

Помните про внутренний голос? Я ведь в прежней жизни так и звала его – Вася. Прилепилось, как судьба: Вася сказал, Вася посоветовал…

Вася никогда меня не обманывал. Я его слушалась.

Ну, здравствуй, Вася… Попробуем ещё раз.

Апрель 1999 года. Москва

Димон

Алле Боссарт

Игорь Иртеньев достал фен, взял Димона под лапы серо-белы, стал сушить. После прогулки под апрельским дождичком собака мокра, пега, с лёгкой прозеленью.

Меня сдуру потянуло дать косточку, но Игорь уловил и предупредил: Димон – аллергик. Только специальное меню. Строго: ничего человеческого.

Высушив Димона, Игорь Иртеньев спрятал фен и глянул на меня вполглаза.

Я тут впервые. Я не бываю в людях, на дачах, я – отшельник. В Фирсановку привезена Ефимом, который славится одиноким волком. Нет-нет, он не пошляк, но указанный волк – амплуа, которое трудно содрать, даже если оно уже свисает клочьями. Оба мы хороши.

Ефим курит и беседует с Иртеньевым. Они друзья, у них есть история, места в русской поэзии, уважаю.

Иртеньеву меня представил как Лену. Мне от Лены неловко до жара в костях. После развода я никогда ещё не бывала в роли просто Лены. В этом жанре не умею ни ступить ни молвить. Я не Лена, но сейчас не до тонкостей. Скоро всем явится аппетит, а потом возможен голод, а этого я не люблю ни в себе, ни в людях.

Димон ласково смотрит на меня и всё понимает. Я подзываю его кис-кисом, и он великодушно подходит, не входя в диспут об именах. Дескать, ты женщина, ты перебираешь харчами Лена – не Лена, а мы, белые собаки, всегда готовы простить вам, людям, всё, поскольку что ещё с вами делать. Вы не умеете прощать. Согласно вашему здравому смыслу, женщина есть вид скороварки. Жаль вас, дурашек.

Димон, говорю я ему мысленно, ты пойми: невежливое кис-кис вылетело само. Не могу я сейчас же назвать тебя Димоном. Имя твоё броское, лимонное, солнечное, как фрукт, но интимное. Звучное, с переливами артезианского фонтана. Легко звать тебя Димоном могут избранные, а ты избран Аллой. Понимаешь, Димон, я и к людям не могу на ты. Мне удобнее на вы.

Золотой собачонок выслушал мой мысленный монолог и сел на пол, будто давай ещё. В глазах – нечеловеческое добродушие.

«Многие мужчины думают, – послала я Димону, – что так называемая нормальная женщина, увидев кастрюлю, машинально возбуждается на творчество в кулинарной области, а зайдя в любую землянку, немедля развешивает занавесочки, выращивает герань и рвётся стать матерью».

Светозарный Димон принял послание, подошёл ко мне вплотную, проследил, как я, бодрясь, готовлюсь к исполнению гопака «Бульон на чужой печке», кивнул и потрусил на синий диван. Словно показал, как жить: берёшь диван, прыгаешь, сворачиваешься и кладёшь голову на лапы. И всем привет. Поняла?

Беру кастрюлю, наливаю воды. Димон следит за моими руками.

Я уже знаю, что Аллу мы сегодня не увидим, она в городе, но это пока и лучше: вертеться на кухне при наличной хозяйке неприлично.

Ефим с Игорем всё беседуют, а я стою пень пнём, в руке нож.

В нашем сословии так не принято, говаривала моя свекровь, царство ей небесное. Замечательная была женщина Людмила Ивановна Медведская. Жена дипломата, она мигом определяла видовую принадлежность любой особи – по вздоху. При ней можно было не затрудняться речью. Достаточно было дышать.

Димон тихо вздохнул, словно разрешая мне выполнить это в виде исключения. Хорошо, Димон, как скажешь.

Кромсаю филе купленной мною индюшки. Руки некрасиво дрожат, у меня всё ещё нет имени, но рядом голодные люди, причём поэты, надо помочь им съесть что-нибудь, поскольку из самостоятельных навыков у них обоих, кажется, только варение магазинных пельменей. У меня навыков больше, я прозаик.

Варю суп. Сердце выпрыгивает, я нелепа, и поэты, кажется, понимают это, мне стыдно, но суп уже не остановить. Кладу чеснок и картошку. Булькает. По столовой плывёт ангельский дух еды.

Когда мне дурно, я запрыгиваю в себя, как в чулан, и там всё перекладываю. Например: дух, согласно Соловьёву и Шагалу, пронизывает форму-материю и пользуется ею как оболочкой. Как руками. Димон, ты – лапами. В тебе тоже дух? Дух. Надо же. А с другой стороны духа – снобы-учёные, которые обещают устранить все недоразумения между видимым и невидимым. Дух, говорят, выпарится через кончики мировых пальцев и вылетит свободно, как влюблённые Шагала в небо, – а тут наготове мы, учёные, со своими перчатками. Цап! – и всё. На каждый палец духа будет надета исследовательская лаборатория. Конец религиозному, начало здравому смыслу.

В чулане мне всегда хорошо. Раззудись, предплечье. Поясню: здравый смысл – одно из самых крепких ругательств у психологов и психиатров, ибо он есть диагноз – наряду с борьбой за справедливость и бредом свободы. Но этого нельзя говорить по радио и писать в газетах. Есть человеческие тайны, которые нельзя раздавать как похлёбку благотворительности.

И вдруг запал мой кончается: в отсутствие хозяйки неловко мне тут шуршать, изображая женскую сноровку, активность и домовитость. Абсурд моего кулинарничанья ширится. Задыхаюсь. Это капкан, понимаешь, Димон? Капкан. Больно, Димон, и очень стыдно. Лена.

А ставить приборы на стол надо. Невозможно поить мужчин супом прямо из кастрюли. Они же не собаки. Ой, прости, Димон. Он усмехнулся. Хорошо, говорю я Димону, взялся за гуж – не говори, что не дюж. Я намеренно воспроизвожу пословицу полностью, ибо с полуслова уже мало кто понимает. Например, биться, как рыба об лёд и молчать, как рыба в интеллигентском сленге давно срослись в ёрническое молчать, как рыба об лёд, что было смешно до перестройки и чуть после, а сейчас невыносимо, но теперь молодёжь полагает его за исходник. Ужасно. Я всегда советую студентам брать подлинники. Собачонок, ты никогда не ел рыбу об лёд, ты молодец.

Димон уютно похрапывает на синем диване и не возражает мне. Белый. Порода. Димон не ждёт от меня супа, поскольку аллергик на человеческое. Его экспертиза – независимая.

Бросаю в кастрюлю свежий укроп, надеясь на чудо: вдруг прозвучит моё имя! Вдруг укроп поможет. Димон улыбнулся во сне, будто зная, чему помогает укроп человеческий. Да, говорю я ему, ты прав, но борьба с метеоризмом лучше борьбы за любовь.

Ефим сидит на диване рядом с Димоном, который спит и во сне разговаривает со мной. Иртеньев говорит с Ефимом и ходит по первому этажу туда-сюда. Мне прилетает счастливая мысль расставить тарелки на столике у дивана. Димон открывает глаза, в них одобрение и вопрос. Иртеньев, понимая Димона, сыплет ему в стальную миску спецкорм. Димон, понимая Иртеньева, закрывает глаза: подожду, когда все сядут. Я расставляю тарелки для супа и кружки для чая.

Мне в целом терпимо. То, что я купила и приготовила, можно будет, наконец, съесть. Но сначала мужчины. В моей душе гендерным парашютом разворачивается кавказская конфигурация.

Ефим рассказывал, как во время чеченской войны, работая военным журналистом, он чуть не подвёл себя галантностью под расстрел. Брал интервью на диктофон, а напротив сидели темнобородые собеседники с автоматами, а в палатку вошла женщина, и он, по московской дурости, вскочил уступить ей стул. Интервьюенты передернули затворы. Ефим сел на место.

Димон благостен и прощает мне, что несмотря на отсутствие имени я почему-то хлопочу и хлопочу, чтобы дать супа мужчинам – первым. Почему я это делаю? Я тут в гостях, Ефим сказал Иртеньеву, что я Лена, но я всё-таки даю им суп. Почему? Но Димон не против. Тоже мужчина? Видимо.

Позже, когда Димон умер, я поняла: он умел брать на себя высокую ответственность. Было шесть человеческих лап – так он и выбрал: лапы прозаика, способные сделать человеческую еду для двух поэтов, которую сам Димон есть не может, поскольку аллергик. Бескорыстно и по-хозяйски он провёл спецоперацию суп.

…Они садятся и едят, не зная имени автора, мой суп. Иртеньев корректно выражает удивление, что это вкусно. (Наверное, с первого взгляда я на повара не тяну.) Ефим ничего не выражает, просто ест. Ему тоже неловко. Димону надоедают искры. Спрыгивает с дивана, идёт к миске и хрустит там своим спецкормом. Я решаю, что аллергику нельзя сухомятку, и наливаю собаке воды, запоздало мучась: надо кипятить или можно из-под крана. Но Димон набрасывается на воду, и говорить не о чем. Замечаю фильтр для воды. Мне всё больше нравится Алла.

Мужчины переходят к чаю. Говорят о будущих поездках. Иртеньев с Аллой собираются в Париж, а потом Иртеньев с Ефимом и ещё одним литературным Жуком полетят в Грузию выступать перед любителями поэзии. Пока будет Париж, Ефим будет жить здесь, в Фирсановке, а Димона возьмёт на передержку проверенная соседка. Я, предполагается, тоже буду здесь, раз уж я Лена, но Ефим ещё не умеет говорить мы, поэтому слово берёт умнейший человек Иртеньев. Он говорит: вы тут это и то, и ещё какие-то разъяснения по домохозяйству, не помню ни единого. Наверное, помнил бы Димон, но его уже не спросишь, а мне очень его не хватает. Роль великих художников мне приблизительно ясна: они рождаются, возможно, свидетельствовать о Боге. Иных оснований признать искусство серьёзным занятием я ещё не находила. Ужас гения в том, что он есть знаковая система, в равной степени устраивающая и Бога, и людей. Меня что-то не устраивает в этой формуле гения, но – додумаю. Калитка в пустыне.

А зачем рождаются великие породистые собаки? Может быть, их творчество – наши чувства. Димону я не безымянная клуша Лена, а ходячее сердце, которое бешено колотится в Ефима, которому я вдруг… Лена. Димон делает всё, чтобы мой кризис идентичности не вылился в революцию. «Не приведи Бог видеть русский бунт…» – цитирует мне Димон, и я его слышу.

Он, по сути, сам сварил тот суп и тот чай с мёдом. Всё устроил славнейший собачейший, быстрее всех смекнувший, что со мной такое впервые, и что даже за случайную Лену я просто сживала со свету, но на даче знаменитого правдоруба неудобно проливать кровь, и я наливаю то суп, то чай, чушь какая, некомильфо, – если бы не Димон, сцена не удалась бы. Совсем.

В том, что Димон – великая собака, я убеждалась всё крепче с каждой секундой. Купируя, как непородный хвост, мою глупость, он после обеда дал себя в качестве фотомодели. Я попросила его сесть с Ефимом и сделала десяток душевных парных портретов.

Димон смотрел в объектив и шептал мне, что ни при каких сучьих заморочках нельзя способствовать голоду, и в первую очередь надо кормить поэтов. Они зачем-то нужны Богу, и не собачьего ума вопрос зачем.

Димона больше нет, мне страшно жаль, и я подозреваю, что аллергик, аристократ и, можно сказать, культуртрегер Димон всё-таки съел что-то человеческое.

Апрель 2010 года – январь 2013 года,

Фирсановка – Москва

Каблуки

Написано по легкомыслию, в 2008 году, по заказу безгонорарного журнала «Металлические здания» в качестве рождественской сказки для жён строителей. Сочинение называлось «Тоня без Бетонова». Зачем я это сделала! Схватив бациллу популярности (сей бред потом многократно вышел и в гонорарных изданиях), оно нанесло автору тяжёлую травму: после и вследствие «Тони…» (сиречь «Манюни» и «Каблуков») автор тринадцати книг теперь стыдится печататься, в чём искренне здесь кается, но избавиться от чего надеется благодаря публичному признанию своего избыточного профессионализма, выраженного в сказочке для трепетных женщин, мыслящих литературу как естественное ожидание счастливого конца.

1. Кошмары

Манюня летела в супермаркет не чуя ног. Мужчины приостанавливались и оборачивались, поскольку ноги её были стройны, прекрасны в серебристых лодочках на шестидюймовых шпильках. Манюня – милая блондинка с натуральными голубыми глазами, референт директора.

Наблюдатели не понимали, как можно бежать в такой обуви по декабрьскому снежку, чуть припорошившему ледяной настил города. На таких каблуках нельзя бегать. Надо красиво сидеть на диване, в полумраке, с бокалом шампанского в тонкой руке и таинственным блеском во влюблённых глазах.

Однако Манюня вовсе не бежала, но именно летела, и сегодня это было её естественное состояние, потому что внезапно позвонил Кошмаров и сказал, что под Новый год он хочет сказать ей всё-всё-всё, и что у него есть для неё и подарок, и сюрприз, а для серьёзного разговора он приедет к ней лично.

Расслышав тэги «лично», «подарок» и «Новый год», Манюня, глубоко современная горожанка тридцати девяти лет, схватила свой серебристый кошелёк и помчалась за провиантом по скользкой, чуть посеребрённой сумерками улице. Как вы уже заметили, Манюня любила металлические краски.

В магазине была плотная толчея, поругивания, окрики, не хватало кассиров и воздуха, но это не отвлекало Манюню. Образ желанного застолья с подарком и серьёзным разговором стоял перед её глазами, как будто уже сложившийся в историю любви и счастливой семейной жизни. Она согласна! Если Кошмаров думает, что с нею следует ещё и поговорить, причём серьёзно, то она готова, и пусть поговорит, но зачем вообще говорить! Он уже всё сказал! Совместная встреча Нового года, как она поняла, вдвоём с Кошмаровым, это полное и окончательное счастье, кристально чистое, нормальное женское и человеческое счастье! Да, да, да, на всё-всё готова и согласна!

Душа Манюни ликовала. Он решился! Невероятно! Весь год отделывался невразумительными разговорами по телефону – и вдруг!..

Набросав в громадную тележку всего, что должен любить Кошмаров, Манюня погромыхала в кассу. Мечтая о прекрасном, она выстояла толстый, потно шевелящийся крикливый хвост и очнулась, когда кассирша назвала сумму покупки, которая почти совпадала с её зарплатой. Манюня быстро выпотрошила весь кошелёк, однако не хватило ровно одной копейки.

Она беспомощно оглядела транспортёр, по которому были разбросаны её мечты: золотистое шампанское в коробке с двумя почти хрустальными бокалами, чёрная икра в плоской металлической банке, подпоясанной синей изолентой, белоснежная скатерть в прозрачном пакете, розочки в гжельском горшке.

Красная кассирша, затерзанная покупательской лихорадкой, прошипела:

– Карточка есть?

Если бы Манюня была способна соображать, она поняла бы, что ей предлагают решить проблему копейки.

– Нет… – пролепетала Манюня, забывшая карточку дома.

По зеркальной плоскости накопителя для продуктов, а также по полу было разбросано много металлических денег. Копейки, полтинники, даже рубли – никто не считал их сегодня. Впрочем, их давно не держали за деньги даже сами кассиры. Особенно это относилось к серебристым копейкам, маленьким и абсолютно невесомым в финансовом потоке страны. Обычно в магазинах кассиры сами прощали покупателям такие недоборы, но сегодня…

Кассирша тоже была женщиной. Когда-то. Только не сегодня. Мигом оценив набор товаров и сосканировав Манюнины замыслы, она ощутила что-то вроде внезапного счастья. Типа звёздного часа. Набрав побольше воздуха, которого в магазине и так уже не оставалось ни молекулы, она гаркнула:

– Тогда плати быстрее. Народ ждёт!

Несчастная Манюня, не понимая, какой товар следует выкинуть из праздничного набора, чтобы вписаться в несчастную копейку, и от каких грёз придётся отказаться, и не только сейчас, а на целый год, ведь как встретишь, так и проведёшь… Манюня задрожала, и слёзы брызнули из её испуганных, натуральных голубых глаз.

Очередь угрожающе зарычала. Кассирша нажала сигнальную кнопку – явились два охранника и старший кассир. Увидев, что одна худенькая покупательница вся в слезах стоит у транспортёра с расхристанным серебристым кошельком, из которого вынуто и раскидано по ленте всё содержимое, и узнав, чем она задерживает очередь, бугаи принялись с удовольствием сгребать с прилавка Манюнины сокровища, веля ей сбегать домой за недостающей суммой, а то…

– Но не хватает всего лишь одной копейки! – взмолилась Манюня, всё ещё не веря, что её шампанское в золоте и чёрная икра в жести всё ещё не принадлежат ей. Наклониться к полу и поднять любую из валяющихся там копеек ей и в голову не пришло, поскольку Манюня всегда была воспитанная девочка, которую мама с бабушкой в детстве научили пользоваться только своими вещами, платить только своими деньгами, решать только своим умом.

Очередь взревела и надавила. Кассирша перевела демонический взор на следующего покупателя и забыла про Манюню.

– Копейка рубль бережёт! – охранники подхватили её продукты, крепко взяли Манюню под руки и препроводили к выходу, посоветовав никогда впредь не пытаться обмануть работников торговли, а то…

– Обмануть?.. – опешила Манюня. Но обсуждать это было уже не с кем.

Она обнаружила себя на ледяном ветру. Кругом суетились предпраздничные люди, а до Нового года оставалось три часа. Вот-вот придёт Кошмаров и принесёт ей счастье.

Манюня неловко попыталась взять себя в руки. Не вышло, но в правой руке она увидела свой серебристый кошелёк, в котором… Он был абсолютно и безоговорочно пуст.

Её заштормило всерьёз. Деньги, все её деньги остались в магазине, вместе с неоплаченным набором шикарных покупок. Манюня ринулась назад, но из дверей плотно валила неумолимая толпа, и переждать её было невозможно. Манюня, эти субтильные метр пятьдесят восемь если босиком, попыталась ввинтиться в магазин, чтобы потребовать свои деньги. Не получилось. Хотя бы деньги! Ведь на две недели – вплоть до Рождества и даже до Старого Нового года – у неё не было больше ни копейки в самом прямом смысле этого слова. Вот уж где проблема копейки вставала в полный рост! Думать о том, что встречать Кошмарова придётся пустыми тарелками и синим носом, вообще страшно. Кто ж принимает предложение руки и сердца в таком виде?

Вдруг ей показалось, что в течении толпы возникла небольшая прореха, и она опрометью рванула вперёд. В следующую секунду, потеряв равновесие, она, переломав шестидюймовые каблуки, полетела на скользкий магазинный пол, прямо под сапоги покупателей, жутко спешащих к своим родным и близким.