Текст книги "Деревянные актёры"

РАССТАВАНЬЕ

Мейстер Вальтер сначала и слышать не хотел, что мы уйдём из его театра.

– Бросьте, ребята, – говорил он. – Вы уже привыкли к вольной жизни, вы – птицы перелетные, вам в городе не усидеть за книгой. Какие там книги? Вот лучшая книга, я её всю жизнь читаю и мудрее не видел! – Мейстер Вальтер, переложив вожжи, указал своей широкой ладонью на дорогу, шедшую среди полей. – Сколько городов, сколько людей перевидел я на своём веку. Побольше иного профессора о своей стране знаю. Где ему, профессору, с мейстером Вальтером тягаться? Сидит он в своей конуре да глаза слепит над старыми, пыльными книгами. А у нас с вами, ребята, весь мир как на ладони! Да и скучать вы будете без театра. Не было ещё такого кукольника, который, занявшись другим делом, забыл бы своих деревянных актёров. Всё равно, рано или поздно вы к этому делу вернетесь!

Но мы не отступали от нашего решения идти в Регенсбург.

Я спешно вырезывал кукол для «Мнимого больного».

Я работал каждую свободную минутку: то в перерыве между представлениями, то на привале в лесу, то на ночлеге, когда Руди и Паскуале уже спали. Я сделал толстого Аргона, который здоров, как бык, а воображает себя больным, его хорошенькую дочку Люсинду, весёлую служанку Туанетту, учёного доктора Диафуаруса и его глупого сына, Остальных кукол взялся сделать Руди. Мы больше не ссорились. Руди не задирал носа, а, наоборот, просил меня, чтоб я помог ему собирать кукол.

Так мы дошли до Штаубинга, где должны были расстаться с театром. Мейстер Вальтер не захотел идти в Регенсбург.

– Там попов много, – сказал он, – того и гляди, запретят нам представлять или с позором выгонят из города. Ну их…

В Штаубинге мы опять представляли «Фауста». Я работал внизу. Зажигая бенгальский огонь и подавая Марте на тропу дракончика, на котором во втором действии улетает Кашперле, я подумал, что работаю в театре мейстера Вальтера последний раз. Никогда я не влезу больше на тропу, никогда запыхавшаяся Марта не попросит меня распутать нитки перед тем, как я подниму наш дырявый занавес. Никогда я не услышу, как грохочут и хлопают зрители в ответ на острое словцо мейстера Вальтера. Никогда не будет и наших весёлых привалов в дороге, собирания сухих веток для костра и беготни за водой с железным котелком. Мне взгрустнулось.

Марта слезла с тропы с дракончиком в руках.

– Ты знаешь, Иозеф, – болтала она, – было бы так хорошо, если бы наш дракончик разевал пасть. А то он только головой и хвостом вертит… Руди рассказывал: у мейстера Штольпе дракон даже огонь из пасти пускает.

Я взял у неё из рук вагу дракончика.

– Жаль, что ты мне раньше не сказала этого, Марта. До завтра я не успею уже ничего сделать. Пускай уж Руди сделает тебе нового дракона.

Марта с минутку удивлённо посмотрела на меня и вдруг вспомнила, что ведь мы с Паскуале завтра уходим. Она замигала, а рот поехал у неё куда-то вкось!

– Прости, Иозеф, я всё поверить не могу, что ты и Паскуале уходите из театра. Мне будет так скучно без вас…

Мейстер Вальтер щедро расплатился с нами за работу в театре и за кукол для «Мнимого больного».

– Ну, ребята, соскучитесь сидеть в городе или просто нужда придёт, знайте, что старый мейстер Вальтер всегда вас возьмет на работу! Авось мы с вами ещё увидимся.

Мы подарили фрау Эльзе теплую косынку, купленную на рынке в Штаубинге. Она со слезами расцеловала нас. Марте я подарил маленький ящичек для булавок, ленточек и других мелочей. Этот ящичек я начал вырезывать для неё, ещё когда лежал больной в Фридрихстале. Среди завитков и листьев я вырезал на его крышке немецкие буквы М. и Б. – Марта Буш.

Рано утром мы в последний раз погрузили на тележку доски и сундуки. Фрау Эльза и Марта сели в тележку. Мейстер Вальтер взял вожжи. Я поцеловал Гектора в его теплые влажные ноздри, и тележка тронулась. Марта махала нам рукой, а Руди – своей зелёной шапочкой, пока тележка не скрылась за деревьями.

Мы молча повернули на дорогу в Регенсбург.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПОЛИШИНЕЛЬ

МЕТР МИНЬЯР

Мы шагали по дороге в Регенсбург. После полудня небо закрылось тяжёлыми синеватыми тучами. Сразу похолодало. Налетел бешеный ветер, закрутил дорожную пыль воронками и, сгибая ивы, вывернул листья на серебристую изнанку. Крупная капля упала мне на нос.

– Бежим скорее под крышу. Сейчас дождь польет! – крикнул я.

Дождь хлынул яростный и холодный. Мы побежали, взявшись за руки, к хижине в стороне от дороги. Вдруг дождь стал больно сечь нам лица. Крупные беловатые градины запрыгали по потемневшей от дождя земле. Мы вбежали в распахнутую дверь хижины.

Это была заброшенная сторожка. Град оглушительно барабанил по крыше. Ветер завывал в ветках старого дуба. Я старался притянуть к косяку рассохшуюся дверь, когда увидел на дороге двух путников. Они ковыляли, согнувшись под косыми ударами града.

– Эй, – крикнул я, – идите сюда под крышу! Мужчина махнул мне рукой, а его спутница, бежавшая мелкими шажками, вдруг поскользнулась на сырой глине и упала. Мужчина бросился к ней, но тоже упал, и ветер вздул его плащ, как чёрный парус, над ящиком, привязанным к спине. Я кинулся к ним на помощь.

У мужчины вместо левой ноги была деревяшка. Он встал с трудом, ухватившись за мое плечо. Мы помогли встать его спутнице и повели её к хижине. Она чуть-чуть прихрамывала, но смеялась и лепетала что-то на непонятном языке.

Паскуале нашёл в углу охапку хвороста и уже свалил его в очаг.

– Пеппо, дай мне огниво! – крикнул он по-итальянски, когда мы переступили порог.

Я стал высекать огонь. Мужчина усадил свою спутницу на валявшийся в углу чурбан и снял ящик с плеч, тревожно спрашивая её о чем-то.

Она нагнулась, развязала мокрые башмаки. Её капюшон свалился, и мы увидели блестящие волосы и большие чёрные глаза. Её спутник, присев на земляной пол, помог ей стащить башмаки и озабоченно растирал ей левую щиколотку. Девушка вытянула вперед ногу в белом чулке, повертела ступней во все стороны, поднялась, встала на носки и вдруг рассмеялась, захлопав в ладоши. Она прошла несколько шагов на самых кончиках пальцев и помахала одной ногой в воздухе; её спутник довольно кивнул головой. Потом он обернулся ко мне.

– Благодарю за помощь, синьор, – сказал он по-итальянски. – Мадемуазель Розали чуть не сломала себе ногу. К счастью, это только ушиб, а мы уже перепугались. Ведь ножки мадемуазель Розали – это наш хлеб!

Я взглянул на его смуглое лицо с длинным тонким носом, обезображенное оспой. Его чёрные глаза приветливо блестели.

– Вы не итальянец, синьор? – робко спросил я.

– Увы, я только француз – Марсель Миньяр, или метр Миньяр, как зовёт меня публика, или Пти-Миньяр, как звали меня в полку, к вашим услугам! – весело раскланялся он, – А это – моя племянница, мадемуазель Розали!

Дым клубами валил из очага прямо в хижину. Девушка сняла мокрый плащ и повесила его к огню. На ней было сиреневое газовое платье, всё в серебряных блестках.

Ее плечи закрывал зелёный шарф. Никогда ещё не видел я такой красавицы.

Она подбежала к ящику и открыла дверцу в проволочной решётке. Тотчас же по её голой руке к плечу побежала белая мышка, а за ней другая и третья. Девушка целовала их и ласково уговаривала. Метр Миньяр тоже нагнулся к ящику и вынул из него двух мышек.

– Они испугались града, бедные крошки! – сказал он, опять обращаясь ко мне.

Я погладил мышку, сидевшую на его плече. Мышка встала на задние лапки, быстро-быстро шевеля белыми усиками и розовым носом, обнюхала мой палец и вдруг юркнула в карман своего хозяина. Только тонкий хвостик, как бело-розовый шнурочек, остался снаружи на потертом бархате куртки.

Дождь лил как из ведра. В открытую дверь он нахлестал целую лужу. Вместе с метром Миньяром нам удалось прикрыть дверь. Тогда сучья в очаге затрещали, дым потянулся в трубу, в хижине стало уютнее.

Паскуале, сидя на полу, глазел на мышек. Их было двенадцать. Они шустро бегали из верхнего этажа своей клетки в нижний, по пути отгрызая крошки от хлебных корочек, засунутых между прутьями клетки.

Скоро мы узнали, что мышки эти дрессированные, – метр Миньяр дает мышиные представления, а мадемуазель Розали ходит по канату.

– О, мадемуазель Розали – большая артистка! – воскликнул метр Миньяр, подняв плечи и зажмурив глаза. – Мы идём сейчас в Регенсбург, а наши вещи отправлены вперед на тележке. А вы, мои маленькие друзья, куда идете?

Мы сказали, что тоже идём в Регенсбург и будем учиться музыке и пению у синьора Рандольфо Манцони.

Метр Миньяр высоко поднял брови.

– О, у самого Манцони? Это знаменитый музыкант! Мы слушали его новую оперу в Мюнхене. Так так… – Он покачал головой и задумался. – А чем вы занимались до сих пор, мои друзья? – вдруг спросил он, приветливо улыбаясь.

Мы ответили ему, что работали в марионеточном театре мейстера Вальтера.

Метр Миньяр пришёл в восторг.

– Значит, вы тоже артисты! Мы с вами товарищи! О, театр марионеток – ведь это настоящее искусство! – И он попросил нас показать кукол.

Мы развязали мешки и вынули наших актёров. Метр Миньяр тотчас же надел маленького Пульчинеллу на одну руку, пуделя – на другую и, смеясь, стал разыгрывать тут же придуманную комедию. Он подносил Пульчинеллу к мышиной клетке. Пульчинелла сначала лукаво выглядывал из-за угла, потом, приложив палец ко рту, подкрадывался к дверце и старался её открыть. Тут пудель набрасывался на него сзади и оттаскивал его прочь за край балахончика. Пульчинелла дрался с пуделем, опять открывал дверцу и падал в испуге навзничь перед выглянувшей мышкой. Мадемуазель Розали заливалась смехом.

– Polichinelle! Qu’il est beau ce petit Polichinelle! – говорила она.

– Она говорит, что ваш Полишинель очень хорошенький! – сказал метр Миньяр.

Тогда мы показали им, как пляшет Нинетта, старая подруга наших странствий. Они хлопали в ладоши и кричали «браво». Мадемуазель Розали сама попробовала водить Нинетту, а потом спросила что-то по-французски.

– Мадемуазель Розали спрашивает, можно ли сделать куклу, которая ходила бы по канату, размахивая флажками? – перевёл нам метр Миньяр.

Я задумался, вспоминая канатных плясунов, виденных ещё в Венеции. Я старался представить себе канат и вагу с нитками – и вдруг сообразил, как это можно сделать.

– Можно, можно! – закричал я, смеясь от радости. У меня даже руки зачесались поскорее сделать марионетку, такую же гибкую и красивую, как мадемуазель Розали, которая ходила бы по канату.

Мадемуазель Розали весело схватила меня за руки, и мы закружились по хижине. Потом она опять сказала что-то.

– Она просит, чтоб вы сделали ей такую марионетку, – сказал метр Миньяр.

Я кивнул головой. Паскуале дёрнул меня за рукав.

– Пеппо, ведь мы завтра идём к синьору Манцони.

– Ничего, я успею сделать, – ответил я.

Дождь кончился. В разрывах туч виднелось зеленоватое вечернее небо. Мы собрали наши пожитки и весело двинулись в путь.

Еще не затихший ветер обдавал нас хрустальным дождём с дубовых веток.

РАНДОЛЬФО МАНЦОНИ

– Знаешь, Пеппо, лучше нам сначала купить себе новые куртки и башмаки, а потом уже пойти к синьору Манцони. Вдруг ему не понравится, что мы такие оборванцы. Я думаю, синьор Гоцци был бы недоволен, если бы узнал, что мы явились к его другу чуть ли не в лохмотьях. У нас хватит денег, чтобы купить новое платье, – говорил Паскуале, осматривая свои обтрёпанные локти, на которых едва держались заплатки, положенные Мартой.

Мы вышли из ворот гостиницы, где ночевали.

Утреннее солнце сияло на островерхих куполах Регенсбурга. Мы нашли лавку старьевщика, но она была на замке, хозяин открыл её только в полдень.

Пока мы ждали, я начал вырезывать головку канатной плясуньи.

Дряхлый старьевщик с лицом, изборожденным такими же морщинами и складками, как неглаженое тряпье на его прилавке, перерыл для нас весь запас своих курток и башмаков. Наконец я выбрал себе зелёную куртку с позументом, чуть поеденную молью, а Паскуале – коричневый кафтанчик с потертым бархатным воротничком. Кафтанчик был очень велик Паскуале, но мы загнули слишком длинные рукава, и тогда вышло хорошо. Ещё мы купили себе козловые полусапожки на толстых подошвах. Старьевщик указал нам улицу, где жил синьор Манцони.

Паскуале вынул из сумки письмо синьора Гоцци, от которого зависела наша судьба. Серый пакет поизмялся, его уголки обтрепались за время нашего долгого пути. Бисерные строчки адреса стерлись и побледнели. Паскуале бережно положил письмо в карман нового кафтанчика и пригладил свои белокурые волосы. Чувствуя себя необыкновенно важными, мы пошли через мост в предместье.

Мы шли по тихой улице мимо осенних лип. Хорошенькие домики прятались в кустах бузины. В палисадниках цвели огненные настурции. Паскуале заглядывал во все калитки. Из одного окошка донеслись звуки клавесина. Кто-то разучивал гамму нетвердой рукой.

– Сюда! – крикнул Паскуале и распахнул калитку. Молодая простоволосая женщина сидела на крыльце и чистила румяные яблоки. Она удивлённо посмотрела на нас.

– Здесь живёт синьор Манцони? – смело спросил Паскуале.

Женщина покачала головой.

– Нет, не здесь. Что это вам вздумалось?

– Нам сказали, что он живёт на этой улице, мы услышали музыку – подумали, что он живёт в этом доме, – смущенно объяснил Паскуале.

– А вы кто такие?

– Мы… мы земляки синьора Манцони, – ответили мы в один голос.

– Ах, земляки! – усмехнулась женщина. Она неторопливо стряхнула яблочную кожуру с передника и вышла за калитку.

– Вон за чугунной оградой дом герра Манцони! – сказала женщина и указала рукой вдоль улицы.

Мы поблагодарили её и побежали к большому, красивому дому. Колонны из белого камня украшали его фасад. Широкие каменные ступени вели на крыльцо. Перед крыльцом желтели дорожки палисадника. Бронзовый дельфин над каменным бассейном пускал из глотки две тоненькие струи.

Перед чугунной оградой стояла богатая коляска.

На серых лошадях блестела серебряная сбруя. Кучер в ливрее, сидя на высоких козлах, важно переговаривался с толстым привратником у ворот. Мне стало не по себе. Как мы пройдём в дом мимо этих важных особ?

– Здесь живёт синьор Манцони? – тонким голосом спросил Паскуале.

Привратник даже не повернул голову.

– А вот у князя Флемминга была карета – вся в зеркалах, я тебе доложу… Её из Англии привезли… – рассказывал кучер.

Я набрался храбрости и дёрнул привратника за рукав.

– Синьор Манцони дома?

Привратник замолк на полуслове и сердито оглядел нас обоих с головы до ног. Паскуале вытащил из кармана заветное письмо и совал его привратнику в руку.

– У нас письмо к синьору Манцони! – бормотал он. – Пустите нас в дом!

– Э, нет, шалишь, в дом я тебя не пущу! – сказал привратник. – Подождёшь здесь. Вы что, земляки герра Манцони?

– Земляки… – ответил я.

– Так я и знал. Вижу: оборванцы пришли, – ну, думаю, земляки! – Привратник подмигнул кучеру. – У нас этих земляков как собак нерезаных…

Кучер громко захохотал, но вдруг поперхнулся, сжал челюсти и выпрямил спину. На крыльце показалась дама в серебристых шелках. За нею, почтительно склонив парик, шёл широкоплечий и коротконогий немолодой господин, а позади, волоча тонкие ноги, выступал юноша в огромном кружевном воротнике. Юноша тащил под мышкой сверток нот.

– Пошли с дороги, земляки! – шепнул сторож, оттолкнув нас, и широко распахнул калитку.

– Ах, маэстро, ваша опера божественна… Сама герцогиня говорит, – лепетала дама, играя золотым лорнетом.

Маэстро блестел чёрными, как вишни, глазами на мясистом лице, покрытом мелкими красными жилками, кланялся и говорил густым голосом:

– Ваше сиятельство, вы очень милостивы ко мне…

– Мой сын Мориц в восторге от своего учителя! Не правда ли, Мориц?

Юноша хмыкнул. Я узнал в нём прыщавого Морица из замка Гогенау. Дама, шурша шелками, уселась в коляску. Мориц неловко взгромоздился вслед за матерью. Маэстро кланялся, выставив вперед короткую ногу и прижимая руку к сердцу. Коляска тронулась. Маэстро повернулся на каблуках и пошёл к дому.

– Синьор Манцони! Синьор Манцони! – закричал Паскуале, ухватившись за прутья решётки. – Мы принесли вам письмо!

Маэстро оглянулся и, не двигаясь с места, протянул полную, белую руку с блестящими перстнями. Привратник выхватил у Паскуале серый конверт и с поклоном поднёс его маэстро. Тот быстро распечатал конверт, пробежал глазами несколько строк, криво усмехнулся и пожал плечами. Его правая рука опустилась в карман.

– Возьми, отдай моим «землякам»! – сказал синьор Манцони, высыпая на ладонь привратника несколько мелких монет.

– Уж очень вы балуете землячков, ваша милость! – подобострастно сказал привратник. – Кто ни придёт, никому отказа нет, смею сказать!

Синьор Манцони рассмеялся, аккуратно изорвал на мелкие клочки письмо Гоцци и, проходя мимо бассейна, бросил клочки в воду. Они поплыли, как маленькие белые кораблики.

Мы не взяли у привратника денег, которые дал синьор Манцони.

– Эй, земляки, да вы никак обиделись? – смеялся привратник нам вслед.

Мы молча пошли прочь, опустив головы. Паскуале шёл сгорбившись, и длинные рукава его кафтанчика висели до колен. Он забыл, что их надо подвернуть.

«Я не сомневаюсь, что ваше благородное сердце обрадуется случаю совершить доброе и полезное дело…» – писал синьор Гоцци.

Как видно, сердце синьора Манцони было уже вовсе не такое благородное.

Метр Миньяр стоял на углу и, макая малярную кисть в ведерко, намазывал клеем забор. Мадемуазель Розали, закутанная в плащ, обеими руками прикладывала к забору афишу и хлопала розовой ладонью по её краям. Мальчишки стояли кучкой и читали по складам:

«Сегодня в доме купца Гинца знаменитый дрессировщик метр Миньяр покажет своих учёных мышей. И как мыши танцуют, стреляют из пушек и качаются на качелях. Там же мадемуазель Розали Намора будет ходить по канату на высоте шести футов над землей и прыгнет в бумажный обруч с пирамидой из тридцати трех рюмок на голове».

– А, синьоры! – радостно крикнул метр Миньяр. – Где вы гуляли? Приходите к нам на представление. А почему синьор Паскуале такой грустный? Случилось что-нибудь?

Паскуале отвернулся и заплакал.

– Синьор Манцони нас не принял! – сказал я и почувствовал, что краснею.

Метр Миньяр не спросил ни слова больше. Он бросил кисть в ведро и хлопнул Паскуале по плечу.

– Ну, ну… не надо грустить, мой мальчик, побольше бодрости!

Паскуале прижался головой к забору и рыдал, кусая свой длинный рукав.

Мадемуазель Розали чирикнула, как птица, всплеснула руками и, оторвав голову Паскуале от забора, крепко прижала Паскуале к себе. Она закрывала его плащом от глазевших мальчишек, гладила его по волосам и говорила что-то ласковое. Паскуале перестал плакать.

– Надо смеяться, мальчик… Кто смеется, тому легче живётся… – сказала она, смешно коверкая итальянский язык, и Паскуале засмеялся.

ТРИДЦАТЬ ТРИ РЮМКИ

Дом купца Гинца был просто-напросто сараем. На его земляном полу стояли длинные скамейки. Протянутая бечевка отделяла сцену от зрительного зала. По углам шныряли крысы.

Мы помогли метру ввинтить стальные кольца в стены и натянуть между ними канат на высоте шести футов над землею. Потом я влез на стремянку и ввинтил такое же кольцо в поперечную балку крыши. Мы продёрнули в неё веревку с привязанным к ней бумажным обручем и подтянули обруч к потолку. По сторонам сцены мы повесили две малиновые занавески и зажгли масляные лампы.

Народу собралось немного – пять-шесть бюргеров, приведших за руку своих толстощёких ребят, да компания весёлых подмастерьев и молоденьких работниц. Зато уличные ребятишки толпой заглядывали в дверь и, верно, мечтали пролезть в сарай зайцами.

– Впусти их, Жозеф, – шепнул мне метр Миньяр. – Мадемуазель Розали не любит представлять перед пустыми скамейками… – Таинственно подмигнув, он позвал Паскуале и проковылял за малиновую занавеску.

Я распахнул дверь. Шумная орава ребят хлынула в сарай, рассаживаясь на пустых скамейках. Я запер дверь на щеколду. Паскуале позвонил в колокольчик, и на сцену вышел метр. Короткий плащ из малинового бархата топорщился на его спине. Спереди из-под чёрного кафтана виднелся голубой атласный камзол. На его правой ноге лоснился белый чулок и блестела туфля с пряжкой. Если бы не деревяшка вместо другой ноги, чеканившая его шаги деревянным стуком, я бы не узнал метра в таком великолепном обличье.

Он раскланялся, прижимая руки к сердцу, и поставил на большой стол клетку с мышами. Потом он положил перед клеткой шесть красных кубиков, открыл дверцу и пискнул, смешно сложив губы.

Тотчас же шесть белых мышек выбежали из клетки и расселись на кубиках. Метр поднял серебряную дудочку – мыши встали на задние лапки и уморительно поклонились. Метр поднёс дудочку к губам и засвистал мелодию – мышки попарно закружились по столу, будто танцевали. Потом из клетки вышли ещё четыре мышки с блестящими касками на головах. Они несли маленькие ружья на плечах и маршировали по столу, как солдаты. Ребятишки кричали от восторга. Метр снял с мышек ружья, поставил на стол две маленькие зелёные пушки и скомандовал:

– Артиллерия, пли!

Мышки попарно бросились к пушкам, дёрнули какие-то веревочки, и над столом сразу хлопнули два выстрела с огнем и дымом.

– Ещё, ещё! – кричали ребята.

Метр опять зарядил пушки, и опять стреляли маленькие хвостатые артиллеристы. Они уже не отходили от своих пушек и, смешно шевеля мордочками, глодали сало, привязанное к веревочкам, пока две мышки в голубых юбочках и бумажных шляпках качались на маленьких качелях.

Потом все двенадцать мышек взяли в зубы цветные флажки, влезли друг другу на спины и сделали пирамиду. На верхушке её сидел самый маленький мышонок с трехцветным флажком в зубах.

Под рукоплескания зрителей метр унёс клетку. Паскуале убрал стол. Потом метр вышёл со скрипкой и заиграл медленный вальс. Справа шевельнулась малиновая занавеска, а из-за неё на высоте шести футов выступила белая туфелька. Мадемуазель Розали плавно заскользила по канату, помахивая флажками, розовым и зелёным. Все затаили дыхание. Её легкая, светлая фигурка двигалась в воздухе между землей и потолком. Позади темнела глубь сарая.

Метр заиграл быстрее. Мадемуазель Розали с безмятежной улыбкой на губах чаще замахала флажками. Ещё бешенее заиграла скрипка, и вдруг мадемуазель Розали исчезла с наших глаз. Вместо неё по канату плыло радужное облако. Она так быстро махала флажками вокруг себя, – что её не стало видно. Только ноги в белых чулках упруго ступали по канату.

Радужное облако скрылось за портьерой, и через миг мадемуазель Розали выбежала на земляной пол сцены и поклонилась, одной рукой придерживая газовое платье, а другой посылая поцелуи.

– Теперь опасный номер! – сказал метр Миньяр. – Прошу вас, медам и месье, сидите тихо!

Все насторожились. Мадемуазель Розали шла по канату, балансируя руками. На её чёрной голове лежала узкая дощечка, а над дощечкой высилась пирамида из тридцати трех рюмок. Было тихо, только поскрипывал канат. Рюмки, отражая ламповые огни, метали хрустальные искры. Мадемуазель Розали дошла до конца каната и повернула обратно. Метр Миньяр стал медленно спускать с потолка бумажный обруч. Когда мадемуазель Розали дойдёт до середины каната, обруч станет прямо перед ней. Сквозь него она должна прыгнуть…

Вдруг громкий стук раздался в дверях сарая. Я опрометью бросился к дверям. Кто-то колотил сапогом в нижнюю доску и кричал:

– Отвори! Именем закона – отвори!

– Тише! Сейчас опасный номер! – шепнул я, поднимая щеколду.

Рослый полицейский дал мне по подбородку и, шатаясь, протопал в узкий проход между скамьями. Он был вдребезги пьян.

– Где они, бродяги? Я им покажу! Без разрешения… Вот я вас!… кричал он.

На высоте шести футов над землею перед бумажным обручем стояла мадемуазель Розали, мелко шевеля простертыми в стороны руками. Её лицо под сверкающей пирамидой рюмок было бледно. Полицейский брёл прямо к сцене. Тогда я прыгнул ему на плечи сзади, и мы оба упали в проход. Он брыкался и мычал, но я крепко навалился на него и заткнул ему рот полой своей куртки.

Когда я поднял голову, мадемуазель Розали уже шла по канату по другую сторону от ещё трепетавшего обруча. Она скрылась за портьерой. Все захлопали, закричали, вскочили с мест. Я отпустил полицейского и юркнул в толпу ребят.

– Полезай под скамейку! – шепнул мне один из них. Я скорчился на земляном полу.

– Это что? Сопротивление в-в-власти?… – ревел полицейский. – Я им покажу! Я вздёрну их на виселицу. Пойдём в кутузку!

Я слышал испуганный голос метра. Полицейский орал и топал ногами.

Бюргеры поспешно уводили своих детей.

– Да что ты пристал к нему, дядя Оскар? – крикнул кто-то из подмастерьев. – Поди протрезвись, ты пьян!

– Кто? Я пьян? Я вам покажу! Где разрешение у этого бродяги? Подавай сюда твои бумаги!

Я выглянул. Метр судорожно рылся в карманах старой бархатной куртки и доставал какие-то листки.

– Где у тебя разрешение от бургомистра? Ага, нету? Ступай сейчас со мной! Бродяга!

Полицейский волочил за шиворот метра в блестящем наряде. Подмастерья шли за ними гурьбой, громко ругая дядю Оскара. Он остановился у дверей.

– Постой! Где тот чертёнок, что мне дверь открывал? Он напал на меня и чуть не удушил. Подавай его сюда! Я ему покажу!

Вдруг огрызок яблока просвистел в воздухе и сочно шлепнулся в щеку полицейского. Потом градом полетели мотки бечевок, пуговицы, орехи, деревянные ложки – словом, вся дрянь, которую мальчики таскают в карманах. Чья-то рваная туфля плюхнулась в плечо полицейского и оставила на нём свой пыльный след… Это ребята, которых мы пустили даром, стали на мою защиту.

– Тьфу, бездельники! – выругался дядя Оскар, закрыл лицо рукавом и отступил за дверь, таща за собой метра. Мальчишки, улюлюкая и свистя, пустились за ним.

– Жозеф! – позвала меня мадемуазель Розали. Паскуале, бледный и огорченный, уже отвязывал канат. – Vite! Vite![3]3
  Скорее! Скорее!


[Закрыть] – говорила мадемуазель Розали и швыряла в корзину канат, занавески, флажки и кубики.

Я взял корзину на плечо. Паскуале – мышиную клетку и обруч. Мадемуазель Розали завернула в платок рюмки, и мы пошли в гостиницу по узким улицам Регенсбурга.

Мадемуазель Розали накрыла стол к ужину, зажгла свечу и села к столу, подперев щеку рукой. Мы с Паскуале дремали у очага. Метр Миньяр вернулся в полночь.

– Пришлось-таки заплатить штраф этим канальям! – воскликнул он. – Завтра надо убираться отсюда, а пока давайте ужинать!

За поздним ужином мы все развеселились, вспоминая, как я затыкал рот дяде Оскару и как мальчишки обстреливали его всякой дрянью. Метр называл меня «mon brave garcon»[4]2
  Сказки, басни.


[Закрыть] и благодарил за то, что я не пустил полицейского на сцену.

– Ходьба по канату – опасное искусство. Испуг или маленькое, совсем маленькое неверное движение – и канатоходец падает с каната, – говорил он.

– Метр Миньяр, – спросил я, – почему нас, артистов, так гоняют отовсюду? Разве мы делаем что-нибудь дурное, когда развлекаем людей?

– Мой мальчик, не забудь, кто нас гоняет, – ответил метр Миньяр. – Разве весёлые подмастерья не восхищались сегодня искусством мадемуазель Розали? Разве честные ребятишки не стали на твою защиту, Жозеф? Разве баварские ремесленники и крестьяне не любят всей душой остроумного метра Вальтера, про которого вы мне рассказывали? У нас множество друзей. Кто же наши враги? Посчитай, Жозеф.

Метр Миньяр загибал пальцы на левой руке и говорил:

– Священники – раз, полицейские – два, сельские сторожа – три, бургомистры – четыре, аристократы – пять. Пять загнутых пальцев образуют кулак. Этот кулак – правительство. Этот кулак нас бьет. За что он нас бьет? За то, что мы – свободные люди. Сегодня – здесь, завтра – там. Мы не копим богатств. Чины нам не нужны. Любовь народа – лучшая нам награда, Мы веселим народ, и народ смеется вместе с нами над великопостной рожей священника, над глупостью полицейского, над чванством аристократа. О, правительству не нравится, когда народ смеется! Кто смеется, тот уже не боится, а правительству нужно, чтобы его боялись. Правительству нужно, чтобы народ безропотно терпел нужду, голод, непосильную работу, пока во дворцах аристократов царят обжорство, роскошь и безделье. Но скоро всё будет иначе. Во Франции народ уже теряет терпенье. Простые люди отказываются быть рабами господ дворян. Народ восстанет. Он уничтожит старое правительство. Он устроит новую, счастливую жизнь. Все люди станут свободными гражданами, и нас, артистов, никто не будет притеснять!

Глаза метра сверкали, голос его звенел. Мы затаив дыхание слушали речи метра. Я начал рассказывать ему про священника, который сломал наши ширмы, про приключения в замке Гогенау, про судью, который судил меня за пропажу брошки… Метр с интересом слушал меня, попыхивая трубочкой. Он одобрительно кивал головой, вставлял свои замечания. Мы просидели бы за разговорами до утра, если бы хозяин гостиницы не просунул к нам в дверь заспанную голову в ночном колпаке и не проворчал:

– Долго вы будете полуночничать? Добрые христиане все спят, а вы знай себе языки чешете – чертей тешите! – И он исчез.

На нас напал смех. Паскуале чуть не свалился под стол от хохота, я поперхнулся, мадемуазель Розали спрятала голову в подушки. Метр Миньяр, смеясь глазами, взял свечу со стола и сказал:

– Ну, пора спать. Поговорим завтра.