Текст книги "Образы войны в исторических представлениях англичан позднего Средневековья"

4 августа 1347 г. после одиннадцати месяцев тяжелейшей осады Эдуард III принял капитуляцию жителей Кале. Демонстрируя великодушие победителя и милосердие благочестивого христианина, король Эдуард пообещал простить основную массу горожан, столь долго отказывавшихся признать его в качестве законного государя, если город выдаст для справедливого наказания «зачинщиков мятежа». Приговоренные к смертной казни городские старшины должны были явиться в английский лагерь в одних рубашках, босыми и с веревками на шее. Когда же согласившиеся принести себя в жертву ради спасения города измученные голодом члены городского муниципалитета предстали перед грозным судией, жена Эдуарда III королева Филиппа бросилась перед мужем на колени и умолила его простить осужденных на смерть.[595]595
  Froissart. Vol. V. P. 198–206; Burton. Vol. III. P. 67; Le Baker. P. 90–91; Gray. P. 116; Fabyan. P. 460; Grafton. P. 381–383.


[Закрыть]

Представленная непосредственным зрителям и читателям хроник в качестве некой импровизации, эта сцена, безусловно, от начала и до конца была тщательно продумана организаторами. Более того, не вызывает никакого сомнения тот факт, что все участники представления: и король, и горожане, и королева – точно следовали разработанному заранее сценарию, наполненному символическими и аллегорическими значениями и смыслами. Прежде всего, для короля действительно было важным разыграть видимость судебного процесса. Эдуард не просто демонстрировал власть победителя над побежденными, но власть законного государя над подданными. Вынесенный жителям Кале смертный приговор был традиционной карой за преступление, относящееся к сфере lèse-majestè. Шестеро горожан Кале не просто подвергались каким-то унижениям, смиренно принимая условия завоевателя, – с ними поступили именно так, как если бы они действительно были обречены на казнь. По мнению Ж.-М. Меглена, действия пожертвовавших собой ради спасения города граждан Кале могли вызывать у зрителей ассоциации с искупительной жертвой Христа.[596]596
  Меглен Ж. М. «С веревкой на шее, с розгами в руках…» С. 121.


[Закрыть] Вполне возможно, что такие аллюзии и рождались в сознании капитулирующих горожан, однако весьма сомнительно, чтобы подобная аллегория устраивала английского короля, который, собственно, и выступал в качестве главного постановщика спектакля. Аллюзии с Христом, очевидно, входили в королевский замысел, однако их должны были вызывать не кающиеся грешники, а сам судья. Подобно Господу во время Страшного суда, государь, как викарий Бога на земле, судил презревших его закон и власть грешников, осуждая их на погибель. И, подобно Иисусу, Эдуард проявил сострадание, простив восставших против него. Для усиления этой ассоциации в действие была введена королева Филиппа, умолившая мужа о прощении, подобно Деве Марии, заступающейся за грешников перед сыном.

Играя роль законного государя, Эдуард демонстрировал одновременно правосудие и милосердие, устрашая и в то же время вызывая симпатии, то есть являя народу идеальный пример монаршей справедливости. Конечно же, шестеро граждан Кале, скорее всего, догадывались о предстоящем помиловании, однако для основной массы зрителей разыгранное представление было наполнено истинным драматизмом. Соответствующее отношение к произошедшему 4 августа 1347 г. событию сохранили историографы, передавшие память о нем новым поколениям. Хронисты неизменно подчеркивали оба смысловых значения исполненного под стенами Кале ритуала королевского правосудия. Описанная выше капитуляция известна лучше других аналогичных церемоний не только потому, что в ней непосредственно принимал участие сам государь, но, прежде всего, благодаря длительной истории сопротивления города. Однако следует учитывать, что подобные пропагандистские спектакли нередко разыгрывались и под стенами других городов.

К теме пропаганды я еще вернусь в главе, посвященной политике английской короны в отношении французских земель после мира в Труа. Здесь же мне хотелось бы подчеркнуть, что предпринимаемые королевской администрацией меры весьма эффективно воздействовали на массовое сознание, формируя героико-патриотические представления о войнах, в которых приходилось участвовать англичанам. Разумеется, не следует приписывать средневековым монархам и их «идеологам» намеренное желание внушить подданным идею об их превосходстве над другими народами, подобные представления становились косвенным следствием пропаганды, направленной в первую очередь на достижение вполне конкретных целей: сбор дополнительных налогов, организацию обороны границ, вербовку наемников и т. д. Между тем ориентированная на самые разные слои населения официальная пропаганда не только выражала идею справедливой войны и благоволения Бога английской стороне, но и будила в англичанах гордость за славные деяния соотечественников, регулярно одерживающих победы над коварными и опасными врагами. Некоторые элементы этой пропаганды, в частности коллективные молитвы за успех королевских войск и четко налаженная система распространения новых сведений через прокламации, должны были способствовать восприятию войны всеми подданными короны как дела чести государя (которого они были обязаны поддерживать, как верные вассалы и истинные христиане) и формировать у них осознание причастности к этой войне и личной заинтересованности в ее благополучном завершении. Безусловно, тема военной пропаганды и степень ее воздействия на массовое сознание не может быть исчерпана сюжетами, связанными с мерами, предпринимаемыми короной и членами королевской администрации. За рамками данного раздела осталось то, что условно можно назвать «народным» образом войны, то есть представления о том или ином конфликте, которые складывались в сознании современников на основе рассказов непосредственных участников военных действий, а также неофициальных сообщений и слухов. Этот приземленный, ориентированный на личные проблемы подданных короля образ мог принципиально расходиться с официальным взглядом на войну. При всей условности результатов предпринимаемых в этом направлении исследовательских шагов и сложности изучения массового сознания людей эпохи Средневековья, тем не менее, не хочется полностью игнорировать данную проблему, которой и посвящена первая глава второй части.

Часть II
Война и мир

Глава 1
Восприятие и репрезентация войны в хронистике

В классическое и позднее Средневековье, как, впрочем, и в любую другую эпоху, продолжительные войны решительным образом влияли на духовное и материальное положение отдельных индивидуумов и целых социальных групп. Настойчивая пропаганда необходимости встать на защиту божественного закона, приняв участие в справедливой войне, должна была в первую очередь найти отклик в сердцах благородных рыцарей, поскольку именно с воинской службой массовое сознание связывало общественное предназначение этого сословия.[597]597
  Здесь можно вспомнить и о традиционном для эпохи Средневековья представлении о трехчастном делении общества на молящихся, воюющих и работающих.


[Закрыть] Между тем, помимо выполнения вассального долга, английский рыцарь должен был иметь какие-то дополнительные стимулы для того, чтобы принять участие в опасных и тяжелых испытаниях. Благодаря военной реформе Генриха II, заменившего воинскую повинность вассалов (40 дней в году) на ее денежный эквивалент (так называемые «щитовые деньги»), рыцарь, а также любой другой свободный подданный английской короны мог считать свой долг перед государем выполненным сразу после уплаты соответствующей его статусу суммы. Однако общественная мораль настойчиво предписывала рыцарям проявлять не только верноподданнические чувства, но и воинскую доблесть. Рыцарь, проведший свой век вдали от полей сражений, имел мало шансов на уважение равных и благосклонность прекрасных дам. Кодекс рыцарской чести настойчиво требовал крови – лучше вражеской, но на худой конец можно было гордиться не только нанесенными, но и пропущенными ударами, демонстрируя шрамы, свидетельствующие о воинской доблести их обладателя.

Отправляясь воевать, рыцари руководствовались не только желанием исполнить вассальный долг, но и своими собственными целями, среди которых стремление к личной славе занимало отнюдь не последнее место. Такое отношение к войне сурово осуждалось не только отцами Церкви, труды которых благородные рыцари XIV–XV вв. читали крайне редко, но, что гораздо важнее, постановлениями церковных соборов классического Средневековья, признававшими убийство в целях доказательства личной доблести смертным грехом. Лишь в 1316 г. папа Иоанн XXII снял утвержденный его предшественниками строжайший запрет на проведение турниров. Инвективами в адрес турниров полны и труды историографов, основная часть которых принадлежала к духовному сословию. Так, по мнению Жака де Витри, идейного вдохновителя Пятого крестового похода, ставшего в 1228 г. кардиналом Тускуланским, а двенадцатью годами позже избранного патриархом Иерусалимским, «турниры провоцируют свершение всех семи смертных грехов»: они пробуждают гордыню, разжигают ненависть и гнев, способствуют унынию проигравших, вызывают скупость и алчность (участники сперва грабят друг друга, а после обирают своих крестьян), чревоугодие во время праздничных пиров и, наконец, поощряют разврат, поскольку рыцари сражаются ради «удовольствия распутных женщин», одаривающих их различными знаками внимания.[598]598
  Vitry, Jacques de. Exempla / Ed. T. F. Crane. L., 1890. CXLI. Цит. по: Кин М. Рыцарство. М., 2000. С. 171–172.


[Закрыть] Один за другим авторы классического Средневековья на страницах своих сочинений обрекают участников турниров на адские муки, утверждая, что таких грешников следует лишать христианского погребения. Впрочем, у тех же самых авторов попадаются также рассуждения о рыцарских подвигах и восхваления воинской доблести. У этой амбивалентности есть два измерения. Во-первых, совершенно очевидное сосуществование в средневековой культуре двух этосов: религиозного и аристократического, пересечение, слияние и взаимодействие которых и дают такой своеобразный результат, как осуждение и восхваление войны одними и теми же авторами на соседних страницах. Во-вторых, соотношение христианских максим и социальной практики усложнялось вовлеченностью духовенства в систему вассально-ленных отношений.

Между тем продиктованная гордыней жажда личной славы продолжала оставаться важнейшим пунктом (из имевших отношение к войне), взгляд на который приверженцев кодекса рыцарской чести противоречил христианской доктрине смирения. Сразу необходимо оговорить, что исторические сочинения никак не могут в полной мере отражать реальные представления о воинской славе непосредственных участников королевских кампаний. Большую часть хронистов и поэтов составляли клирики, у которых мирская слава не должна была вызывать самого пристального интереса. Немногочисленные светские историографы или же авторы, ориентированные на рыцарскую аудиторию, также подчинялись законам жанра, следуя образцам, созданным их предшественниками.

В качестве примера доминирования «правил» историописания над личным опытом и собственным мнением можно привести описание битвы при Азенкуре в хронике Жана де Ворэна. Ворэну было пятнадцать лет, когда он стал свидетелем этого легендарного сражения, в котором пали, воюя на французской стороне, его отец и старший брат. Позднее рыцарь неоднократно беседовал и с другими очевидцами тех событий, причем не только с французами, но и с англичанами.[599]599
  Wavrin. Vol. II. P. 189 (n. 2).


[Закрыть] Однако, описывая сражение, Ворэн в основном следовал за текстом другого бургундского хрониста, Ангеррана де Монстреле.[600]600
  Gransden A. Historical Writing in England. Vol. II (c. 1307 to the Early Sixteenth Century). L., 1982. P. 289.


[Закрыть] Разочаровывая современных исследователей, Жан де Ворэн полностью лишил рассказ об этой битве каких-либо индивидуальных переживаний, более того, в этом месте он даже не упоминает ни о себе, ни о своих родственниках, поскольку явно счел эту «мемуарную» информацию неуместной в данном тексте. Работая в жанре хроники, автор интуитивно избрал для себя взгляд не участника, а стороннего наблюдателя, для которого важнее передвижение целых отрядов и поведение государей, чем передача собственных эмоций. Именно поэтому Ворэн, который, несмотря на личное присутствие в войске, видел всего лишь незначительный фрагмент сражения, обратился к основанному на официальных документах труду современника.

В XIV в. наряду с традиционными хрониками и героическими поэмами появляются и становятся весьма популярными теоретические трактаты, посвященные непосредственно военному искусству. Но и здесь исследователь сталкивается с целым рядом трудностей.

Во-первых, далеко не всегда авторы этих трактатов обладали личным боевым опытом: например, написавший около 1386–1387 гг. «Древо сражений» Оноре Боне был бенедиктинским приором в Селонне, доктором канонического права, а «Книга боевых и рыцарских деяний» (1410 г.) и вовсе вышла из-под пера дамы – Кристины Пизанской.

Во-вторых, даже те авторы, которые, подобно погибшему в битве при Пуатье Жоффруа де Шарни или Жану де Бюэю, всю жизнь провели в рыцарских доспехах, работая над теоретическими трактатами, руководствовались не только, а может быть, и не столько личным опытом, сколько положениями канонического права и представлениями об «идеальной» или «правильной» христианской войне, в которой ius ad bellum невозможно без ius in bello. Фактически, назидательная цель теоретических трактатов о войне и военном искусстве полностью подавляет не только социальную или гендерную принадлежность автора, но и его боевой опыт, делая его наличие или отсутствие нерелевантным.

В-третьих, следует учитывать, что все известные трактаты о рыцарстве и военном искусстве были созданы за пределами Англии – в основном во Франции и Италии. И хотя большинство английских рыцарей в XIV–XV вв. кто лучше, кто хуже понимали французский, а некоторые и латынь, а следовательно, являлись потенциальной аудиторией для иностранных сочинений, отсутствие собственной «национальной» продукции подобного рода приходится учитывать. Возможно, причины этому следует искать в отличиях английского рыцарства от континентального (в открытости сословия, в большей социальной мобильности общества, в иных принципах комплектации армии), а может быть, в банальной непопулярности жанра светского трактата в рассматриваемый период.

В любом случае, говоря об отражении индивидуальных представлений непосредственных участников военных действий в исторических произведениях, необходимо помнить о весьма своеобразном соотношении идеализированных теоретических представлений о кодексе рыцарской чести с грубой реальностью войны. Даже самый куртуазный рыцарь, воспитанный на героических сказаниях и романах, тонкий знаток фундаментальных трактатов о военном искусстве, мог определить сферу, за пределами которой буквальное следование книжным истинам будет не только опасным, но даже вредным и, что еще хуже, смешным и нелепым. Поведение, украшающее воина на турнире, могло грозить ему смертью в реальном бою. Сравнивая теорию войны с ее практикой, неизменно убеждаешься в том, что в сознании большинства воюющих теория и реальность мало соотносились. Конечно, достаточно легко привести массу примеров, доказывающих обратное. Можно вспомнить историю гибели короля Богемии Иоанна в битве при Креси в 1346 г. Романтический герой – слепой король Иоанн не только лично принял участие в битве, он командовал авангардом рыцарей. Помимо короля Богемии, в этой битве погибли брат Филиппа Валуа граф Алансонский, герцог Лотарингский, граф Фландрский, граф Блуаский. Сам Филипп Валуа покинул поле боя, только потеряв коня. Стяжавший победу благодаря своим лучникам Эдуард III лично не принимал участие в сражении. Дань рыцарской романтике он воздал после битвы, оплакивая гибель короля Иоанна – «паладина всем сердцем», которому давно было предсказано, что он погибнет в битве против храбрейших рыцарей мира. Примечательно, что плюмаж Иоанна из страусиных перьев с тех пор стал украшать боевой щит принца Уэльского. Другой государь – Генрих V Английский, заслуженно признанный одним из величайших воинов в мировой истории, регулярно сверялся с Библией, дабы его собственные действия или действия его солдат не противоречили положениям канонического права. Впрочем, даже под страхом вечного проклятия и смертной казни английские солдаты не всегда могли удержаться от искушения разграбить церковное имущество или учинить насилие над монахинями. В этом плане показателен хорошо известный пример достославного сэра Томаса Мэлори, написавшего роман об идеальном рыцарстве во время пребывания в тюрьме (причем не первого), куда он был посажен за грабеж и изнасилование.[601]601
  Le Morte d’Arthur: Complete, Unabridged, Illustrated Edition / Introduction by J. Mathews. L., 2000. P. XXII–XXIV.


[Закрыть] Возможно, иронизируя над сложившимися обстоятельствами, Мэлори вставил в текст следующий пассаж: «Как? – воскликнул сэр Ланцелот. – Рыцарь – и вор? Насильник женщин? Он позорит рыцарское звание и нарушает клятвы. Да это позор рыцарского ордена; он преступает присягу. Сожаления достойно, что такой человек живет на земле».[602]602
  Мэлори Т. Смерть Артура / Под ред. И. М. Берштейна, В. М. Жирмунского, А. Д. Михайлова, Б. И. Пуришева. М., 1974. С. 177.


[Закрыть] Размышляя о своеобразном сосуществовании и переплетении в средневековой культуре войны двух моделей поведения (условно – рациональной и куртуазной), я прежде всего хочу подчеркнуть, что актуализация каждой из них сугубо индивидуальна и конкретна, а главное – не подчиняется какой-либо очевидной бытовой логике.

Декоративная романтика, безусловно, занимала прочное место в жизни большей части позднесредневековых рыцарей и их дам. При этом отношение к ней было весьма индивидуальным. Одни воспринимали вычурные обеты и удивительные подвиги как увлекательные, хотя и рискованные игры, вносящие приятное разнообразие в повседневную жизнь. Другие гибли или разорялись ради стремления подражать поведению героев романов. Третьи ухитрялись найти компромисс, умело соединяя романтику с прагматикой жизни. Но чем бы ни руководствовался рыцарь, решаясь следовать кодексу чести, он прежде всего рассчитывал на адекватное восприятие его слов, жестов и поступков людьми, равными ему по статусу, ибо, как хорошо известно, культурные коды понимаются только в той среде, где они приняты. Как утверждает один из авторитетнейших специалистов по средневековым войнам Ф. Контамин, «приемы ведения “куртуазной” войны носили не только теоретический характер; неопровержимые свидетельства доказывают, что они использовались на деле».[603]603
  Контамин Ф. Война в Средние века… С. 273.


[Закрыть] Сходясь в поединке, рыцари стремились не столько убить друг друга, сколько обезвредить противника. Объясняя широкое распространение практики выкупа пленных, Ф. Контамин указывает, что существенную роль в этом сыграло не только проникновение в военную среду христианских ценностей, но то, что «на войне стали часто сталкиваться одни и те же люди, которые могли быть знакомы, могли вспомнить, узнать друг друга, сознавая схожесть своего положения и переменчивость неудач и успехов, что ясно прослеживается в хронике Фруассара или в жизнеописании Байяра [sic. Баярда. – Е. К.]».[604]604
  Контамин Ф. Война в Средние века… С. 273.


[Закрыть] Чуть ниже французский историк переходит к тезису о том, что пленение противников практиковалось исключительно в рыцарской среде. В подтверждение своих слов он среди прочих источников цитирует Фруассара, утверждавшего, что французские дворяне избегали сдаваться в плен английской черни, ибо от нее нечего было ждать пощады. Не споря с этим тезисом, отмечу лишь, что беспощадность черни порой проистекала не из природной жестокости простолюдинов, а из элементарного незнания рыцарских правил. В качестве примера приведу один эпизод: в 1404 г. крестьяне из Дартмунда наголову разбили напавших на них французов; среди крестьян были и женщины, «которые поражали врагов из пращей». В итоге этого столкновения основная часть врагов была убита, поскольку английские простолюдины, сражаясь так же доблестно и умело, как и рыцари, не знали французского языка: «И хотя знатные [враги. – Е. К.] предлагали в качестве выкупа большие суммы, грубые крестьяне полагали, что те угрожают, когда те взволнованно умоляли о сохранении жизни».[605]605
  Annales Ricardi Secundi et Henrici Quarti. P. 354–355; Walsingham. Vol. II. P. 259–262.


[Закрыть] Налицо полное непонимание, не только языковое, но и культурное: мольбы о пощаде воспринимаются как угрозы. Не зная, что делать с пленными, крестьяне убивают всех противников. Впрочем, и в данном случае приходится признать, что сюжеты о расправах черни над рыцарями, о неправильной трактовке слов и жестов, выражающих желание сдаться в плен, также являются популярнейшим топосом в исторической литературе, служащим либо для акцентирования внимания на социальном неравенстве противоборствующих сторон, либо для осуждения грубости простолюдинов. В любом случае, трактуя подобные эпизоды, следует помнить об их возможной условности.

Знатокам истории Столетней войны прекрасно известен другой пример уничтожения пленных: после битвы при Азенкуре Генрих V отдал приказ казнить почти всех пленных, сохранив жизнь только самым знатным. В данном случае действия английского короля были продиктованы вовсе не незнанием «правил» рыцарской войны, а военной необходимостью: продвижение по вражеской территории с пленными, превосходящими числом собственных воинов, было настолько опасным, что король не только не пожалел врагов, но также проигнорировал переживания собственных подданных, лишившихся в перспективе богатых выкупов. Примечательно, что современники Генриха V прекрасно осознавали вынужденность этой меры и не осуждали короля за этот приказ. Возвращаясь к разговору о культурном несовпадении, отмечу, что примеры, аналогичные приведенному выше, можно отыскать в любой эпохе: «правильные» для одной аудитории жесты могут восприниматься как нелепые (или просто оставаться незамеченными) в другой среде.

Цель этого несколько затянувшегося предисловия – подчеркнуть всю условность изучения индивидуальных представлений людей эпохи Средневековья о войне, воинской славе, чести, поведенческом кодексе и т. д., опираясь исключительно на исторические сочинения и другие нарративные тексты. Подчеркну также, что труды историографов или авторов трактатов о военном искусстве не только отражали, но также определяли и формировали сознание современников, навязывая им определенные поведенческие модели. Можно представить некоего монаха, который, не покидая пределов своей обители, составлял хронику, изображая события, описывая мизансцены и приводя диалоги героев, руководствуясь фантазией, основанной на прочитанной им ранее литературе (античных авторах, трудах отцов Церкви, сочинениях предшествующих хронистов). Имея в своем распоряжении краткое донесение об одержанной победе, числе убитых и пленных, хронист мог расцветить рассказ о битве и проникновенной речью главнокомандующего, и описанием славных ударов, которыми обменивались противники. Не будучи непосредственным свидетелем сражения, он не мог точно передать обращение полководца к войскам, более того, он даже не знал, было ли это обращение или нет. Историограф руководствовался собственным представлением о том, что подобная речь должна была прозвучать перед боем, чтобы вдохновить сражающихся, ибо именно так поступали все полководцы прошлого. Выдуманная речь, скорее всего, состояла из сплошных топосов и клише. Проблема, однако, заключается в том, что и полководец мог быть воспитан на такой же литературе, на тех же топосах и клише, а посему нельзя быть полностью уверенным в том, что приведенная в хронике речь никак не соотносилась с той, что наверняка была произнесена перед битвой.