Текст книги "Нам здесь жить"

Плиты

Ничто не забыто, но кто-то потерян. Праздник Победы в одной отдельно взятой деревне

12.05.2010

Из Москвы выдвинулись в 4 утра на двух машинах. Николай Николаевич Пехлецкий, два сына и племянница.

До села Днепровское Смоленской области – пять часов на хорошей скорости.

Первый раз Николай Николаевич приехал в Днепровское два года назад. Приехал, потому что в интернете обнаружилось, что там захоронен его отец, погибший под деревней Кобылино 29 ноября 1942 года. В сельской школе хранились списки воинских захоронений. И в списках Николай Николаевич нашел отца.

Место захоронения – братская могила – заросло лопухом и крапивой. Там не стояло ни одного имени. Только цифры. «Я сначала хотел только отцу памятник поставить, – говорит Николай Николаевич. – А потом подумал: «Они же все погибли вместе». И нашел человека, который оплатил мемориальные плиты для братской могилы. Собственно, на торжественное открытие этих мемориальных плит и ехали на двух машинах пять часов.

38-летнего Николая Ивановича Пехлецкого, директора комплекса детских домов Подмосковья, на фронт не брали. В паспорте стоял штамп: «Не годен к в/о». Он очень плохо видел. Носил не очки даже – линзы из толстого стекла, похожие на телескопы. Зачем такому на войну?

На то, чтобы уломать военкомат, у Николая Ивановича ушло полгода. И в декабре 41-го он все-таки ушел на фронт.

14-летнего Николая (тогда его звали Октябрь, имя отца он взял потом) это здорово разозлило. До войны он очень ревновал отца к его работе. Каждый день директор детдомов вставал в шесть и садился на электричку – объезжал подведомственные участки. Возвращался поздно вечером и падал как подкошенный. Чтобы подольше побыть с отцом, Николай даже жил в детдомах по неделе, а то и по месяцу. И все равно отца все время что-то отвлекало. Эти чумазые детдомовцы, казалось, директору ближе, чем родной сын.

В отпуск с фронта Николай Иванович приехал только однажды, на пару дней. И как назло – загорелся детдом, Николай Иванович сорвался ночью и уехал. Вот такой получился отпуск.

Зато до ноября 1942-го он успел написать более 200 писем – «толстая такая стопочка». Начинаются одинаково: «Дорогая Клаша и Октябрь!» В письмах Николай Иванович подробно рассказывал, что с продуктами все хорошо: «Брынза, горох, американская колбаса, легкий табак», «в сумке есть печенье, масло, консервы, сахар». Неловко объяснялся семье в любви: «Побывал я во многих местах, придется побывать еще не в малых местах. С каким удовольствием я побывал бы у вас сейчас». Спрашивал, как справили день рождения сына, советовал запасаться продуктами на зиму. В общем, совсем не боевые письма. Иногда в строчках чувствуется какая-то совсем гражданская растерянность: «Очень тяжело принял смерть Д.И. Шестерикова. Хотя вроде здесь у нас это обычное дело». А вот Сталина в письме ни разу не упомянул, что сына очень удивляло. Письма в основном карандашные, но есть несколько, написанных ручкой. Некоторые строчки были замазаны синим химическим карандашом: постаралась военная цензура.

А потом письма перестали приходить. Жена и сын все поняли и «стали готовиться». Но как к такому подготовишься? Сначала пришло письмо от командира дивизии. Командир рассказывал, как политрук Пехлецкий, поднимая солдат в атаку, был застрелен, и еще перечислял, сколько танков было подбито в этом бою. Потом пришла похоронка. А потом мать вызвали в Кремль, и Калинин лично вручал ей орден Отечественной войны – единственную награду, которую можно было выдавать родственникам умершего бойца на руки.

В похоронке сообщалось, что отец покоится под деревней Кобылино. Но когда до Кобылина удалось добраться, деревни уже не было. Не было и братской могилы.

Так случилось, что Николай нашел своего отца только сейчас – когда сам стал в два раза старше полуслепого директора детских домов, навсегда ушедшего зимой 41-го.

Село Днепровское обычным не назовешь. На 800 жителей – пять памятников Великой Отечественной, и два из них – на братских могилах. А так – село как село. Покосившиеся дома, куры копаются в траве, у дороги спит бородатый козел. Женщины в лифчиках полют первые сорняки, у закрытого сельпо загорают помятые мужики. Из общей картины выделяются только свежие, еще не крашеные заборы: на открытие мемориальных плит ожидается приезд администрации района, и заборы вдоль основной дороги решили отремонтировать.

Братская могила № 8, где захоронен Пехлецкий, – небольшой участок в самом центре села, огороженный синим заборчиком. Березы с черными кляксами вороньих гнезд. Здесь лежат тела 808 солдат и офицеров. Официально опознано лишь 513. Плиты, собственно, уже установлены – 11 гранитных досок. Остались последние штрихи. И глава администрации села Галина Константиновна Шевелькова – уже в праздничном наряде, но еще в резиновых ботах – протирает плиты тряпочками, выдергивает сорняки из клумбы перед могилой. Сыновья Николая Николаевича сажают тюльпаны (их купили на рынке в Вязьме по дороге). Еще клумбу украшают неловко воткнутые в землю и выгоревшие на солнце пластиковые цветы.

В днепровской школе – той, что следит за двумя братскими могилами и пятью памятниками, – 105 учеников. Уроки сегодня сокращены – руководство школы решило, что все ученики должны присутствовать на открытии мемориальных плит. И сейчас на крыльце скучают парни и девчонки в красных галстуках. Это пионеры. Еще в школе есть «жаворонки» (аналог октябрят) и вожатые (комсомол).

Нина Александровна Мельниченко, заведующая днепровскими пионерами, хвастается: «Есть и горн, и барабан, и галстук. Занимаемся КТД – коллективными творческими делами. Ухаживаем за могилами, памятниками, встречаемся с ветеранами труда, 9 Мая организуем фестиваль военной песни».

Складывается впечатление, что Великая Отечественная в школе – чуть ли не главная тема. На школьном стенде – справка о партизанском отряде «Народный мститель», действовавшем на территории района,

«Днепровское в годы оккупации», фотографии повешенных мирных жителей.

Директор школы Надежда Анатольевна Соболева говорит, что тема Великой Отечественной тут самая что ни на есть живая: «Вот за Уралом вообще не было немцев. А у нас, на Смоленщине, все пережили ужасы боев и оккупации».

Но вчера в школе случилось ЧП: «Один старшеклассник заявил: «Не пойду на открытие плит. Уроки закончатся – и я домой». Я с ним полтора часа разговаривала. Такого открытого сопротивления у детей нет обычно». Молчит и неожиданно признается: «Но кто знает, что дети на самом деле думают».

Есть у школы и самостоятельное исследование по братским могилам, благодаря которому Николай Николаевич нашел своего отца. Правда, историк Сергей Александрович Титов признается, что все исследование делала «фактически одна девочка»:

– Сейчас среди ребят очень мало фанатов этой темы. Точнее, совсем нет.

– А почему?

– Просто есть некоторые сложности с тем, как подавать материал, – вклинивается директор. – Сейчас нет госзаказа на тот тип гражданина, которого мы должны воспитать.

– Да, преподавание Великой Отечественной – это минимум образования, а в основном – попытка привить детям чувство гордости за свою страну, – признает Сергей Александрович. – Мы пытаемся сделать из них патриотов – то есть людей, которые любят свое государство. И сейчас это получается: молодежь носит флажки триколоровские, георгиевские ленточки.

Еще в школе есть стенд с фотографиями 24 ветеранов войны села Днепровское (всего их было около ста). Портреты пересечены черными ленточками. До сегодняшнего дня дожил только один – старший сержант Алешин Павел Павлович, 1925 года рождения.

Павел Павлович почти ничего не слышит. Ходит с палочкой – уже 60 лет в позвоночнике сидит немецкая пуля: «Снайпер в 43-м меня маханул». Оперировать нельзя: «Слишком слабый я». К ноге привязан пакетик и катетер. Но сегодня он в нарядной форме с самого утра – тоже готовится к открытию мемориальных досок. Награды – орден Отечественной войны I степени, «Красная Звезда», медаль Жукова, «За победу над Германией» – начищены и сверкают.

На фронт он ушел 20 марта 42-го года прямо из Днепровского и дошел до Берлина. Служил на Втором Белорусском фронте минометчиком. Там, собственно, и начал терять слух.

Дороги к дому Павла Павловича нет. Вместо дороги – овраг, засыпанный строительным мусором и ветками. Дом – покосившийся, трещины в фундаменте. Рядом – вскопанные грядки с картошкой. В селе, где пять памятников воинской славы и пионерское движение, огород Павел Павлович копает сам.

В доме грязно и тяжелый дух. На полу – разнокалиберная посуда: на случай дождя поставить под протечки в крыше. Туалета в доме нет. Водопровода тоже. Для того чтобы помыться, нужно постелить клееночку на пол и обтираться намыленной влажной тряпочкой: «Как мертвого обмываешь». Печка, правда, есть, но ее стараются топить пореже: дымоход засорен, и можно легко угореть.

На разобранной кровати сидит жена Павла Павловича – Екатерина Дмитриевна Алешина. Ей 86. Она слепая. Из-под ночнушки выглядывают вздутые, искалеченные ноги. Из дому давно не выходит. Плачет: «Ноги примерзали к валенкам. За что?»

Всю войну она проработала на заводе в сибирском городе Киселевске: собирала снаряды, мины и бомбы для фронта. Завод спешно расширяли, и помещения, раньше предназначавшиеся под снос, – с проломленными стенами, без отопления – вновь становились цехами. У механизмов снег таял, и талая вода текла по бетонному полу. Вот тогда-то ноги и примерзали к валенкам. Отдирали вместе с кожей.

Глохнущий минометчик Павел Павлович выжил благодаря нечеловеческому везению. Екатерина Дмитриевна выжила благодаря воровству. У завода было подсобное хозяйство, и по ночам работницы ходили воровать продукты. «Немного брали, ровно только чтобы выжить: горсть семечек или морковку». Суточной нормы – 700 граммов хлеба и полтарелки супа с кочерыжкой – не хватало.

Группы по инвалидности, полученной на производстве, у Екатерины Дмитриевны нет. Ее документы потерялись в военном архиве, и вроде как не было в ее жизни ни примерзших к ногам валенок, ни 700 граммов на день, ни бесконечных мин под распухшими пальцами. И семьи как будто не было. Троих ее братьев убило на войне, двоих покалечило, и прожили они недолго. Сейчас у нее на целом свете остался только Павел Павлович.

Слушая жену, Павел Павлович гладит себя по голове. Слезы то и дело наполняют его глаза, но он не плачет. Старается улыбаться.

«Глупо как-то все вышло, хотя по телевизору очень хорошо все говорят, – признается Екатерина Дмитриевна. – Но я не понимаю, за что семья наша мучилась».

По телевизору старики и услышали, что каждому ветерану нынче полагается квартира: «А там же и душ, и туалет, и рай!» Чудом собрали все необходимые документы и в 2006 году сдали в местную администрацию, а она должна была переслать их в Смоленск. Ответа до сих пор нет: «Рассматривают, наверное». «Может, лучше германского начальника о квартире попросить, – улыбается Павел Павлович. – 60 лет ношу пулю евонную в спине, может, заработал на туалет-то уже?»

«Умирать надо, а смерти нету. Не идет смерть. Мол, ты уж помучайся, а потом умрешь, – говорит Екатерина Дмитриевна. – Два негодных человека тут живут. И дом негодный, и жильцы негодные. Поджечь, и хорошо».

«Горе, горе! Елки зеленые!» – говорит Павел Павлович и снова улыбается.

Екатерина Дмитриевна вдруг смущается: «Я не хотела плакать. Правда, не хотела. Просто пол у нас бугристый, ходит туда-сюда. Я завалилась, ударилась о кровать».

У Екатерины Дмитриевны пенсия – 8 тысяч, у Павла Павловича – 10. Ну и картошка, конечно.

На столе лежит поздравление от «Единой России» с 65-летием Великой Победы: «У Вас сегодня мы учимся целеустремленности, стойкости и вере в собственные силы. Ваш подвиг – неоценимый вклад в приумножение славы нашего Отечества. Он навечно останется в сердцах россиян и никогда не будет забыт».

Я вижу в этом изощренное издевательство. Супруги Алешины – нет.

У школы – просто 1 сентября в мае: пионерские галстуки, белая форма, цветы в руках. Правда, стройная колонна распадается уже через 30 шагов.

Третьеклашки спорят, кто с кем пойдет за руку. Девочка лет 14 несет венок и одергивает юбку. В середине – шестиклассники и семиклассники: тычки, затрещины и драки. В хвосте – разговоры.

– Мне еще картошку сегодня садить. А жарень-то, а?

– Я сам тебе посажу. Если заплатишь.

– Только натурой.

– Натурой меня не устраивает.

– В клуб пойдешь вечером?

У братской могилы № 8 собралось около сотни человек. Люди скромно становились за оградкой. Перед могилой стояли представители администрации, Николай Николаевич Пехлецкий, пять волнующихся пионерок да несколько ветеранов из соседних деревень. Павла Павловича с букетом цветов в руках усадили на скамеечку. Галина Константиновна открыла «торжественный митинг села Днепровское». Горячо благодарила Александра Евгеньевича Лебедева, оплатившего установку и изготовление плит.

Первым выступил замглавы администрации Новодугинского района. Слова «от всего сердца», «величие совершенной Победы» он читал из красной папочки. Но тут раскаркались вороны на ветках берез, вслед раскричались петухи. И сельчане перешли к обсуждению более насущных проблем: правда ли, что накануне молния попала в подстанцию, и не мог ли это быть теракт, проведенный в селе Днепровское чеченскими террористами?

Выступил и глава села Дутиков. Тоже по бумажке. Затем дали слово и ветеранам.

Но к этому времени ветераны уже простояли на солнце полчаса. Стоять было тяжело и жарко, старики устали. Поэтому хорошего выступления не получилось, и Галина Дмитриевна быстро передала слово пионеркам. Пионерки прочитали стихи «про войну» и несколько раз прокричали: «Победа!» Им аплодировали больше всех.

Незаметные за деревьями три офицера из соседней десантной части трижды выстрелили в воздух. Началось торжественное возложение венков к могиле. Один из букетов подарили и Павлу Павловичу. Он принял его, благодарно кивая. И наконец расплакался.

Расходились, обсуждая митинг. Почти все сошлись на том, что ветеранам надо было лучше подготовиться к такому мероприятию. Администрация села и гости погрузились в машины, чтобы отпраздновать успешно проведенное мероприятие, ну и наступающий День Победы заодно. Провожать Павла Павловича до дому отправились лишь историк Титов и сноха Елена, сельский фельдшер. Шли с остановками: спотыкаясь о выбоины, Павел Павлович то и дело ронял цветы. Но отобрать у него букет мы так и не решились.

«Я не понимаю, – вдруг сказал Титов. – Я, похоже, правда не понимаю, хотя и должен: я же обществознание преподаю. Да, был Советский Союз, стала Россия. Но люди остались те же! Где сопереживание? И дети…»

«Да что дети? При чем тут дети? Дети-то все очень правильно понимают! – вдруг разозлилась фельдшер. Добавила, уже тише: – Мы сами, сами говорим одно, а делаем другое. Мы заврались».

Павел Павлович растерянно улыбался. Он совсем ничего этого не слышал. И я этому очень радовалась.

В общем, за полчаса Павла Павловича довели до дома, поменяли пакетик, дали лекарство.

В это самое время в сельской парикмахерской, накрытой под банкет, елось отличное заливное с хреном, котлеты по-киевски, нарезанные фрукты, белое и красное испанские вина, водка. По словам присутствовавших на банкете, праздник продолжился «живо и весело» – короткие, уже более неофициальные речи чиновников администрации сопровождались игрой на баяне и военными песнями.

Спасибо, что понаехали!

(Рахмат, келганингиз учун! Ташаккур, ки омадед! Рахмат, келгенинер Yчуч! Multumesc ca na-ati invedat tara!)

Специальный репортаж нашего корреспондента с метлой

21.04.2008

К общежитию дворников подхожу в шесть утра. Общежитие занимает цокольный этаж: коридор, по обе стороны – маленькие комнаты. На полу – ковры, на стенах – пластиковые цветы, какие обычно кладут на могилы. В общежитии живут киргизы, узбеки, молдаване – шестьдесят человек, по четверо в комнате.

– Опоздала, – говорит комендант общежития тетя Аля. – Все уже на точках.

Меня прикрепляют к Асель – худенькой крохотной девушке со странной птичьей походкой. Асель немедленно закрывает рукой левый глаз, смутившись, объясняет, что упала с лестницы, выскочил синяк. Долго идем молча. Асель то и дело наклоняется и подбирает с земли чьи-то колготки, баночки из-под йогурта, сигаретные пачки. С подозрением смотрит на меня. Наконец не выдерживает:

– Ты объясни, в Москве у всех высшее образование, а мусор с балконов кидают. Зачем?

Заходим в подъезд. Из кладовки Асель достает грабли и метлу. Вначале расчищаем палисадник с тополями. Тополя роняют ветки и сережки – «мусор», и их нужно убрать. Асель ловко разметает «мусор» в несколько дорожек, я сгребаю его в кучи. Сгребается плохо – сережки путаются в траве.

– Деревья – вообще нам враги. Самое плохое время – осень. Листья падают и падают, ты метешь. А они все падают. Я плакала, плакала. Ноги болят, рука болит.

Асель приехала в Россию из киргизского города Ош в октябре прошлого года, вслед за мужем. Дома работала учительницей киргизского. Заканчивала пед. «Учила киргизский, русский, английский, – говорит Асель, махая метлой. – Культурологию, психологию, информатику. Литературу – обе. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок (шварк, шварк!). Айтматов – любимый. Но ваш Есенин тоже здорово пишет».

Асель замирает, облокотившись на метлу, и с выражением читает «Шагане ты моя, Шагане».

У Асель в Киргизии остались трое детей – двух, трех и пяти лет. «Я с ними по телефону раз в неделю разговариваю. Вернусь – не в лицо, так по голосу узнают». В Киргизию ни Асель, ни ее муж еще не ездили ни разу. Зато каждый месяц из своей зарплаты в семь тысяч рублей четыре посылают на родину.

В семь из подъездов начинают выходить первые люди, в семь тридцать к школе тянется поток матерей с детьми. Нас обходят кружной дорогой, будто прокаженных. Асель, кажется, стала еще меньше ростом, торопливо уступает дорогу. Вскоре мне начинает казаться, что я занимаюсь чем-то неприличным. Прохожие при встрече отводят взгляд, старательно изучая асфальт под ногами или верхушки деревьев. На нас обратила внимание только одна очень красивая девушка. Она цокала мимо, в одной руке – сигарета, в другой – мобильный, и мелодично щебетала: «Ну, в общем, отпуск – говно. Мы поехали в Тунис на три недели, то есть на две, а я хотела на три… Куда прешь, ты, дрянь! – это она замешкавшейся Асели. Красавица хотела оттолкнуть Асель, но в итоге сморщилась брезгливо, выронила сигарету на асфальт и замахала рукой, будто отгоняла муху. – Нет, это я не тебе… Так вот, Тунис…».

Метла куцая, метелка отваливается, палка скребет по асфальту. Мусор летит во все стороны. «Не так, не так, – смеется Асель. – Спина заболит. Одной рукой держишься за верх, другой перехватываешь посередине и мети полукругом».

На второй час нашей работы начинает валить снег. Ветер бросает снежинки в лицо, хлещет по щекам. «Переждем?» – спрашиваю. «Ты что! И в снег работаем, и в дождь, и в морозы! Да и где? Общежитие закрыто до полудня, чтоб греться не бегали». Когда мусор сметен в кучки и пора браться за совок, руки отказываются разгибаться.

«А ты хорошая, – говорит Асель удивленно. – Крепкая. Точно русская? Русские – они как королевы».

Заходим в подвал помыть руки. Асель поворачивает вентиль, и из обрезка трубы хлещет кипяток. «Тебе в туалет надо?» – спрашивает. Туалет – это одна из комнат в подвале, без света. Ни унитазов, ни стоков нет. «Сами моем потом. А что делать? В общежитие не пускают».

В десять идем на общее собрание – техник ЖЭКа раздает работу. Меня, Асель и еще двух девушек отправляют делать генеральную уборку в подъезде. Нам выдают тряпки, ведра, дезинфицирующее средство – зеленую едкую водичку. Мне единственной – перчатки.

Асель с напарницей пошла за водой. Другая девушка-киргизка садится на пол и утыкается лицом в батарею. «Лечусь, простыла, – объясняет. – В носу – как ком смерзся». Тоже прислоняюсь к батарее. «Я тут месяц всего, – говорит. – Думала, в Москве все люди добрые, работа легкая. С мужем приехала. Очень хочу обратно. Уеду». «Через месяц?» – «Нет, через год. Деньги сделаю и уеду».

«Никто отсюда не уезжает, – это Асель, с ведрами, злющая. – Лежат… королевы! Воды нет – окурки собирайте». И мы идем собирать окурки. Оттираем стены, перила. Потом выходим на улицу и драим цоколь. Цоколь уже моет рыжая смешливая молдаванка Катя. Катя приехала сюда с матерью, ей еще нет восемнадцати, и дворник – единственная работа, на которую ее берут. «Вырасту, может, в кафе устроюсь полы мыть», – говорит мечтательно. Раньше Катя хотела стать полицейским. Но в Молдавии, говорит Катя, чтобы учиться на полицейского, нужно платить огромную сумму – 500$ в год пять лет подряд. «Вдруг здесь заработаю», – говорит неуверенно. Ее зарплата – 5500. Катя рассказывает, как не сойти с ума: «Плакать нельзя-нельзя! Когда слезы, иду на машины смотреть. Темнеет, а машины едут-едут и фарами светят. Красиво».

В окно выглядывает Асель, ругается. Катя смеется: «Тараторят, как сороки. Их больше, чем нас, русский знают плохо, и я их язык учу. Например, су – вода. Алим, су!» – кричит Катя. И киргиз Алим после недолгих препирательств берет ведра.

Обед – с 12 до 3. Мы заканчиваем только в полвторого, но в общежитие приходим первыми. «Дневная работа рассчитана так, что до обеда ее не сделаешь, – поясняет Катя. – Иногда совсем без обеда работаем. Вот субботник сейчас – проклятущее время. Сегодня еще повезло. А завтра будем без обеда, и послезавтра – без обеда, и послепослезавтра – без обеда. Вчера тут сам глава управы с комиссией ходил. Нас в обед выгнали – и драим, драим по чистому, усердие проявляем. А даже если нет проверки, говорят, что будет, чтобы мы вкалывали».

После шести часов на улице зуб на зуб не попадал, спина занемела, ноги подгибались. Меня зовет в гости комендантша тетя Аля. Выставила на стол вареные яйца, вареную рыбу, налила две рюмочки. «Предупреждаю сразу – спирт. Вкуснятинка. Согрелась теперь? Чайку еще».

Алина комната – самая маленькая в общежитии, 6 метров, но в ней умещаются кровать, стол, холодильник, телевизор. Стены украшены пластиковыми цветами, завешаны коврами. «Все с помойки притащила, – хвастается Аля. – Там и обувь найти можно, и одежду. Сейчас дирекция хоть кирзовые сапоги на зиму старым работникам выдает, а раньше так и говорили: «Идите на помойку».

Аля из Молдавии, уже 8 лет в России. Приехала, когда ее сына, работавшего в Москве на стройке, посадили в тюрьму за драку. Сначала была уборщицей в кафе, потом дворником. «Пришла сюда в феврале 2002 года. Снег тогда валил, как мука из сита. Мы его с дороги в кучи сгребаем, а кучи высокие, у меня уже рука не дотягивается. А снег все валит и валит. Я упала на колени и плачу, плачу. «Господи, – говорю. – Если ты меня хоть немного любишь, останови снег». Но не остановил, конечно».

– Ты с Асель не водись. Злая она. Жизнью озлобленная. Она сюда вслед за мужем приехала, а муж ее не любит. Напивается, бьет. Синяк у нее – видела? Его авторства. И ходит она вразвалочку – с лестницы ее спустил. Месяц пластом лежала.

Она же сама виновата – дура дурой и есть. Он пьяный приходит, а она на него орет. Я ей говорю: «Ты ж мелюзга, тебя ж одним пальцем. Подожди, когда проспится, тогда уж и мораль читай». Она и сама говорит: «Кому я с тремя детьми нужна?» А значит, живи с тем, от кого дети, и нечего тут. Все терпят, и ты терпи. Лучшей жизни искать чего? Жизнь – горе, всегда горе.

– Ты посмотри вокруг, – говорит Аля. – Кто счастлив? Нету их. Всю жизнь на чужбине, детей бросили. Одна тут забеременела, к себе съездила, родила, ребенка на руки скинула и вернулась. Женщины водку чашками пьют, мужчины курят, как паровозы. Дерутся до крови. Молятся в одной комнате по вечерам. А что молиться?..

Перерыв заканчивается в три. Возвращаемся в ЖЭК – мы должны отработать еще три часа. У ЖЭКа ко мне решительно подходит узбек Ибрагим. У Ибрагима борода и свирепый вид. «Я молюсь пять раз в день! Я никого не боюсь, только Аллаха! – начинает он под шиканье со всех сторон. – Я в правительство пойду, все расскажу. Мне из зарплаты две тысячи вычли. Говорят, территория у дома не прибрана. А она чистая, как стекло. Нашей бригаде зарплату не из кассы выдают, а на руки. Кому пятьсот рублей, кому тысячу вычтут, за что – не говорят. Разрешение на работу за свои деньги оформляем, так они его отбирают, выдают копию. А как хочешь уволиться, они его обратно не отдают, говорят: новое сделаете». «Мы не рабы!» – кричит Ибрагим. От него шарахаются.

В ЖЭКе тоже поднимается крик. Женщина-техник пытается отправить всю бригаду на покраску. Молодой киргиз Илияр и еще несколько упираются: им еще нужно мыть цоколь, а значит, придется работать до девяти вечера. Техник орет, рабочие галдят, Илияр садится на лавочку и заявляет, что с места не сдвинется. Техник молчит, произносит раздельно: «Я тут главная. Что скажу, то и будет. Кому не нравится – пишите заявление». Притихшие киргизы берут кисточки. Илияр долго смотрит на техника, но та не отводит взгляд, и он тоже, не глядя, цепляет одну кисть.

Асель с мужем отправляют корчевать пни. Мне же топор не доверяют и отправляют красить. По дороге рыжая Катя рассказывает о своих матримониальных делах. «Парень один ходит к нашему общежитию. Мы просто стоим иногда, разговариваем, я ему сигареты прикуриваю. Мама вчера говорит: «Иди в комнату». Я не иду. Так она меня за волосы – и об косяк!». Работницы хохочут. «А я в ванную. Заперлась, не выхожу. Она мне: «Выходи. Ничего тебе не будет». Я: «Да я тебя знаю!» (Взрыв хохота.) А она: «Я просто не хочу, чтобы тебя называли нехорошо». Так и просидели до вечера: я – на унитазе, она – под дверью».

Долго ищем нужный адрес. По пути заглядываем в мусорные контейнеры – ищем емкости для краски. Наконец находим другую бригаду, и нам объясняют задание: нужно выкрасить ажурные заборчики вокруг дома оранжевой и желтой краской. Открываем бутылки. Краска чуть выплескивается, и рабочие аккуратно засыпают ее песком. Пытаемся красить. Оранжевая краска жидкая и прозрачная, как вода, с редкими оранжевыми комочками. Желтая – густая, как деготь.

Катя звонит технику, и техник приходит. Аккуратно переписывает рабочих. И начинает кричать: «Мерзавцы! Краска была нормальной! Вы слили две краски в одну емкость – вот они и свернулись. И не отнекивайтесь – слили! И что тут за песочек! С кого мне снимать голову?». Рабочие втягивают головы в плечи.

– Красьте, чем есть. Хоть отличаться будет.

– Перекрашивать же придется.

– Ну и перекрасите!

Чтобы нанести оранжевую, нужно много раз провести кисточкой по одному месту. Желтую сильно втирать кисточкой в забор.

Начинает накрапывать дождь. Сильнее и сильнее. Катя кричит:

– Кончаем красить! Дождь!

– Ты совсем? Убьют же, – отвечают рабочие.

Дождь размывает краску во что-то несусветное. Промокшие, измазанные, мы идем сдавать кисти. Затем в общежитие. Там веселые голоса и вкусно пахнет едой. Рабочие снимают спецовки и вешают на крюки у дверей. Женщины толпятся на кухне, мужчины уткнулись в телевизоры (тоже с помойки).

Асель и ее муж живут в такой же маленькой комнате, как и Аля. Зато без соседей, одни. На полу расстелили скатерть, и Асель зачерпывает поварешкой суп из пельменей, картошки и куриных обрезков. Вкусно.

Россияро аз хасу хошок тоза мекунем! Келгиле Россияны кирдене тазалайбэз! Se curatim Rusia de Gunoi! Россияни ахлатдан тозалаймиз![6]6
  Так выглядит на таджикском, узбекском, киргизском и молдавском языках настоящий девиз гастарбайтера: «Очистим Россию от мусора».


[Закрыть]

Рапорт

– На столичных субботниках радость свободного труда испытали 40 тысяч дворников.

– За один день из столицы вывезено около ста тысяч кубометров мусора. Больше всего мусора – около 10 тысяч кубометров – вывезено из ЦАО.

– Отремонтированы 8 тысяч урн и лавочек. Приведены в порядок 30 гектаров газонов. Добиваясь этих показателей, дворники несколько дней работали без обеда.