Текст книги "Нам здесь жить"

Затем Ира рассказывает, как воюет за гранты. Об этом она может говорить часами. Ира тоже больна «Синематографом».

«Официально» репетировать «Синематографу», кстати, до сих пор негде – театры принудительно предоставили площадки только для показов. Вот Андрей и ведет переговоры с охранником. Наконец, охранник уходит.

– Па. Па. Па. Па! – говорит Оля. Просит. – Скажи что– нибудь. Ну, хоть раз, два, три. Еще. Еще! Нет, не слышу.

Театр на Поварской, одна из тех самых площадок, которые в директивном порядке предоставил департамент культуры. Сейчас будут «Записки сумасшедшего». Оля играет медсестру психиатрической клиники. Медсестра получается замечательная. Личный опыт, такие дела.

Оля уже нарисовала себе безжалостную маску вместо лица. Еще принесла свой прежний слуховой аппарат. Аппарат белый и лучше подходит под белый халат, но в нем Оля не слышит даже себя.

Оля снимает аппарат и идет курить. Чувствует, как громко скрипит снег под ногами.

Этот слуховой аппарат сломался, когда Оля вышла из больницы. Мир вдруг стал очень, очень тихим. Но Оля слышала – вой, такое бесконечное «ууу» в ушах. На одной ноте, 24 часа в сутки. Такое случается, когда ломается аппарат.

Оля пошла к сурдологу, чтобы заказать новый. Объяснила: «воет»

– Он не воет, – сказала сурдолог Ольга Ивановна. – Оля, что с тобой?

Выяснилось, что те самые «остатки слуха» сократились ровно в два раза. Оля больше не могла услышать ни одного звонкого звука. Ни голоса ребенка, ни чириканья воробьев.

– Насовсем? – спросила Оля.

– Насовсем, – подтвердила Ольга Ивановна.

Сурдолог объяснила, что такое случается при нервных потрясениях. И что сейчас глохнущие идут валом: «Смог, все нервничают».

– Смог – это ужасно, – подтвердила Оля.

На новом аппарате Оля попросила сделать стразики. Одинаковые, через равные промежутки. С этого момента Оля стала совершенной.

Ира Кучеренко не понимает режиссера Назаренко. Ира говорит, что репертуар можно было бы подбирать и попроще. «Записки сумасшедшего», «Вдовы», «Алиса»… Не каждый слышащий усидит, а играем-то для глухих…

– Для всех играем! – орет Назаренко.

Но несколько раз было, что именно глухие зрители уходили посередине спектакля.

– Глухие в массе своей очень необразованные, – говорит Назаренко. – И проблема не в глухих, проблема в образовании. Наша система нацелена на то, чтобы подготовить из глухого слесаря или токаря. Мир не го тов их интегрировать в себя. Вот их школьные учебники. Почему там нет картинок? Почему не дается визуальное искусство, они же видят?

Назаренко как худрук третьего курса водит своих студентов в музеи. Требует выбрать картину и описать, что на ней нарисовано, что чувствовал художник, когда клал краски, и почему именно про эту картину хочется писать сочинение. Я вспоминаю, что такие вот сочинения писала в шестом классе на МХК. Но глухих МХК не учат.

Очень помогает Интернет. Фильмы с субтитрами, форумы. Самый большой – deafworld.ru, «Страна глухих». Свое, закрытое коммьюнити, где можно обсудить, почему при чтении по губам ошибаешься чаще всего на безударных гласных, как подключить скрытые субтитры на канале ТВЦ и стоит ли закрывать слуховой аппарат волосами. Глухие советуются друг с другом, что делать, если на улице слышащий спрашивает дорогу. Из вариантов ответа: «не знаю», «извините, спросите другого», развести руками. В глухоте признаются единицы – слышащие, понимая, что перед ними глухой, начинают «растягивать губы». «В 80 % случаев – насмешки, поджатые губы, раздражение, что заставляем их напрягаться. В 10 % – интерес как к иностранцам, у некоторых – жалость. В 10 % – отношение равнодушия (в хорошем смысле), то есть не пытались как-то выделить – глухой, значит будем общаться как ему удобнее». Девочка пишет: «Когда была маленькой, лет 10–15, пытались подружиться дети из любопытства». Глухие обсуждают ответ Путина на вопрос, стоит ли придавать жестовому языку статус государственного. Ответ – обычная вода, пресс-конференция от 2006 года, но обсуждают до сих пор.

Спорят об отрывке из «Героя нашего времени». Печорин говорит: «Признаюсь, имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерей члена душа теряет какое-нибудь чувство».

Актриса «Синематографа» Настя Несчастнова хорошо знает оба мира. Насте здорово повезло – ответственные слышащие родители и массовая школа. Но слух падал, и поступать пришлось уже в ГСИИ. Теперь Настя – отличный переводчик с жестового на русский. Переводит лекции в институте, ведет кружок по жестовой песне.

– Глухие – это замкнутый мир, – подтверждает Настя. – Но непонятно, чьей вины в этом больше – глухих или слышащих.

10 минут Оля тратит на то, чтобы правильно накрасить глаза. Ложка меда – предохраняет от проблем с поджелудочной, глицин помогает памяти. Кофе пить нельзя – быстро бьется сердце, зеленый чай пить нельзя – падает давление. Остается черный. Толстеть нельзя – актрисы не толстеют. После соприкосновения с водой руки надо помазать кремом. Курить надо бросать.

Оля весит 52 килограмма и с сожалением вспоминает, что при депрессии весила 47.

Оля не пьет алкоголь.

Еще в жизни Оли есть AVON. Оля распространяет каталоги в институте и среди знакомых, записывает заказы, потом раздает косметику. Получает процент с продаж. Выходит немного – тысяча-две в месяц, но одни названия чего стоят. Крем «Горячие пески Аризоны», помада «Млечный путь», тени «Васильковое техно». Сама Оля пользуется спа-серией, на что, собственно, две тысячи и уходят.

– Мы не играем смерть и судьбу! Мы играем гротеск в виде скетча, в стиле китча!

– «Я не понимаю, чего он хочет», – говорит Оля Насте.

Назаренко хочет легкости. Хочет комедии. Он хочет, чтобы Оля и Паша переговаривались друг с другом как супруги, которые много-много лет вместе. Которые заодно.

– За 20 тысяч лет мужчин в твоей постели было много. Ты всем им даешь надежду, – говорит Назаренко Оле. – А что такое переспать со смертью, поспорить с судьбой? Вы немножко ревнуете каждого человека друг к другу – так, в шутку. То есть ревность только обозначаете – потому что на самом деле вы давно и крепко любите друг друга – и мочите вы их вдвоем.

Оля и Паша кивают.

– Вы в очередной раз используете людей, чтобы по флиртовать друг с другом, – говорит Назаренко. – Так флиртуйте уже. Убивайте их весело!

Олю начало колбасить еще в метро. Оля едет в Домодедово – по делам, и до смерти боится столкнуться с этим самым Алешей. Хотя маршрут вроде бы не предполагает – сначала пенсионный фонд, затем собес.

Оля нашла официальную работу и обязана уведомить об этом государство. Оля будет преподавать фламенко неслышащим студентам ПТУ и вузов.

Трасса, маршрутка, облитое ледяным сиянием крыльцо. Очередь, затем вторая. Разговоры:

– Справку, что я оказалась от соцпакета?

– Черные подбивают молодежь – молодежь убивает. А я бы их всех взорвала!

– 7-й или 8-й – без разницы, специалисты одни и те же.

– Если справка, то на учет, а если вы постоянный инвалид…

– Зенки как вылупит!

Оля слышит гул голосов, как будто в беспорядке перебирают по клавишам нижнего регистра фортепьяно – мягко, через педаль.

Наконец, ей сообщают, что преподаватель не входит в тот список профессий, при котором государство продолжает давать городскую доплату. Вот если бы нянечка, посудомойка или библиотекарь – то да, а преподаватель нет. Таким образом Оля лишается городской надбавки в восемь тысяч рублей. Ее предполагаемая зарплата тринадцать тысяч.

– Разница всего 5 тысяч получается. Вы уверены, что хотите работать? – спрашивает чиновница.

– Уверена, – говорит Оля.

На занятия приходит всего одна девочка – полноватая студентка-экономист Лена. Оля объясняет, как правильно бить ногой об пол – как лошадь, понимаешь, как лошадь. Лена быстро устает и на следующие уроки не приходит.

– Я понимаю, отчего это происходит. Мы впервые делаем суперсложную вещь. Нарушаем законы коммуникации. Обычно жест предваряет либо подкрепляет речь. У нас он дублируется, идет параллельно, становится самоценным, – говорит Андрей.

Репетируют финал – стихотворение Бодлера. У Оли и Паши никак не получается синхронность. По мизансцене Оля не видит Пашу и не может ориентироваться на его губы. Паша не видит рук Оли и не может, следуя за ней, замедлиться или ускориться. Стихотворение не складывается, не дышит.

– Люди на одном языке друг друга понять не могут, – успокаивает их Назаренко. – Давайте еще.

– Подожди, мне нужно время, чтоб сопли собрать, – отвечает Паша.

Вариант с жестким, фиксированным ритмом отмели сразу – так не будет развития, не будет пространства для разгона, будет скучно. Остается интуиция. Паша и Оля долго смотрят друг на друга, затем отворачиваются. «Начинай» – одними губами говорит Паша. И Оля начинает.

В метро Оля отключает аппарат, чтобы не слышать шум. Чувствует вибрацию.

P.S. – Я очень давно глухая, – говорит мне Оля. – Я уже совсем не расстраиваюсь, только иногда.

Думает.

– Знаешь, если бы я слышала, у меня была бы другая профессия. Точно. Стала бы я счастливее?

От рассвета до рассвета

27.05.2009

Отделение внутренних дел, куда я попала на практику в качестве стажера-криминалиста, занимает типовое трехэтажное здание в отдаленном районе Москвы, это практически область.

На первом: дежурная часть, сюда приходят звонки, комната ГНР – группы немедленного реагирования, кабинеты для допросов. На втором – самая закрытая часть отделения – оперативники, архив, криминалисты. На третьем – кабинеты дознавателей.

В 9 утра – развод. Оперативный дежурный проверяет внешний вид и наличие оружия. На разводе присутствует начальник отделения – фигура здесь, кажется, декоративная. Потом удаляется к себе в кабинет и больше не показывается.

А сонные пэпээсники уезжают на точки. Меня с ними не отпускают: «У них своя специфика работы». Именно ППС собирает дань с приезжих, вымогает взятки, рубит липовые протоколы. Стажеров с собой берут, если только уверены в их полной благонадежности.

Дежурка – центр любого ОВД. Большая комната с прозрачным зарешеченным стеклом в полстены, еще есть небольшая кухня (холодильник, стол, микроволновка), маленькая комната с двумя диванами – там дежурные отсыпаются по очереди – и оружейная. В дежурке непрерывно звонят телефоны, висит сигаретный дым и стоит обычный утренний ор. Надрывается Саша – он сегодня дежурный по отделению. С утра, до первого пива, его бесит все. Сашу втайне считают неудачником. Он когда-то служил в спецназе ГРУ, а потом оказался в милиции. А еще Саша – фанат «Властелина колец». Любит рассуждать об обязательной победе добра над злом. Что, впрочем, не мешает ему спокойно смотреть, как избивают «пленных». «Пленными», кстати, здесь зовут всех задержанных.

Поступают вызовы, дежурные вызывают по громкой связи тех, кому «на выезд»: дознавателей, оперативников, иногда – криминалистов.

Выезжающие уточняют:

– Светлое злодейство?

– Темное.

– Ну, спасибо за висяк.

Светлые преступления – это когда потерпевший видел преступника. Темное – когда нет.

Себя милиционеры называют сотрудниками. Сотрудник для сотрудника сделает все: прикроет от пули, выгородит перед начальством, подпишет липовый протокол, устроит сына в университет. Мир вне отделения делится на «злодеев» – подозреваемых в совершении преступлений, и «терпил» – потерпевших. И те и другие к сотрудникам относятся враждебно. Сотрудники платят им тем же.

Между выездами менты коротают время за просмотром бесконечных сериалов о доблестной российской милиции. В рейтинге отделения лидирует первая часть «Улиц разбитых фонарей» и «Глухарь» – как наиболее соответствующие действительности. В любви сотрудников к сериалам «про ментов» есть какая-то нездоровая сублимация – сериалы убеждают, что милиция действительно очень нужна людям. Более того, сериальные герои постоянно нарушают закон, что (по кинематографической логике) и неизбежно, и правильно.

С моим руководителем практики – криминалистом Егором – мы смотрим уже четвертую подряд серию «Ментов». Там есть очень похожий на него герой – пришел в милицию, чтобы откосить от армии, проникся, увлекся, стал профи, разочаровался, но уйти не может, потому что не отпускают «ребята».

Криминалистов, которые прикрывают все преступления сотрудников и помогают сажать злодеев, подтасовывая улики, отпускать очень не любят.

– Ты не думай, что я боюсь. Я ребят не боюсь. Но я им очень-очень нужен.

Звонят из дежурки:

– Терпила прибыл. Сходите, отснимите его тачку.

– Мы кино смотрим. Пусть ждет.

– Он уже два часа ждет. Бесится.

– Пусть и бесится! – взрывается Егор, вставая. Нужному человеку необходимо время от времени де монстрировать характер.

Идем фотографировать машину, которую терпила пригнал к отделению. Машина измазана говном – тщательно, по самую крышу.

Потерпевший, молодой парень в хорошем костюме, явно шокирован. Плачется сотрудникам: «Да, у нас часто такое происходит! Школа рядом, выродки эти идут учиться и развлекаются. Но всегда – «Жигули» там, «Лады». Но у меня же – ДОРОГАЯ машина!

– Ваша страховка предусматривает случай загрязнения автомобиля фекальными массами? – опер Женя любит постебаться.

– Мне деньги не нужны. Наказать их хочу. Найдите их, а? В школу позвоните…

– Я те честно скажу, – опер с легкостью переходит на ты. – Искать не будем. И в школу звонить не будем. Доказать сложно, а максимум, что им впаяют, – штраф и учет. Ты машину отмой и поставь у ворот школы. И сам последи за ней. Увидишь кто – накорми его этим говном.

Из факса вылезает распечатка. Дежурный читает и долго матерится. Тычет под нос: «Читай!»

Из распечатки следует, что, по оперативным сведениям, на майские праздники в Москве будет совершен теракт. Двое ингушей (указаны их ФИО и паспортные данные), двигаясь на машине (марка, цвет, номер), ввезут в столицу взрывчатку и взорвут ее «в местах скопления людей».

Пугаюсь: «Вы их задержите?»

В ответ – мат.

По словам оперативников, такие распечатки они получают перед каждыми праздниками. Ориентировки – заведомая лажа, потому что настоящих террористов, о которых известно так много, по-тихому бы взяла ФСБ. Но в праздники на улицах должно быть усиление. За работу в усилении сотрудникам должны доплачивать. Но головное управление жилится и шлет вот такие ориентировки. Вместо усиления получается экстренная ситуация, за которую доплачивать никому не надо.

Вызов. Первый труп сегодня. Труп не криминальный, поэтому криминалисту присутствовать как бы необязательно. Но опера настаивают, чтобы я поехала. С двумя оперативниками едет незнакомый мужчина в черном костюме.

– Сотрудник?

– Внештатный, ага.

Молодой человек оказывается похоронным агентом. Многолетняя практика: дежурный неофициально сообщает о каждом трупе в агентство, а наряд берет с собой агента. За каждый такой выезд дежурный получает 3,5 тысячи рублей.

В дверях разминулись с врачами «скорой». Квартира достаточно обустроенная. Женщина, 40 лет, прикрытая одеялом лежит на диване.

Ее сын – 20-летний парень в окружении растерянных друзей. Все здорово пьяные – когда мать умирала, они пили пиво на кухне. Спокойно рассказывает:

– Слышу: зовет. Думал: обосралась. Она под себя ходила уже несколько дней. А она говорит: блевать хочу. Я тазик принес, вот стоит. А потом она захрипела и умерла.

Ровно 40 дней назад парень схоронил отца. И отец, и мать здорово пили.

– Ну-ка, помоги перевернуть ее.

Опер бесцеремонно осматривает тело. Руки и ноги свешиваются с дивана. Небрежно набрасывает одеяло сверху.

Приятельница сына выбегает из комнаты.

Фиксируем: следов насильственной смерти нет.

Заносим приметы умершей в протокол.

– Свет плохой. Стажер, посмотри, какого цвета волосы у нее.

Подхожу. Вглядываюсь.

– Каштановые, крашеные.

– Глаза?

– Серо-голубые. Зрачок расширен почти до границ радужки.

– А подмышки бритые у нее?

– Нет такой графы в протоколе.

Опера переглядываются, смеются.

– А ты ничего, не киснешь. Молодцом.

В коридоре, где уже толпятся любопытные соседи, работает похоронный агент. Он оценил ситуацию и понял, что у сына денег на оплату его работы нет. Раскручивает соседей.

– Вы же были друзьями. Понимаете, если ее сей час повезут в районный морг, она там пролежит минимум пару недель до вскрытия. И вскрытие… Швы грубые, редкие, на похоронах случаются казусы. Что бы душа упокоилась с миром, мы должны позаботиться о теле…

Подшиваем к протоколу медицинское заключение. Женщину с воспалением легких и отеком мозга выписали из больницы за два дня до смерти. Выписали именно умирать – чтобы не портить статистику. Но в медицинском заключении все идеально: «Больная в удовлетворительном состоянии».

Не успеваем вернуться – новый вызов.

Оперативник искусно матерится в телефон.

– Велосипед детский? Какой, блядь, велосипед! Вы охуели там?

Потом слушает молча. Вешает трубку.

– Поехали. Терпила – жена сотрудника.

У отделения высаживаем довольного похоронного агента. Договор он таки заключил.

Разговор перескакивает на «чурок»-сотрудников, которых «развелось». «Чурки» – зло, сотрудники – свои. Непонятно, как к ним относиться.

Наконец добрались. У подъезда уже ждет взволнованная жена сотрудника.

– Велик украли у сына. 4 года, подарок на день рождения! В подъезде стоял. Соседки говорят, алкаш из соседнего подъезда.

Заросшая грязью квартира. Почти неходячий седой старик. Детский велосипед тут же.

– Зачем тебе велик, дед?

– А?

– Велик тебе зачем? Кататься? На продажу? Крале в подарок?

– Не знаю. Увидел – взял.

В соседней комнате оперативник обшаривает шкафчики. Ищет деньги нам на пиво. Не нашел, матерится.

Долго спускаем деда вниз. Он, кажется, не понимает, куда его ведут, и начинает кричать. Один из оперов достаточно чувствительно тыкает его кулаком в живот. Замолкает.

С трудом заталкиваем его в машину. По приезде в отделение конвоируем в обезьянник.

Ближе к семи вечера тянемся в магазин. Покупаем поесть и выпить: пиво, водка, коньяк. Девушки-дознаватели берут вино. На проходной бутылки отчетливо звякают в пакетах. Но мент, дежурящий на проходной, просил принести пару пива. Рассчитавшись, мы спокойно проходим.

У дознавателей уже нарезан салатик. Разливаем вино по кружкам. «Только быстренько, – предупреждают девочки. – Такая запара!»

Отдел сдает отчеты. Норматив у дознавателей – 40 уголовных дел на отдел, переданных в суд за месяц. Иначе лишат премии.

По словам девушек, из семи сотрудников отдела дознания реально работают трое. Вот эти трое и сидят в отделении уже четвертую ночь, уходя домой лишь помыться и переодеться. На окне – почти опустевшая коробка «Редбулла».

– Обсудим мартовское дело, пока все в сборе? «Мартовское дело» – головная боль всего отделения.

8 марта двое мужчин пошли поздравить девушку с праздником. Девушку не поделили. Ссора переросла в драку. Итог: ножевое ранение.

Раненый утверждал, что соперник накинулся на него с ножом. Соперник утверждал, что нож он достал, чтобы напугать драчуна и остановить драку. Но тот стал вырывать нож, и в итоге сам на него и напоролся.

Милицию вызвали в квартиру только 9-го. К тому моменту любвеобильная девушка уже успела вымыть и пол, и столы, и стены. Ножа не нашли. Свидетелей драки не было – девушка на момент разборок, испугавшись, выбежала из комнаты. Характер раны – колотый, то есть подходящий под оба варианта событий. Казалось бы, чистый висяк.

Но у раненого объявились деятельные родственники. И дело, заскрипев, пошло. Сотрудники нашли подходящий нож, сфальсифицировали отпечатки пальцев. «Зарядили» свидетеля. Протокол осмотра места происшествия переписывался пять раз. Параллельно оперативниками проводилась «работа» с задержанным. Тот вину на себя не брал.

«Мартовское дело» на профессиональном сленге сотрудников называется «нулевым», то есть полностью высосанным из пальца. Но и остальные дела для передачи в суд требуют некой «корректировки». При мне криминалист подписывает пачку чистых пока протоколов осмотра места происшествия.

– А теперь – бухнем нормально!

Оксана, крашеная блондинка, обвешанная золотом, в очередной раз рассказывает, что и полгода не пройдет, как станет налоговиком: «Моего дядю – вы знаете – повысили до замглавы по Москве. Он обещал помочь». Все внимательно, не перебивая, слушают. Стать налоговиком – мечта почти каждого милиционера.

Забегает оперативник с вытаращенными глазами: «Шухер! Шкловский!» Шкловский – это начальник отдела дознания.

Отработанным движением дознаватели прячут стаканчики за ножки стульев. Бутылку опер сует под куртку. Все торопливо закуривают и начинают травить анекдоты.

Шкловский, невысокий плотный мужчина, заходит:

– Развлекаемся?

Стоит посередине комнаты и нехорошо улыбается. Все, кроме Оксаны, идут на выход. За дверью слышен крик:

– Ты валишь нормативы! Вглухую! Я уволю тебя раньше, чем ты уйдешь на свое блатное местечко!

Через пару минут Оксана выбегает в слезах. За ней выходит довольный Шкловский:

– Что смотришь, стажер? Жалко ее?

– Жалко.

– А не жалей. Вкалывает она, видите ли, без сна и отдыха! Месяц, блядь, жопой крутила! Туда же – в налоговики!

Еще злой Шкловский отправляет меня и опера Женю на допрос пушера – распространителя наркотиков. Быть конвойными на допросе – очень неприятно, и Шкловский это знает.

Недалеко от допросной тусит компашка – двое парней и девушки. Пьют пиво и коктейли, слушают музыку с мобильных телефонов.

– Понятые наши постоянные, – поясняет опер Женя.

Постоянные понятые – это те, кто попался на каких-то мелочах. Есть еще добровольцы-фанатики, но их немного. К нам вразвалочку подходит пьяный парень. Заглядывает в глаза.

– Я ведь с ним знаком был, с пушером. Дружили. А потом он сел на наркотики, ссучился. По неправильному пути пошел, понимаешь? Друзей забыл. А сегодня прихожу в отделение – его уже взяли. Он меня видел, когда его опера работали. Он думает, я стукач.

– Так ты и есть стукач, – лениво бросает Женя. – Ты ж нам его и сдал.

– А че я мог сделать? Че я мог сделать? Он друг мне был. Все вы! Вы…

– Иди отсюда. Ну! Стукач уходит.

Сменяем прежних конвойных, занимаем места перед дверью. Там уже идет допрос.

Пушер – парень лет 30 с осоловелыми глазами. Руки закованы в наручники, и «злодей» пытается растереть запястья. Звенят. Пальцы длинные и тонкие – в свежих ссадинах. Рядом сидит дознаватель – маленькая брюнеточка с баночкой «Редбулла» и немолодой усталый адвокат. Адвокат бесплатный, приглашен по заявке отделения.

– Давление на меня оказывали. Моральное, – тихо говорит «злодей». – Оперативники сами показания написали. Сказали: «Подпишешь – отпустим под подписку о невыезде».

– Грубое нарушение, – комментирует адвокат.

– Да чего вы его защищаете, – улыбается следователь. – Ясно же уже все: за подписку о невыезде невиновный ничего не подпишет.

– У вас не подпишешь, – зеркально улыбается адвокат.

– Ну, я б не подписала, например. – И обращаясь к задержанному: – Оперативники что хочешь тебе могут говорить. Все суд решает. Да и потом, с чего ты взял, что это были оперативники. Ты их фамилии знаешь?

– А в декабре оперативников с Центрального посадили, кстати. Обманом выманивали показания, – задумчиво говорит адвокат.

– А в январе Маркелова убили, – парирует следователь. – Работаем или пиздим?

– Я не могу говорить, – вдруг выдыхает «злодей».

– Отказываемся, значит?

– Нет. Дайте воды.

Пол-литровую бутылку «Бонаквы» выпивает залпом. Просит еще.

– Ты сколько не пил? – спрашивает адвокат. Оказывается, «злодей» не пил, не ел, не ходил в туалет с тех пор, как его привезли в отделение – с 2 часов дня.

– Вы охуели? – интересуется адвокат спокойно. – А если у него лопнет что-нибудь?

Конвоируем злодея в туалет. Набираем еще воды в бутылку. У меня в кармане – печенье, даю «злодею» на обратной дороге. Жадно съедает, облизывает ладони. Женя шокирован:

– Стажер, ты ебнулась?

Вызываем понятых – в этот раз они играют роль свидетелей – на очную ставку. Дознаватель ругается – оба показания списаны слово в слово. Переправляет.

Понятые прячут глаза и на вопросы отвечают долго. Показания не сходятся.

Адвокат оживляется:

– Ты видел, как совершалась контрольная закупка? Глазами своими видел?

– Нет, – тихо говорит понятой. – Не видел.

– Он не видел!

– Чего-чего? – переспрашивает дознаватель и смотрит в упор на своего постоянного понятого.

Тот мямлит что-то невразумительное.

– Он не видел. Он сказал, что не видел.

– Да видел он все. Устали мы просто все уже. (Зачитывает показания, сделанные как под копирку.) Подтверждаешь?

– Подтверждаю.

Конвоируем «злодея» обратно в обезьянник.

В дежурке подгоняют отчетность за день – отсылать в округ, дописываются протоколы.

– Сань, дай мне понятых, – просит второй дежурный – Дима.

Из записной книжки имена-фамилии-адреса людей переписываются в бланки досмотра места происшествия. На суде эти мертвые души подтвердят версию следствия.

– А родственники у этого нарика есть?

– Мать, вроде.

– Допросили уже его? Тогда позвони.

Звонит. «Ваш сын у нас. Задержан. Можете подойти, только быстро – его уже увозят скоро».

Тут же начинает оформлять бумагу: «В связи с отсутствием родственников в Москве обеспечить задержанного сменой белья и одеждой по сезону не представляется возможным».

– Давайте перезвоним матери, – предлагаю. – Ска жем, какое белье, одежда.

Опера смеются.

– Это стандартная бумага, стажер, – говорит стар лей Дима. Заполняется на всех. Вполголоса говорит: «Не думай об этом, не задумывайся даже. Съедешь».

Через четверть часа прибегает мать. Конвоируем в комнату для свиданий с родными. Через пять минут приходит «Шахерезада» – дежурная ГУВД по Москве, ведающая перевозками «пленных». Высокая, черноволосая, изумительной красоты девушка в ватнике скуривает сигареты, жалуется на запару: квартальные отчеты, все как с ума посходили злодеев ловить. Увозит пленного.

Собираемся ужинать. Готовим стол – нарезаем колбасу, разбавляем коньяк колой.

Праздники на носу, и менты красочно рассказывают о своих подработках. На низовой должности не прокормишься даже на взятках. Оперативник Вася, который между сутками работает в цветочном магазине флористом, рассказывает, что самые красивые «большие» букеты составляются из мусора – цветов, которые никто по отдельности не купит. Основной вид подработки – охранник. Почти каждый мечтает сменить работу насовсем. Голубая, недосягаемая мечта – налоговая или таможня.

Дима, который в милиции уже 7 лет, делится самыми теплыми воспоминаниями:

– Помню, на одной стройке таджики работали. И пиздили сумочки у женщин. Регулярно. За ночь – одна-две к нам приходят. А мы все этих узкоглазых прищучить не могли. Начальник плешь ест. Ну, в один прекрасный день после суток переоделись в гражданку, позвали друзей, взяли дубинки – и отметелили их по-черному. Они, как тараканы, потом по стройке расползались. Все, ни одно го преступления в районе стройки.

Менты одобрительно ржут. Дима продолжает:

– Но это не то. Вот два года назад стояли на мосту в оцеплении. Обходит нас какой-то полковник из округа. Ну то-се: как мы плохо выглядим, какие мы бараны. Ноябрь, снег валит, но река еще не замерзла. И в этот момент с моста сиганула девушка. Я опомниться не успел – а уже бегу под мост и на ходу одежду с себя сдираю. Этот мудак орет вслед что-то. А я с разбегу – в воду. Думал, сердце остановится. Гребу изо всех сил, а ее головы уже над поверхностью не видно. Нырял, глаза холод обжигает, почти ничего не видно. Нашел ее все-таки. Она уже не дышала. Выволок за волосы. На асфальт положил – и рядом рухнул.

Меня и ее – в больницу. Говорят, что выжила, но я не знаю – она ко мне не зашла ни разу в палату, стеснялась, наверное. А мне объявили строгач – за то, что кобуру на землю бросил и не слушался приказов старшего по званию. Премию сняли. Молчим.

– Это самое-самое лучшее мое воспоминание, – говорит Дима.

Опера, хихикая, достают пакетик с травкой. Меня посылают к криминалисту – выпрашивать фольгу. Из пустой бутылки делают бульбулятор.

– Не боитесь?

– Да ладно, все люди.

С окружными дежурками есть договоренность – предупреждать о выезде проверяющих.

Что-то говорят принимающие вызовы телефоны. Не слышим. Наконец самый трезвый из нас подползает к телефону – и начинает ржать в трубку. Мы тут же подхватываем.

– Вы что там, опять обкурились, бляди? – орет трубка. – Вызов принимайте!

Честно пытаемся записать название улицы. Не получается.

На вызов никто не едет.

Мы с Димой тащимся в холл, к официальному стенду. Письмо Нургалиева к сотрудникам милиции кажется невероятно, фантастически, непоправимо смешным. Ржем до колик.

Через пару часов непрерывного веселья укладываемся спать в дежурке на диванах. Самый трезвый из оперативников остается дежурить на телефоне. Будят нас почти сразу же.

У окошечка дежурки стоит роскошная блондинка в деловом костюме. Только что на нее в подъезде напали и отобрали сумочку. Она спокойна как удав.

– Сумочка – это ерунда, phat, извините за выражение. Но там мой загранпаспорт. Мне улетать через два дня. Могу ли я получить новый паспорт завтра?

– Ну если только Пронину на мобильный позвоните.

– Владимиру Васильевичу? У него совещание в десять заканчивается, так?

Терпила оказывается менеджером «дочки «Газпрома»». На «Порше-Кайене» она подвозит нас к месту преступления. На подъездах к дому оперативники морщатся.

– Эээ… Дамочка. Вы бы это… Квартиру бы сменили.

– Почему?

– Тут в соседнем подъезде чурки держат точку. Ну, наркоту толкают. Нарикам деньги нужны. Они на жильцов нападают. Вы не первая такая. Смените квартиру.

– Indeed, придется. Спасибо за совет.

Она не спрашивает, почему бы просто не прикрыть точку.

Возвращаемся в семь.

На полу обезьянника – парень с окровавленной головой и безумными вытаращенными глазами. Две недели назад он получил за грабеж два года условно. А сегодня напился и вдребезги раскурочил арматуриной стекла на девяти машинах. На десятой его взяли. Начал отмахиваться – отметелили.

– Зачем тебе это? – вдруг спрашивает Дима, присев у «клетки». – Звейчик, зачем ты это сделал?

– Похуй.

– У тебя же невеста есть. Ты ведь в тюрьму пойдешь, Звейчик. Ты сдохнешь там.

– Похуй.

Дима бежит в дежурку за ключами и судорожно начинает отпирать «клетку» – с явным намерением Звейчику добавить. Дежурный его притормаживает:

– Нам сдавать его еще. Его и так вряд ли возьмут… А он тебе что, родственник? Че ты кипишь? Чистая хулиганка, молодец, Звейчик, красотуля, давай дальше раскрываемость повышать!

Звейчик пьяно улыбается.

За окном – светло.