Текст книги "Нам здесь жить"
Автор книги: Елена Костюченко
Жанр: Публицистика: прочее, Публицистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
…Военкомат связывался с Женей перед Новым годом. «Прислали письмо на старый адрес: «Позвоните по этому номеру, мы собираем сведения». Он набрал: «Я живой, все нормально». А они: «Ой, как хорошо, мы запишем ваш номер телефона, позовем на 23 февраля, будет праздник, медаль вручим». И все. Не поздравили потом, ничего… Может, это и не совпадает с этими событиями…»
Многие видели эту подборку. «Фотографии убитых колорадов 18+». Мертвые лица на кафеле, опубликованы 31 мая украинским блогером с предисловием про «отвратительное зрелище». Быстро пролистываю текст, но Ляне все равно. Ляна находит Женю шестнадцатым. Досматривает остальные фото, требует пересчитать – 56 лиц. «Здесь, наверное, и те, кого не вывезли. Кто-то еще не знает, что их близкий погиб».
Возвращается к Жениной фотке.
– Не похож. Цепочка да, вроде была такая… Уши не торчат. Голова вообще не похожа, лицо. Но татуировки похожи. Смотри, тут все как четко, а у него давнишние, смазанные. Нет, у него брови не такие. У него маленькие… Весь оброс. Блин, наверное, да. Вроде да. Цепка. Цепка у него была такая. Ноздри, нос. Он. Все. Это он.
Жара. Стоим у бетонного блока, чуть левее, чем стояла та, другая семья. С утра один из ветеранов дозвонился до хирурга 1602-го госпиталя, который пообещал нам сделать пропуск на территорию. Через проходную не войти: с недавних пор пропуск в морг – только с разрешения начальника госпиталя. Начальник госпиталя в морг не пускает никого.
Хирург отъехал по делам, ждем. Ляна, ее друзья Даша и Игорь топчутся у блока. Подруга пересказывает новости: оказывается, у Андрика скопилось много машин ушедших, и машину Жени он отдавать не хочет, «пока все не выяснится». «Мне все равно, – говорит Ляна. – Мне, главное, Женю обратно получить».
Приходит хирург, вместе с ним немолодой человек в форме с нашивкой «Рудин» на груди, представляется дежурным офицером. Ляна почти не шевелится. Хирург, как будто мы не созванивались с утра, спрашивает: «Ну что у вас?» Вдалеке за беседой наблюдают два охранника.
– У меня муж погиб. Мне нужно посмотреть, убедиться.
– Ну у нас сто процентов его нет. Может, в судебно-медицинской экспертизе?
– Спросил судмедэкспертов, они тоже сказали, никого нет у них, – отвечает хирургу Рудин.
– Мы хотим посмотреть в списках.
– У меня нету списков.
– В морг как-нибудь пройти. Пожалуйста.
– Ну прямо в морг? Как пройти? – вроде как удивляется врач. – Кто отвечает за проникновение в морг?
– Проникновение? – уточняет Рудин.
– Ну как там? Начальник отдела? Но его там нет сейчас сто процентов. Там никого нет. Я спрашивал.
– В морге лежат только те, кто умерли в госпитале. Больные, просто больные, обыкновенные.
– Я не патологоанатом, – говорит хирург. – Я не обладаю о погибших никакой информацией. Если бы они были раненые, я бы их знал.
– Но они мертвые, – говорит Ляна и прикусывает губу.
– Лаборанта нету, я ему домой звонил. Говорит, нету никого.
– Можем мы пройти?
– Я не могу заказывать пропуск, девушка. Начальнику госпиталя… если вам дадут телефон – звоните, спрашивайте.
– Пойдем в холодок, – говорит Даша.
Мы заходим в бюро пропусков, сажаем Ляну на стул. Звоним – в ЦПОП, начальнику госпиталя… Тишина. Рядом старушка просится в храм на территории. Дежурная говорит: «Все поменялось в связи с Украиной, посторонних в храм не пускаем теперь, распоряжение».
– Мы можем перелезть через забор? – тихо спрашивает Ляна. В глазах плещется безумие.
– Пропуск спросят на входе в морг. Тебя посадят в камеру, Лян, и тело ты не найдешь, – говорит Даша.
К дежурной проходят два охранника, косятся на нас. Переговариваются. Один простодушно спрашивает Ляну: «А почему это нам сказали вас не пускать ни в коем случае?»
– Суки! – кричит Ляна. Даша обнимает ее, пытает ся незаметно закрыть ей рот.
Охранник снова тихо переговаривается с дежурной.
– А вы, девчата, сами с Донецка?
– Нет, местные.
– Вам сейчас дадут номер телефона ФСБ, вы звоните – и решайте вопрос. Потому что нам сказали: не пропускать. Созвонитесь.
– Почему такое отношение к людям? – кричит Ляна. – Если он уже умер, зачем он им нужен!
– Вот сейчас потихонечку объясните, что и как, этому фээсбэшнику, он даст указание начальнику госпиталя, и вы… Я бы от души, но не мое. Мне сказали: не пускать.
Листочек, четыре цифры по внутреннему. Кузнецов Станислав Александрович. Успокаиваем Ляну.
Она уже не плачет. Спокойным голосом говорит в трубку, что муж пропал, есть информация, что тела находятся здесь, и ей надо мужа хоронить. Или хотя бы увидеть. Но начальник госпиталя распорядился ее не пускать.
– И что вы от меня хотите? – слышу я из близкой трубки. – Я даже не военный, что хотите-то от меня? До свидания.
Дежурная говорит: «Ваша главная ошибка, что вы сказали: начальник госпиталя. А не начальник, а дежурный офицер».
Перезваниваем в безумной надежде. Все то же.
Но через три часа после того, как мы встали у Военведа, через 10 минут после того, как мы позвонили Кузнецову, – на мобильный Ляне поступает звонок.
Человек представляется Сергеем.
– Ваш муж погиб. Его тело спрятано в одном месте…
– На Военведе? – говорит Ляна быстро. – Я сейчас здесь.
– Да, тут. Но вас не пустят, Ляна. Из этого сделали военную тайну, понимаете? Но мы завтра вывозим одно тело. Вывезем и ваше. Вам позвонит человек по поводу похорон, мы со всем поможем. Но гроб будет закрытым.
– Я хочу опознать.
– Гроб будет закрытым. Но это точно он. Мы сверяли по татуировкам, которые вы высылали.
Через два часа «Сергей» перезванивает и говорит, что может вывезти тело даже сегодня. Ляна хочет забрать тело немедленно и отдать на сохранение в любой ростовский морг, пока готовятся похороны. Еще Ляна хочет открыть гроб и опознать мужа.
Ни в одном морге Ростова, в том числе в двух частных трупохранилищах при похоронных агентствах, тело не берут. Сначала все хорошо: называют цены, спрашивают про документы. «Сергей» сказал, что справка о смерти Короленко выдана в Украине, мы передаем эту информацию агентам, агенты и сотрудники моргов реагируют: «Он что, с этой фуры? Мы не возьмем».
Один, правда, проникается сочувствием:
– Поймите, это гражданин России, погибший в боевых действиях. А боевых действий наша страна не ведет. Выслушайте мой совет, я 25 лет работаю. Вы должны добиться официального опознания, вместе с протоколом, а не вскрывать сами. Неизвестно, кто там в гробу. Что они говорят? «Никаких тел не поступало». Или сразу хороните то, что есть. Мы не будем держать у себя, крайне рискованный вопрос. Фээсбэшники на ровном месте появляются в таких историях. Это может быть даже какой-то провокацией…
Сотрудница одного из городских моргов дает телефон паренька: сегодня дежурит и завтра дежурит, то есть два дня, попробуйте договориться, чтобы по документам тело не прошло. Другой советует обратиться к другу-агенту в Азов: там, возможно, еще не в курсе ситуации.
Звонит агент Олег, которому «неизвестные люди» дали денег и сказали организовать похороны Жени, пообещав привезти тело. Ляна просит Олега обеспечить условия, чтобы вскрыть гроб.
Тут же Ляне звонит некто, представившийся «комиссаром».
– Есть тела, которые лежат с 26 мая у аэропорта, и мы не можем их забрать. А его мы вытащили и доставили в Россию. А вы хотите вскрывать гроб. Но будет ли это этично по отношению к памяти вашего мужа? Думаю, нет. Там использовались тяжелые вооружения, понимаете? А так – красный бархат, там все аккуратно упаковано. Выписана справка о смерти, проведено опознание сослуживцами. Конечно, все это в условиях боевых действий. Но опознание есть.
Вы взрослый человек. Россия организованных боевых действий не ведет. Ваш муж добровольно пошел под обстрел на этой улице.
С местом похорон, с телом – мы поможем чем можем. У нас есть в России спонсоры, которые способствуют захоронению. Вы должны понимать, что господдержки мы не получаем. Но похороны мы вам обеспечим.
(Тут «комиссар» сделал паузу: видимо, для слов благодарности. Ляна молчит.)
– До свидания, – говорит «комиссар». – Извините, что так получилось.
– Конечно, я все хочу! – кричит Ляна на подругу. – Хочу экспертизу, хочу опознать, хочу убедиться, что он. Но как?
Тело так и не удается пристроить. Забирать некуда. Вскрывать гроб негде. В Ростове стоит +35. Олег информирует «Сергея», что тело сможем принять прямо перед похоронами.
Знакомый Ляны, в поисках гарантий выдачи тела, находит выход на генерала, который не играет в молчанку, а обещает, если тело все-таки не отдадут, поехать на Военвед вместе. «Но только одно тело, понял? – говорит генерал. – Больше ни за каких других родственников не проси. Одно тело могу вынести для тебя!»
Похороны должны были состояться в понедельник. Ляна и Даша собираются за венком.
Ляна смотрит видео из группы добровольцев. Посеченные осколками ветки, раненого тянут за куртку, женщина с оторванными ногами пытается встать. «Он это все видел не по телевизору, понимаешь? Он знал, как это выглядит. Он не мог туда не пойти».
Я уехала в другой город на встречу. Вернулась ночью.
Венки – два, с розами и черными лентами, – стоят на балконе.
Ляна сидит на диване. Лицо как кусок сырого мяса.
– Женю не отдадут. Мне позвонили вечером. Сказали, что не отдадут, – потому что я разговаривала с журналистом. С тобой.
Я прервала все контакты с Ляной.
Два дня ходила по городу, не созванивалась с источниками, не брала интервью, не строила планов, не ездила к границе. Боялась спугнуть тех, кто прячет тела. Не могла уехать. Ела ягоды на базаре, уворачивалась от детей на роликах, шли грозы. В Парамоновских складах – заброшке без крыши – родники пробили фундамент, и подростки прыгали со стен – внутрь, в здание, в воду, солдатиками, обсыхали на балке. Мужики в антикварной лавке говорили: инаугурация Порошенки прошла, а долбят все сильнее. Рассуждали про крысу, которую сжирают черви, когда она ослабевает, и «с Украиной все по Дарвину». Беженки из Славянска (каждая – с ребенком на руках) в городском автобусе: «Я с мамой по скайпу разговаривала и слышу: бж-бж-бж – и так 16 часов длится». – «Так ваш дом на вершине, просто к вам звук хорошо доходит». – «Нет, они ж прям до заправки дошли». – «Кто дошел?» – «Ну те, которые стреляют. Подорвали баки». Девушки в церкви говорили, что звезды еще два года за Путина, и Америка знает, что еще два года сила не ее, поэтому «броники» украинцам дает, а деньги нет.
Через два дня дошла весть: Женю отдали. Похоронили.
Жизнь «гнезда»
c 7.00 до 6.38. Сутки с теми, кто завтра умрет
15.04.2012
Утро не наступает потому, что ночи толком и не было. Семь часов, а Яна все так же сидит в углу кухни, скрючившись, нога на ногу, медленно и внимательно ощупывает свое тело, иногда протирает слезящиеся глаза. Жарко, на огне стоит латунная миска с толстым слоем грязноватой соли – она греется все время. Девять часов – то же самое, только из комнаты выходит Паша и начинает курить. Паша, в отличие от Яны, еще иногда спит – часа три, на угловом диване. Пепел аккуратно стряхивается в пустой коробок – он пригодится для нейтрализации кислотной среды на финальном этапе.
Паша и Яна – муж и жена, 10 лет вместе. Три года они сидят на «крокодиле» – так называют дезоморфин. Поставки героина в город перекрыл Госнаркоконтроль (ГНК) в 2008-м, и теперь 85–90 % инъекционных наркоманов в городе – дезоморфинщики.
Место, где мы находимся, на языке гээнкашников называется притоном. А так – двухкомнатная квартира на первом этаже, минимум мебели. Фоном работает телевизор из комнаты. Сильно пахнет йодом, стены – в рыжих потеках. На кухне они сливаются в сплошное коричневое пятно. Два года назад взорвался «баллон» – пластиковая бутылка с бензином, содой и «Седалом-М». Бутылка взорвалась во время нагревания. Был пожар, но не сильный. Теперь соду заменяют «Кротом» – в этом случае нагревать не требуется, достаточно трясти баллон четверть часа, и все.
К 10 из комнаты выходит Лида – младшая сестра Паши. Ей 28, полноватая, с азиатским и каким-то совсем детским лицом. За ней плетется сонная одутловатая Катя, трет глаза кулаками.
Дозу на утро оставляют с ночи – без этого невозможно «начать двигаться». Красноватый раствор быстро и аккуратно разливают по шприцам.
Вообще-то сегодня Яна должна была идти отмечаться к инспектору. А Катя третий день не может попасть ни на работу, ни домой. Впрочем, дома ее не то чтобы сильно ждут.
Проводится ревизия. Кончился бензин и муравьиный спирт, и Яна отправляет Катю на бензоколонку. Все рассчитано до копейки – бензин продают минимум по 2 литра, то есть 50 рублей. Но на ближайшей колонке не принимают пластиковые канистры, а значит, бензин придется покупать через водителей. Но водители могут налить и бесплатно, ну или дешевле, а значит, денег Кате дается совсем впритык.
Катя единственная из всего притона пока имеет работу – грузчик на овощном складе. Смешливая коротко-стриженая блондинка, 28 лет, косолапит. (В притоне к Кате относятся со сдерживаемым презрением. Во-первых, ВИЧ+, да еще и отрицает. Во-вторых, лесбиянка.)
Бензин «неразработанный», его ставят в углу – продышаться. Начинают готовить дозу. Лида идет раскатывать таблетки «Седала» банкой, на ходу вырывает лист из собрания сочинений Василия Федорова – подстелить. Паша, плеснув в тарелку «муравьишки», счищает с боков спичечных коробков фосфор зубной щеткой. Яна идет взбалтывать баллон с ингредиентами в комнату.
Работает телевизор – МТV. «Приглашаем на подиум участниц до 1,5 лет», – объявляет ведущая.
За окном снег, на стене под зеркалом – алфавит с картинками: принцессы, птички, часики, варежки. Алфавит Танин, ободок со стразиками в волосах Яны – тоже ее.
Тане – дочке Яны и Паши – восемь лет, и по решению органов опеки она уже полгода находится в приюте. Скоро девочку переведут в детский дом, и этого Яна панически боится. «Но ездить к ней можно, ездить к ней разрешают. Она там в школу ходит, в первый класс, – объясняет Яна. – Может быть, ей там и вправду лучше, как инспектора говорят. Но нельзя ее в детский дом!»
В комнату заглядывает Лида и тут же, вежливо улыбаясь, выходит. Ее девятилетний сын Ваня тоже в приюте, но говорить об этом Лида не хочет. Отец мальчика вот уже два года как в тюрьме, 228-я – хранение и распространение. Как он сидит и когда выходит, Лида не знает: «Связь с ним потеряна всякая».
Яна стоит у самодельных весов, сделанных из шприцов и л’этуалевских карточек. Получившиеся ингредиенты взвешиваются, определяются пропорции. В качестве гирек используются спички. Быт наркоманов очень экономичен.
Ингредиенты ссыпают в фурик – стеклянный пузырек. «Ставится реакция» – пузырек закапывают донышком в соль на плите. Реакцию ставит Паша. Нужно вовремя снять фурик, вовремя разбавить раствор водой. Пузырек тихо дымится, внутри булькает красноватое[1]1
Рецепт намеренно искажен.
[Закрыть].
Через 10 минут раствор готов. Дымится, пахнет малиновым морсом. Лида осторожно выбирает жидкость шприцем через сигаретный фильтр. Из шприца разливает по личным шприцам каждого – по полтора куба. Теперь нужно разбавить «тропиком» – тропикамид, капли для глаз. «Тропик» усиливает эффект, но делает его более коротким. Он очень дорогой – 150 рублей, но после одного применения чистым крокодилом колоться уже невозможно. За «тропик» вечно идет война, и каждый хранит свой пузырек ближе к телу: Яна – в носке, Паша – в кармане спортивных штанов, Лида прячет под топиком. Шприцы у каждого тоже свои, так безопаснее. У всех – гепатит С, но «вичовых нет» – если Катю с ее сомнительным статусом не считать. Шприцы хранятся в пачках из-под чая – «Принцесса Нури», приятного чаепития. Колются инсулинками – тонкая, короткая игла.
– Паш, вмажь меня, – просит Лида. Склоняет голову набок, зажмуривается и, набрав полную грудь воздуха, затыкает нос. Паша примеривается и медленно вводит иглу в шею до основания. Подождав, вытаскивает до половины, вводит снова – ищет контроль. Находит, давит на поршень.
– Пашка, дуешь, – причитает Лида, не открывая глаз. – Дуешь, дуешь, дуешь!
Если не попасть в вену, раствор жжется огнем.
Паша вынимает иглу, вытирает пальцем струйку крови, примеривается к синеющей вене, втыкает снова.
– Спасибо, – вежливо говорит Лида и отходит на свое место – табуретка у плиты. Закуривает, но через полминуты выключается. Уголки губ опускаются вниз, Лида оседает на табуретке, клонится вперед, резко вы прямляется, снова начинает падать. Горящая сигарета приклеена к нижней губе.
Когда крокодил оказывается в вене, «начинается чернота». Все мышцы расслабляются, все мысли исчезают, перед глазами поднимается тьма. «Ничего нет, и тебя нет тоже, – вполголоса объясняет Яна. – Только ощущение, что все в мире правильно». Ни эйфории, ни галлюцинаций. 20 минут несуществования.
Второй отрубается Катя. Паша долго ощупывает бока – вены на ногах ушли, вены на руках ушли. Наконец, примеривается и тоже уходит. Остается Яна – напряженная, скрюченная, конец жгута зажимает ртом.
Яне некуда колоться. Распухшая левая рука от запястья до плеча багрово-фиолетового цвета, короста, из-под которой иногда выступает гной. Правая рука в «дорогах» – синяках вдоль вен и шишках – «часть рассасывается, часть нет». Ноги в кровавых потеках – в них Яна пыталась вмазаться утром.
«Видишь, ей хорошо, а мне ни о чем», – говорит Яна зло, кивая на Лиду. В шею может вмазываться только человек в нормальном весе. У Яны и Паши шейные вены уже ушли глубоко, не достать. Последний раз Яна взвешивалась зимой. Было 37 килограммов, но сейчас она еще худее.
Яна ощупывает себя равнодушно, как мясо на прилавке. Наклоняется, прощупывает каждую жилочку. Наконец зажимает запястье правой руки между ногами. Через минуту выпрямляется – вена лопнула, не получилось, начинает искать снова. Иногда это продолжается часами, но сейчас Яна справляется быстро, минут за пятнадцать. Как раз просыпается Лида.
После дозы хочется пить. Лида ставит чайник, в кружки ложками ссыпается сахар. В день сахара уходит несколько килограммов. Чай пьют быстро, быстро курят. Времени немного – надо готовить следующую дозу. Через 1,5 часа начнется ломка, перенести ее невозможно. Раствор готовится примерно столько же. Хранить его нельзя.
Поэтому крокодильщики живут «гнездами». Процесс варки должен идти непрерывно.
Вообще-то Яне 32 года, но выглядит она на 50. Черная кофта, черные блестящие бриджи. Очень худая. Ходит Яна странно. Равновесие она держать не может, и поэтому «летает» – падает назад или вперед, едва успевая подставлять ноги. Чтобы остановиться, ей нужно врезаться в стенку.
Вот и сейчас она летает по квартире, пытается провести уборку. Сил хватает на вытереть пыль с телевизора и положить использованные страницы в мусорный пакет.
… Все трое учились в одной школе. В 14 лет Пашу посадили «за кражу госимущества» – воровал жетоны в таксофонах. Отсидел весь срок, вышел в 18 лет.
Толком-то познакомились на вечеринке.
– Когда меня в 19 по 228-й посадили, Паша пообе щал моей мамке, что письмо напишет мне. Ну, перепи ска завязалась, посылку мне послал, письма мне писал еще. Прислал свои фотографии. И цыганка из наших зэчек мне сказала: ой, какой красивый, будете вместе. И вот столько у меня друзей было, столько ухажеров, а осталась я с ним.
У Яны звонит мобильный, коротко переговорив, идет открывать дверь. Пришел Ваджик. Ему негде «вариться», ходит сюда. В благодарность доза делается на всех.
– Он мне должен 300 рублей, – предупреждает Лида Пашу.
– Ну сейчас 400 с него возьмем на аптеку, а потом долг свой забирай.
Короткие переговоры в коридоре – и Катя уходит: нафтизин, инсулинки, пятикубовый шприц.
Ваджик на крокодильщика пока не похож – молодой стриженый парень, узкие джинсы, ремень с большими буквами HugoBoss, чистые ногти.
– У дочки взял пятихатку на лошадей, – объясняет. – Спиздил, получается. Она же занимается у меня, знаете? В пятницу вот не выдержал, взял.
– Ты мне должен, – напоминает Лида. – Давай сюда.
– Ну четыреста я отдал уже. А триста попозже. Располовинь.
Обсуждают какого-то общего Дениса, которого на притон пускать не стоит: заделался ментовским.
– Может, отойдешь от окна? Распелся, – говорит Лида.
– Какие все нервные, боже мой.
– Ты базар свой отключи нафиг, – говорит Паша Лиде. – Ваджик, че там с работой, ты говорил?
Ваджик довольно кивает:
– Смотри, Хмельницкого, 146. В этом же доме, с обратной стороны, там цех в подвале. Станок стоит распиловочный. Работаешь с 10 до 9 или хоть до 11 – как захочешь. Игорь, начальник цеха, каждый день там в обед. Приедешь часов в 12, он там по-любому будет. Если че, только не от меня, чтобы я в говне не был. А ты приедешь?
– Постараюсь.
– Хорош колоться, умрешь же на… – говорит Ваджик, вмазываясь. – От тебя до работы 20 минут пешком всего. Вот у тебя есть желание?
Паша кивает.
– 15 % от заказа. Там нормально выходит, только не колоться. Пацан, который шеф, все палит. Потому что сам кололся раньше. И мне уже предъявлял. «Ваджик, че такие глаза?» Я говорю такой злой, типа: какие глаза, не спал три ночи. Вроде схавал…
После укола Ваджика дружно начинают гнать.
– Ваджик, уходи, – начинает Лида. – Шары свои зальешь и борзеешь. Твое присутствие бесит.
– Такая же фигня, – отвечает Ваджик равнодушно.
– Блядь, вот че за человек такой, – вторит Яна. – Тебе же сказали – уходи.
– Ты тут сидишь, и если менты придут – будет нам организация притона, – объясняет Паша.
Ваджик не уходит, ему хорошо. Разглагольствует ни о чем.
Разговор переходит на «героиновые времена». Когда продажу с рук «закрыли», некоторое время действовала банковская система. Деньги за дозу нужно было положить на счет в банке. Затем барыга звонил покупателю и сообщал, как найти «закладку» – припрятанный пакетик с наркотой. Много было кидалова – «иногда 8 штук за день потратишь, а так и не вмажешься».
– А помнишь, я васю одного выцепил, – начинает Ваджик. – Он сначала нормально делал закладки, потом кидать начал. Но постоянно адреса давал в начале Гагарина. А там дом такой – один подъезд, два этажа. И вот все вокруг него. То с балкона падает, то в подъезде на первом этаже заныкано. Звоню ему потом – не кидай меня больше, знаю ведь, где живешь, приду.
– А если не его адрес? – сомневается Паша. – Они ублюдки вообще – к друзьям, к соседям заходили сбрасывать.
– А как-то положили за почтовый ящик. Пока искали, весь ряд сняли, – хвалится Ваджик. – Или вот еще было. Закладка в трубе, труба из земли торчит, то есть один конец в земле. Я пальцами лезу, а пакетик вниз дальше уходит. Андрюха полчаса веточкой выковыривал. А тут еще бабки как назло. Все им интересно. Котенок, говорю, от нас сбежал, а сам на кумарах, трясет.
Паша шикает. Квартира на первом этаже, и с улицы слышимость очень хорошая – в кухонном окне огромная дыра, стекло разошлось трещинами. Стекло выбивала милиция под Новый год, когда приходили искать в притоне человека.
Наконец Ваджика выгнали.
– После Ваджика пить нельзя, у него глисты, походу, – лениво говорит Лида. – Катюш, помой кружечки.
Когда крокодил только появился, по городу ходило много мифов. Среди прочих – что с его помощью можно быстро слезть с героина. И это, в общем, правда: дезоморфин снимает героиновую ломку. Но обратно на героин перейти уже не получается – крокодиловую ломку может снять только крокодил, и человек обречен жить в непрерывном цикле.
Практически нет людей, которые начали употреблять крокодил «с нуля». Просто однажды оказывалось, что дозу героина достать невозможно, наступала ломка. Тогда решали «сняться» – один раз, конечно.
Дезоморфин приспосабливается к любым условиям, у него минимальные требования. Наркотик бедных городов. Больше не нужны дилеры, оптовики, курьеры, маршруты через границу, завязки в правоохранительных органах. Только чистая, беспримесная зависимость.
Все «новички» сейчас сидят на другом наркотике – солях. Соли, в отличие от крокодила, оказывают будоражащий эффект и вызывают сильные приступы паранойи. Крокодильщики говорят, что соли убивают еще быстрее: через две недели употребления начинается энцефалопатия.
– Юля, дура, не звони, блядь, – устало говорит Яна в телефон. – Зачем? За мясом! Ты меня выведешь.
Я тебя оглашу на все Шаповское. Если ты приедешь, я тебе ебучку разобью.
Из-за Юли неделю назад в квартиру пришли менты. До этого притон в их базе данных не числился.
– Эта дебилка украла телефон, где ночевала. Сенсорный, хороший, – объясняет Лида. – Принесла нам, я дала за него две дозы – сама она варить не умеет. А потом ее взяли. Так она сдала все расклады – где, кому, что.
– Ну то есть ей в отделе чемодан устраивали – голову привязывали к ботинкам, – уточняет Паша, поморщившись. – Стоишь так, и за 15 минут чемоданом себя чувствуешь. Слоника еще потом – противогаз на голову надевают, и воздух закрывают рукой. Ну и что, мы-то тут при чем.
Теперь звонит телефон Паши – Яна закатывает глаза. Юля звонит не извиниться – Юле нужна доза. Но «ментовскую» не вмажет никто – а вдруг контрольная закупка. Юля звонит еще четыре раза.
Дурная слава уже пошла по городу, поэтому людей на квартире у Яны и Паши почти нет. В обычном притоне одновременно находится десяток человек. Соблюдается живая очередь – кто-то готовит ингредиенты, кто-то уже варит, кто-то вмазывается. Но в запаленный притон стараются не ходить.
Госнаркоконтроль по дезоморфину не работает – мелко. Крокодил – вотчина НОНа, «незаконный оборот наркотиков», отдел городского УВД. Вот ноновцами и была произведена контрольная закупка, если это можно так назвать.
– Заходит молодой парень, представляется – Рус лан, показывает документы, – спокойно рассказывает Лида. – Меня отводит в сторону и объясняет: или до бром оформляем контрольную прямо сейчас, или через полчаса я толпу приведу. Отвезли затем в стакан милицейский, все оформили, как будто бы я их внештатнику Андрею дозу продала. И меченые деньги, и бумаги, и понятые, все зафиксировали. Вчера он приезжал, паспорт мой завозил – его изымали для ксерокопий. Теперь суд будет. Добровольно на контрольную разве пойдешь?
– Лет 6 будет, наверное, – уточняет Паша. – Но тебя хоть не били.
– И говорит: я вам одолжение делаю, спасаю вас. Вы или сдохнете, или отсидите-перекумарите. Пусть так, но зачем срок? – Лида плачет.
Пока варят новую дозу, Катя успокаивает Лиду. Лида тут единственная не сидела, а вот Катю судили трижды, и ей есть что рассказать. В 24 – грабеж, условно, потом воровство – 3 месяца поселения, затем опять воровство – 2 года общего, сейчас под условным.
Судя по Катиным рассказам, что на зоне, что в интернате, где она росла, примерно одинаково. «Когда первый раз попадаешь, да, другой мир, по-другому все живут, другая школа выживания. Но как себя поставишь, так и будет, – размеренно объясняет Катя. – Такая же жизнь, как и в реальном мире, только за решеткой. Форма одежды не своя, другие порядки, дисциплина, работаешь-работаешь на швейной фабрике днем, а вечером моешься. Чистота и дисциплина – самое главное в жизни».
– Катя, домой не собираешься, что ли? – интересуется Паша.
– Вот завтра на складе отработаю и пойду.
Катя живет в двухкомнатной вместе с мамой, отчимом, двумя сестрами, дедом и 2-месячной племянницей.
– В 14 лет я уже дома могла жить, могла не жить. С родителями спорила. Потом с одной женщиной по знакомилась, она плотно сидела на героине. Трое детей, маленькому полгода. Я сидела с ним. Потом надо было ребенку этому лечь в больницу, и я легла тоже, потому что мама его на кумарах. Потом тоже решила попробовать. Попросила ее, она мне сделала две точки. Первый раз страшно было, потом понравилось. Быстро работаешь, бегаешь туда-сюда – нормально. Я же не плотно, не как они – целыми днями.
– А когда мы ей первый раз иголку к вене поднесли, она в обморок грохнулась, – усмехается Яна.
– Хотела учиться на штукатура-маляра. Но по блату устроили на ламповый завод, выучилась на цоколевщицу. А работаю грузчиком. Знаешь почему? Мать пьет с отчимом, и бывают драки. Мне работа позволяет физическую форму держать. Я, дай бог, сильнее, могу отпор дать, защищаю младшую сестренку, старшую. Отчим-алкоголик, как напьется, держать себя в руках не может, обзываться начинает, и ему постоянно попадает от меня. Не могу терпеть оскорбления в свой адрес.
Паше чуть за 30, но он совершенно сед. Красивый, темные внимательные глаза. Все не забывает Ваджиков вариант, примеряет на себя.
– На стройках был бригадиром – 40 человек под на чалом, я только освободился, самый молодой. А когда зарплату задерживают, на объект по 10 тысяч дают, и разруливай как знаешь. Ну, выдаешь парням по тыще, себе, конечно, больше берешь. Только на мобильный по 300 три раза в неделю клал. Вот рабочие забухали, я тоже с похмелья – нет, приходишь, убеждаешь выйти на работу. Лидерские качества у меня – по край ней мере, были.
У меня и в тюрьме три соседа было, я жил человеком. Крикнешь в окно: «Тюрьма, тюрьма, дай мне погоняло, кумовское, воровское!» Ну и орут в ответ: лысый там, кирпич. И всегда угадывали. Парни просят: «Песню спой». Я пою, и тут атасник идет. Хату размораживают, вохра забегает, раз – отфигачили. Пацаны такие: «Из-за тебя». Но сами же просили. Били нас прутиками, дубинками, чтобы синяков не было. К оперу как ведут – киянкой обязательно по жопе давали. Хачики в охране ходили – Аниф и Ворон. Один держит, второй фигачит. У Ворона еще привычка такая – сначала криком пугает, потом фигачит.
Сам Паша уверен, что еще выкарабкается.
– Руслан, ноновец, подходил ко мне тоже тогда. Спрашивает: «За сестренку в тюрьму пойдешь?»
– И что ты сказал?
– Сказал – нет.
Приходит Дамир, приносит лимонад. Страшно хромает – «с жадности» задул десять кубиков в вену на ноге, и теперь нога гниет и требует уколов уже настоящего обезболивающего. Хвастается, что лимонад «натуральный, никакой химии».
Сейчас Дамир колется в «метро» (широкие вены под мышками – Е. К.). По тыльной стороне рук уже пошли красные опухшие потеки – крокодил быстро разрушает организм. Вены воспаляются изнутри, синяки загнивают, из-под кожи выходит гной. Быстро меняется цвет лица на серо-зеленоватый, крошатся зубы, нарушается походка. Первыми почему-то убиваются легкие – двусторонние пневмонии у крокодильщиков через одного. И крокодильщики умирают не от передозов – от «общего заболевания», когда внутренние органы отказывают один за другим.
Дамиру есть где варить, но шел мимо, и вот – до дому не дотерпел. Он скоро надеется завязать и излагает план своего спасения: «Мама квартиру мою продает через месяц. Забирает меня к себе. То есть варить будет негде, а значит, я перекумарю. А на деньги с квартиры мы купим мне машину: или «Шевроле Круз», или
«Пежо» 508, – не решил еще». Именно из-за машины Дамир не встает на учет – «права отберут»: «А машина – мой второй наркотик, без нее мне незачем выздоравливать».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.