Текст книги "Сотворение мира"

Отречение Петра

 
В ночи – языки костра
И площадь под скатертью снега
Безрадостно до утра
Безвыходно без ночлега
И руки торчат над огнем
То граблями,
то корнями
Проходит огненным сном
Что было и будет с нами
 
 
Старик близ огня сидит
С ладони ест скудную пищу
Скула барбарисом горит
От близкой пасти кострища
К нему весь вокзальный сброд
Все шавки
и все бродяги
Весь нежный родной народ
С мосластым ликом трудяги
 
 
«Ты слышь Его ученик»
Провыл колонист обритый
Над хлебом дрогнул старик
Глаза широко раскрыты
Цыганка – на локте пацан —
Вонзилась из ножен ночи
В огонь: «Ты тоже был там
Молчишь Отвечать не хочешь»
 
 
«Да што Я узнал его
Он старый пес он хитрюга
Он думал – следы замело
Отменно старалась вьюга»
«Ты че скрываешься гад»
«Молчание – знак согласья»
«Небось сам до смерти рад
Что друг – погиб в одночасье»
 
 
Сухие губы Петра
Раскрылись
огонь их лижет
И бьют по щекам ветра
И горе все ближе
ближе
«Как мог я Тебя предать
Но я Тебя предал Боже»
И нету слез
чтоб рыдать
И нету бича
для кожи
 
 
Эх ты несчастный старик
Ты слез попроси у Бога
И твой изморщенный лик
Глядит темно и убого
Лишь катятся по лицу
Соленые светлые стрелы
Собой прожингая тьму
Одежду
сердце
и тело
 
 
«Ты предал Его Ха-ха»
«Отрекся Вишь испугался»
«А кто учил – без греха
Молился кто и спасался»
«Старик на выпей Забудь
Отрекся с кем не бывает»
И флягой тыкают в грудь
И в щиколотки пинают
 
 
Он поднял очи горе
Он руки сцепил корнями
«Земля моя в серебре
Костра золотого пламя
Прости меня о Христос
За первое святотатство
Но нищим потоком слез
Не купишь
Твое богатство»
 

Пилат выводит Иисуса народу

 
…И выхрипнул во тьму голов:
– Народ! Реши, что делать с ним!…
 
 
Лилась смола колоколов
Во глотки – небесам живым.
 
 
Снег рты распяленные сек.
И каждый, чуя торжество:
Надсадно – криком – стуком ног:
– Распни его! Распни его!
 
 
Царапали колючки лоб.
А руки за спиной – одни,
Сироты. Завопил сугроб:
– Распни его! Распни, распни!
 
 
Он улыбнулся. Тишина.
Две красных нити – по щекам.
Вам эта, эта жизнь нужна:
Товар задешево отдам.
 
 
Народ валит из проходной
На площадь – вишь ты, божество,
Молчит!… И вой идет войной:
– Распни его!… Распни его!…
 
 
Бледнее молока, Пилат
Глядит в орущий близко рот…
Все ясно. Нет пути назад.
И завтра он – Его – распнет.
 
 
Но – шепот ветра:
– Ничего,
Не бойся, степь. Не бойся, лес.
Распни Его – лишь для того,
Чтобы из вьюги Он воскрес.
 

Восшествие на Голгофу

 
Я падаю. Погодь. Постой… Дай дух переведу немного…
А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога —
Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет —
Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет…
Мужик, дружище, дай курнуть… авось махра снесть боль поможет…
Так вот каков Голгофский путь – грохочет сердце, тлеет кожа…
Ну, раз-два-взяли!… И вперед… Уж перекладина мне спину…
Изрезала… Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала сына?…
Я не виню… Я не виню – ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню изломанное бабье тело…
А я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый…
Так вот каков Голгофский путь! – Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, – и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, —
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть – хоть отроду слепа! – как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики…
Не плачь, не плачь, седая мать, – их только раззадорят крики…
 
 
Солдат! Ты совесть потерял – пошто ты плетью погоняешь?…
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь —
Вон, вон оно!… И снег хрустит, поет под голою пятою!…
Под Солнцем – лебедем летит!… Да, мир спасется Красотою:
Гляди, какая красота! На ветке в куржаке – ворона,
И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей стога – замерзлым перламутром,
И лица ясные людей – что яблоки! – холодным утром!…
 
 
О Солнце! Мой любимый свет! Тебя я больше не увижу.
Мать, ты сказала – смерти нет… А Лысая Гора все ближе…
Мать, ты сказала – смерти нет!… Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины – пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости – до края…
Мать, ты сказала – смерти нет… Глянь мне в глаза. Да без обмана.
 
 
…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости меня. Ты знала все.
Теперь я тоже это знаю.
 
 
Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.
 

Распятие

 
Ноги вязнут в сугробе… Солдатик, Ему подсоби.
Чай, не хрустнет спина!… Не подломишься – плечи что гири…
Вот и Сын мой пожил на земле, в этом пытошном мире.
Письмена на снегу – лапы ворона, стрелы судьбы.
 
 
Перекладина, видишь, – как давит Ему на плечо…
День-то, солнечный день! Ветер бьет меня, волосы крутит…
В золоченой парче по сугробам бредут Его судьи.
Мужичишка в лаптях дышит в спину мне так горячо.
 
 
Лошадь гривой мотает, – завязла по самые бабки
В этом клятом снегу! Потерпи, мой родной, потерпи, —
Вот она и гора… Ветер рвет наши флаги, как тряпки,
И кроваво несет по серебряной дикой степи.
 
 
Ты, пацанчик, не плачь… Дай прижму к животу головенку…
Не гляди туда, милый! Не сделают больно Ему!…
 
 
По корявым гвоздям заплясали два молота звонко.
Вместо белого снега я вижу дегтярную тьму.
 
 
О, брусника – ручьями – на снег!… Земляника… морошка…
О, малина, рябина… ручьями течет… бузина…
К сапогу моему, будто нож исхудалая, кошка
Жмется палым листом… Застилает глаза пелена…
 
 
Поднимают… Ужель?! Осторожнее, братцы, потише!
Что же сделали вы?! Смерть – одна, а не три и не две!
И кричу благим матом, и больше себя я не слышу —
Только Крест деревянный в густой ледяной синеве.
 
 
Только Крест деревянный над нищей кондовой страною,
Только Крест деревянный – над мертвой избою моей,
Только тело Христа, бледно-желтое, будто свечное,
Только тело Христа над рыдающей кучкой людей!
 
 
Только ребра, как вобла, во вьюжном торчат одеяле…
Только ягоды сыплют и сыплют во вьюгу – ступни…
Да, мы сами Его во спасение мира распяли!
Мы – убийцы. Теперь мы навеки остались одни.
 
 
И когда во сапфире небес я увидела тело,
Где я каждую родинку знала, и шрам, и рубец, —
Прямо в волглый сугроб я подранком-лосихой осела,
И волос моих белых так вспыхнул под Солнцем венец!
 
 
И подножье Креста я, завыв, как дитя обхватила,
Как младенца, похожего на золотую хурму!
Жизнь моя, жизнь моя!
Ты такая великая сила,
Что тебя не отдам ни костру, ни кресту, – никому!
 
 
И летели снега на Сыновние ветви-запястья —
Снегирями да сойками, да воробьями с застрех…
И летели снега, заметая последнее счастье,
Что принес мой Ребенок для нас, одичалых, для всех.
 
 
И, как молния, слезы в морщинах моих засверкали,
Ветер вервие вил из распатланных старческих кос.
И, подняв бородатые лики, солдаты стояли,
Не скрывая мужицких, снега прожигающих слез.
 
 
И пацан золотушный забился зайчонком, юродом
Во подоле моем… Не гляди, мой сыночек, туда:
Это смертная казнь… А гляди вон туда: над народом
Во железном морозе – любви позабытой звезда.
 

Снятие со креста

 
Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво —
Я-то – босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!…
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте – замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…
 
 
В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.
 
 
Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит.
Тише!… Кладите сюда, на сугроб,
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул тело-то… Спи, отдохни…
Вишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
 
 
Что ты?!… Пусти, узкоглазый чернец!…
Мне в рот не тыкай
Снег!… Я живая… Еще не конец,
Слезы – по лику…
 
 
И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.
 

Оплакивание Христа

 
Дай-ка я холстом Тебя укрою —
Все морозом мышцы сведены…
Дай повыть над милой головою —
Боже, все мы так обречены…
 
 
Сдерну плат с заморской блесткой ниткой —
Грудь Твою ожжет моя скула…
Все мои пожизненны пожитки:
Только смерть я в жизни нажила.
 
 
Стынет Волга выловленной рыбой…
Помню, помню зубы белые волхвов!…
Как нагнулся царь веселой глыбой,
Высыпал рубин из рукавов…
 
 
А потом в ночи они запели —
Господи, как пели-то они!…
И зажгли над сеном колыбели
Во стеклянных фонарях – огни…
 
 
Спал Ты, Сын, как белочка-летяга
В теплом, мохом выстланном дупле…
Кто же знал, что станешь ты бродяга
И задуешь ветром по земле?!…
 
 
Как – ладонь ко рту – ревмя ревела
Я тогда – в Рождественскую ночь!
Гладила в пеленках персик тела,
Билась головою: лучше б дочь…
 
 
Ведь уже тогда я это знала,
Было мне видение тогда —
Снеговое, злое одеяло,
Вбитая в ладонь Твою звезда.
 
 
А теперь жестоко, жадно плачу
Над Твоей родимой головой,
Что лежишь под шубою горячей
Ты такой красивый…
и живой…
 

Положение во гроб

 
Затянули узлы. Подхватили на ткань.
Во тьму вознесли.
И могильщиков рваная, бедная брань
Во чреве земли.
Две старухи со свечками грозно стоят
Опричь голытьбы.
Их мышами и кашами пахнет наряд.
Глаза голубы.
Бросил лысый могильщик на спину ремни
И чинарик поднес
Ко губам… Сохрани же меня, сохрани
От безумия слез.
Я видала в сем мире премного смертей.
Я приемлю свою.
Но вот эта – Сыновья! – всех прочих лютей.
Я стою на краю
Чернозевной, распахнутой пасти сырой.
В лоб втыкаю щепоть.
Ты родной. Ты сынок. Никакой не герой.
Никакой не Господь.
Но могильщика крик!
И хватаю комок
Задубелой земли —
Ее ломом кололи повдоль моих ног,
Что за гробом прошли.
И бросаю комок тот железный туда,
В деревянную твердь.
И отныне. Навек. И всегда. Никогда —
Не прощу тебя, смерть.
 

Ангел и жены-мироносицы

 
…А мы пришли туда
С предивными дарами:
В китайском термосишке —
Горячее питье:
Чай с коньяком; и мандарин; и лап еловых пламя;
И яшма, чтобы в землю
Нам здесь зарыть ее.
 
 
А ветер мял, качал
Осанистые сосны!
Мы сели под сосну.
Мы пили крепкий чай.
Снег на картошку сыпал
Каленой крупной солью.
На дне сумы дорожной
Нашлась еще – свеча…
 
 
Мы сели близ могилы.
Мы свечку запалили.
Мы радовались жизни.
Благословляли боль.
Спи, Господи, Ты сладко!
Пируем на могиле.
Прости ты нам пирушку,
Еловая юдоль.
 
 
Сколь мало в жизни счастья!…
А счастье – блеск посуды,
Начищенной старухой
До Солнца, докрасна…
Сколь мало в жизни счастья!
А вот оно и чудо —
Когда в чаду подъезда —
С возлюбленным – одна…
 
 
Так выпьем же, подруга,
На свежей на могиле,
Хотя прошло не девять дней,
А три лишь, только три!…
Да очи цвета яшмы
Расширились, застыли…
И шепот на морозе
Звенит: «Смотри… смотри…»
 
 
И я туда взглянула,
Куда рука тянулась
Марии Магдалины…
И обомлела враз,
И нежностью – до чрева,
До пяток содрогнулась:
Стоял во вьюге Ангел,
Свеченье шло от глаз.
 
 
Подруга зарыдала.
И свечка загасилась.
И улыбнулся Ангел:
– Живой Он, мать. Живой. —
Негнущейся рукой
Я по-мужски перекрестилась —
Крестом таким широким,
Как сосна над головой!
 
 
Вскочили мы, пылая.
Рассыпались в сугробе
Картошка, вобла, свечка,
Рукавицы – на ветру…
И улыбался Ангел:
– Так – нет Его во гробе.
 
 
И щеки так горели —
Я тоже не умру.
 
 
И щеки так горели —
Как сливы и гранаты!
И слезы так стекали —
Алмазы-жемчуга!
И жизнь вокруг сверкала
Не грязной и проклятой —
Рекою ледоходной,
Грызущей берега!
 
 
И обнялись мы, бабы,
Над свежею могилой,
Над милою могилой,
Могилою пустой!
И нас земля родная
Качала и любила.
И не снега сияли,
А звезды
Под пятой.
 

Неверие Фомы

 
…Страна, держава гиблая —
Туманы все великие,
Вокзалы неизбывные,
Полны чудными ликами…
Да поезда товарные,
Взрывчаткой начиненные, —
Да нищие пожарные,
В огонь навек влюбленные…
Россия,
сумасшедшая!
Тебя ли петь устану я?
В грязи твоей прошедшая —
В какую святость кану я?!…
В откосы, где мальчишки жгут
Сухие листья палые,
В заводы, где, проклявши труд,
Мы слезы льем подталые?…
Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, —
Да инвалидный тот костыль,
Афганский, рынком скачущий… —
Птичий базар очередей,
Котел кипящий города —
Да лица выпиты людей —
Идут, Предтечи Голода…
Пивной буфетчицы живот…
Костистые ломбардницы… —
А кто во флигеле живет? —
Да дочь наркома, пьяница…
 
 
Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная… —
Неужто – неизбывная?
Неужто – богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди – не стало снегирей
И соловьиной удали, —
Гляди, Христе,
гляди скорей,
Пока мы все не умерли!…
 
 
Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя – играли многие…
Ты просто на Него похож —
Глаза большие… строгие…
Округ главы твоей лучи —
Снега, небось, растопятся!…
А руки, словно две свечи,
Горят – сгореть торопятся…
 
 
Не верю!
Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе —
Земля – Тобой забытая…
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, —
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!…
Покажи ладонь…
 
 
Обочь Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!
 
 
…Держава горькая,
Земля неутолимая —
Над водкой и махоркою —
Глаза Его любимые…
 
 
В глаза Ему – да поглядеть…
Поцеловать ладонь Ему…
 
 
…Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь —
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть —
Любимому,
Прощенному.
 

Воскресший Христос в Эммаусе и ученики

 
От досок стола, от скатерки, от хлеба лицо приподнял устало.
Патлато, печально висели волосы; их концы светились, подобно свечам зажженным.
– Ну что вы, родные, – выдохнул хрипло. – Еще не конец. Это только начало.
И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным.
У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто,
Хотел слезы сокрыть, – а они лились, лились помимо воли,
Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу, парень крепкий и коренастый,
А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли.
– Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!… Отведай… —
Взял Иисус одною рукою миску с медом, другою – хрустальные соты, —
И сытная сладость простого земного обеда
На миг заслонила все грядущие войны,
все тощие детские руки,
все хлебы с соломой,
все голодные годы…
Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы – по скулам,
И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала —
И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло,
И теплая кошка персидской царицей на босых ногах у Него лежала,
И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях, их осторожно лизала…
Фома ничего не ел – сжимал в тюрьме кулака деревянную щербатую ложку…
А дом – степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала,
И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко…
 
 
И молвил Он:
– Спасибо за хлеб, за соль. А теперь пойду Я.
Уверовали вы – мне больше ничего и не надо.
Воткнусь, вонжусь глубоко – без следа – во вьюгу седую,
Чей резкий голос, как у Пилата, – с надсадом…
А вы не забывайте меня. – О рушник вытер руки
И помолчал.
– Ты, Иоанн… Делай на двери зарубки – растешь еще, милый…
Ты, Петр!… (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки
С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой…
Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу —
Все снеси во имя любви, во имя… —
(Задохнулся…) Ты, Фома… Не угрюмься, выпусти радости птицу!…
Страданья и немощи сами придут – знать не будешь, что делать с ними…
Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. —
Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы.
– А теперь мне пора идти. Небеса зовут.
Вышло земное время.
 
 
И дверь сама распахнулась. И пошел Он в проем двери – без шубы,
Босиком, шагом легчайшим – так на землю листва облетает, —
Вьюга рубаху крутила за спиною – льняными крылами…
 
 
И шептал Петр сухими губами:
– Не вем, где душа по скончании обитает,
Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед —
значит, Ты с нами.
 

Вознесение Господа на небо

 
В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…
Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!…»
Два бритых солдата – им ветер так щеки засек —
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя – Норд-Ост!
 
 
И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов.
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой – валенки ей велики! —
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии – и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен… прости!…» —
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… —
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом – а он год от года лютей,
Над синим морозом – байкальским, уральским, степным —
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.
 

Успение Марии

 
Уже не плачу, не дрожу,
Не выгибаюсь смертным телом.
Уже огрузло я лежу
На простынях, буранно белых.
 
 
Ссутулился оглоблей внук.
Рыдает внучка на коленях.
И синий крест холодных рук —
Уже без перстней и каменьев.
 
 
Я век огромный прожила.
Я видела земли остуду.
Я по костям и крикам шла,
Обочь безумия и блуда.
 
 
В тюрьме была моя семья.
В пивной, в товарняке, в больнице…
И Сына в небе зрела я,
И Крест летел скитальной птицей.
 
 
Но полно. На крестах дорог
Живая жизнь моя распята.
Рука вдоль вытянутых ног —
В стерильном хрустале палаты.
 
 
И одеяло – не парча,
А дрань зазенной байки старой,
У изголовья – не свеча,
А швабра наглых санитарок,
 
 
И херувимы не летят,
А черны от рыданий лица,
И люди вновь себя хотят
Уверить – смерть им снится, снится…
 
 
Старушечья коса висит
С подушки – лошадиной плетью.
И крестик меж грудей горит
Над сирой реберною клетью…
 
 
Но что это?!
Летят огни,
И облака искрят снегами,
И звезды мне уже сродни
Над ледяными берегами!
 
 
И в шелковье одежд лечу,
И буйством слез, и волосами
Вдали похожа на свечу,
Чье в черноте – опалом – пламя!
 
 
Так вот Успенье каково:
Там, на земле, метели воют,
Здесь – злато туч и торжество,
Венец лучей над головою!…
 
 
Да кто ж навстречу мне летит?!…
Да чьи глаза слезами блещут?!…
Рука простертая горит,
Подъятые власы трепещут…
 
 
А я была плохая мать —
Варить похлебку не умела…
Сынок мой, дай Тебя обнять —
Пронзенное, худое тело…
 
 
Мой Сын – Он мир хотел спасти!
Его в морозный день казнили.
Прости же, мир, меня, прости!
Ведь Он – воскрес,
А я – в могиле.
 

Страшный суд. Видение Марии

 
…Я вышла в поле. Вьюги белый плат
Лег на плечи. Горячими ступнями
Я жгла снега. О, нет пути назад.
И звезд косматых надо мною – пламя.
Глазами волчьими, медвежьими глядят,
Очами стариков и сумасшедших…
Окрест – снега. И нет пути назад.
И плача нет над жизнию прошедшей.
 
 
В зенит слепые очи подняла я.
И ветер расколол небесный свод
На полусферы! Вспыхнула ночная
Юдоль! И занялся круговорот
Тел человечьих!
Голые, в мехах,
В атласах, и в рогожах, и в холстинах
Летели на меня! Великий страх
Объял меня: я вдруг узнала Сына.
 
 
На троне середь неба Он сидел.
Играли мышцы рыбами под кожей.
Он руку над сплетеньем диких тел,
Смеясь, воздел! И я узнала, Боже,
Узнала этот мир! Людей кольцо
Распалось надвое
под вытянутой дланью!
И я узнала каждого в лицо,
Летящего над колкой снежной тканью.
 
 
В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине
Ночных небес – летели на меня
Младенец, горько плачущий в корзине,
Мужик с лицом в отметинах огня,
Влюбленные, так сплетшиеся туго,
Что урагану их не оторвать,
Пылающих, кричащих, друг от друга!
Летела грозно будущая мать —
Живот круглился, что Луна, под шубой!
А рядом – голый, сморщенный старик
На звезды ледяные скалил зубы,
Не удержав предсмертный, дикий крик…
 
 
Метель вихрилась! И спиной барсучьей
Во поле горбился заиндевелый стог.
Созвездия свисали, будто крючья,
Тех подцепляя, кто лететь не мог!
Тела на звездах в крике повисали!
А леворучь Христа узрела я —
Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали
Седыми ветками! Гляжу – рука моя
У горла мех ободранный стянула,
Глаза на Землю глянули, скорбя…
А я-то – под землей давно уснула…
Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!…
А праворучь – старик в дубленке драной,
Мной штопанной – в угоду декабрю, —
Святой Никола моя, отец, в дымину пьяный,
Вот, милый, в небесах тебя я зрю!…
Недаром ты в церквах пустые стены
В годину Тьмы – огнем замалевал!
Для киновари, сурика – ты вены
Ножом рыбацким резко открывал…
 
 
Округ тебя все грешники толпятся.
Мне страшно: вниз сорвутся, полетят…
Не занесу я имена их в Святцы.
Не залатаю продранный наряд.
Я плачу: зрю я лица, лица, лица —
Старуха – нищенка вокзальная – с узлом,
Бурятка-дворничиха – посреди столицы
Вбивала в лед чугунный черный лом! —
И вот он, вот он! Я его узнала —
Тот зэк, что жутко в детстве снился мне —
Занозистые нары, одеяло
Тюремное, и навзничь, на спине,
Лежит, – а над глазами – снова нары,
И финкой входит под ребро звезда,
И в тридцать лет уже беззубый, старый,
Он плачет – оттого, что никогда…
Не плачь! Держись! Кусок лазурной ткани
Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь,
Авось в оклад иконный, вместо скани,
Воткнут когда-нибудь твой финский нож…
 
 
А за ноги тебя хватают сотни
Страдальцев! Вот – уже гудят костры
Пытальные!… Да, это Преисподней
Те, проходные, гиблые дворы.
Замучают: в рот – кляп, мешок – на шею,
И по ушам – палаческий удар…
Но Музыка!
Зачем она здесь реет,
Откуда надо льдами – этот жар?!
 
 
Как Музыка трепещет на ветру!
Сколь музыкантов!… Перцами – тимпаны…
Бредовой скрипки голосок в жару
Поет «Сурка» – любовно, бездыханно…
Флейтист раздул, трудяся, дыни щек!
Арфистки руки – снежные узоры,
Поземка… А мороз-то как жесток —
Лишь звезды там, под куполом, на хорах,
Переливаются…
Плывет органный плот,
И бревна скреплены не проволокой – кровью
Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед
Падет, прошедши рабью жизнь, воловью…
Играй, орган! Раздуйтесь в небесах,
Меха! Кричите громче, бубны, дудки!
 
 
Мне страшно. Чую я Великий страх —
Последний страх, сверкающий и жуткий.
 
 
И в музыке, насытившей простор
Земли зальделой и небес державных,
Запел, запел родимый светлый хор
О днях пречистых, людях богоравных!
И рядом – за лопаткою моей —
Я онемела, в глотке смерзлось слово… —
Ввысь, ввысь летели тысячи людей —
Как языки огня костра степного!
Они летели ввысь, летели ввысь!
Улыбки – ландышами первыми сияли!
В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь —
И так они друг друга целовали,
Как на вокзале, близ вагона, брат
Сестру целует, встретивши впервые,
Все ввысь и ввысь!
И нет пути назад.
Лишь в черноте – дороги огневые.
Лишь в черноте – гремящий светлый хор,
Поющий «Свете тихий», «Аллилуйю», —
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую…
 
 
Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя – сиречь, Святого Духа —
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках – картошку!
И шаль прабабки – таборный наряд,
И серьги малахитовые… Кошку,
Залезшую в сугроб – рожать котят…
Целую все! Целую всех – навечно!
 
 
Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно… —
 
 
И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица – до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, —
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!
 
 
Сугробы! Свечи! Рельсы!…
И Тебя,
Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный,
Пока гудит последняя судьба
Гудком росстанным на разъезде звездном,
Пока, мужик, глядит в меня Простор,
Пока, мужик, меня сжимает Ветер,
Пока поет под сводом
светлый хор
Все счастие – последнее на свете.