Текст книги "Сотворение мира"

Эрос

 
Я снимаю сережки – последнюю эту преграду,
Что меня от тебя заслоняет – как пламя, как крик…
Мы позор свой забудем. Так было – а значит, так надо.
Я пока не старуха, а значит, и ты не старик.
 
 
Повторим мы любовь – так пружину, прижатую туго,
Повторяют часы, нами сданные в металлолом…
Вот и выхода нет из постылого зимнего круга.
Но зима не вовне – изнутри. Мы – в жилье нежилом.
 
 
И пускай все обман – не прилепится к мужу супруга! —
И пускай одиночество яростью тел не избыть —
Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу,
Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе – любить!
 
 
И когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом,
И навис надо мной ты холодной планетой лица, —
Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого – мало,
Чтобы телом сказать песнь Давида и ужас конца.
 

* * *

 
Снова лифт.
Душа болит
Вниз. А сердце – вверх летит.
 
 
Камнем вниз – а сердце – вверх!
На площадке – яркий смех.
 
 
Я спугнула их. Они
Целовались яростно!
 
 
…О, спаси и сохрани —
Губ девичьих ягоды…
 
 
Корневища рук мужских.
И подснежник платья.
Ширь разлива – свет реки —
Крепкого объятья.
 
 
«Это – Вечная Весна!…»
«Молодежь-то – дурит…»
А старуха – одна —
Близ подъезда курит.
 
 
Резко глянет на меня.
Качнусь, как бы спьяну.
 
 
После дыма да огня
Я – тобою стану.
 

Тело и душа

 
Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть.
Ощутить перечное, сладкое жжение чрева.
Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть.
Погладить ладонью грудь – справа и слева.
Пусть мужик подойдет. Я над ним нынче – царица.
Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье.
Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица.
Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери.
Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою!
Он меня на узловатые, сухие ветви рук – подхватит…
Ощутить это первое и последнее счастье – быть нагою
Вместе с желанным – на дубовой широкой кровати!
 
 
…Да что ты, душа моя, плачешь!…
Ты ж еще не улетаешь
Туда, откуда будешь
с тоскою глядеть на Землю,
Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,
Я ж – еще прощаю тебя и приемлю!
Опомнись!… Не плачь!… Ты еще живешь
в этом горячем теле,
В этом теле моем, красивом, нищем и грешном…
О, уже некрасивом, —
вон, вон зеркало над постелью!…
О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,
безбрежном…
О, в этом мало рожавшем,
под душем – гладком, давно постылом,
Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,
О, в этом теле моем,
еще кому-то – милом,
Живешь еще, – и к тебе тянутся чужие – родные – души!
 
 
Ну что же! Придите!
Я вся так полна любовью —
Душа моя еще не ушла из бродячего тела,
она еще здесь, с вами…
 
 
Но час настанет —
и встанет она у изголовья,
Как над упавшим ниц в пустыне – в полнеба —
пламя.
 

Храм Кандарья-Махадева

 
Мрак черным орлом – крылами! – обнял меня.
Когти звездные глубоко вонзил…
Вот я – нищенка. Стол – без хлеба. Стекло – без огня.
Башмаки – на распыл.
 
 
Ту обувку, что сдергивал жадно – пальчики-пяточки мне целовал!… —
В огонь, на разжиг…
И дырявый кошель грош серебряный – весь промотал,
До копеечки, в крик.
 
 
Гляну: щиколки – в жутких опорках… Ах Боже Ты мой,
Я ли?! – в тряпках, что стыд
Изукрасил заплатой… – А помнишь – зимой
По дороге, что хлестко блестит
 
 
Войском копий-алмазов! Где уши – залепят гудки
Саблезубых машин! —
Ты за мною бежал, криком – кровью мужичьей тоски —
Истекая меж сдвинутых льдин
 
 
Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад,
Меж сгоревших дворцов, —
А царица твоя в шали яростной шла – в ярких розах до пят,
В звездах синих песцов,
 
 
В черно-бурых, густых, годуновских мехах,
В продубленных – насквозь!…
 
 
…Локоть голодом, черною коркой – пропах.
Не загину: авось.
 
 
Дл Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз.
Для колес лягу: грязь.
Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! —
От своих – лишь смеясь,
 
 
Отряхнусь…
Ночь черна. Пьяней самогона-вина.
Деготь, сажа и мед.
Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!…
Да: камень и лед.
 
 
И, сыта маятой, что молча спеку во печи
Нездешних времен,
Я пред зеркалом – в зубы кулак: о, молчи
О том, что и он…
 
 
…о том, что и ты —
в пироге нищеты! —
Начинка, кисляк…
…о том, что пронзительней нет под Луной красоты,
Когда мы – вот так —
 
 
Во мраке больничной каморы —
речной, перловичный плеск простыней —
Печати сургучной тьмы —
Рты пьются ртами – плечи ярче огней —
В них стылые лица купаем мы —
 
 
В горящих щеках и белках!
В ладонях, грудях, животах!
О мир, Брат Меньшой!
Ты в нас – внутри! А снаружи – лишь пламень и прах,
Где тело сгорает – душой!
 
 
Где лишь угольки в сивой, мертвой золе
От нас от двоих, —
Крестом обозначь любовь на великой земле
Несчастных, святых,
 
 
Двух голых дитят,
двух слепых, скулящих кутят,
Двух царственных чад, —
Эх, милые, глупые, нету дороги назад!
Лишь цепи гремят.
 
 
Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль.
Лишь похлебки вонючей дадут —
Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку – пыль.
Молитва: о, не убьют…
 
 
Да, кандальные, злые! Нищие – да!
Каторжане, юроды, сарынь!
 
 
…Это мы сверкали под солнцем любви – города.
Это мы под ветром любви шумели – полынь.
 
 
Это мы сплелись – не в чуланной карболовой тьме,
Где халаты драные, миски, лампы, шприцы,
А во храме, что ярко горит – сапфиром! – в суме
Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы!
 
 
И по медному телу, пылая, масло пота течет,
Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, —
И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот —
Есть для смертного мира – зиянье, прореха, брешь
 
 
Во бессмертие.
Руку мне поклал на хребет —
На крестец – и жесточе притиснул к себе, прижал.
 
 
Ты не плачь, мой кандальник, страдальник.
В Индии храм Кандария есть.
Там тысячи лет
Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал,
 
 
Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой.
…Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой,
Вдосталь политые дождями,
усыпанные звездой и слезой,
Две живых, дрожащих ноги,
раздвинутых пред твоею душой.
 

Валенки

 
Да, не царица. Господи, прости.
Да, не царица.
И фартук – масленный. И было из горсти
Наесться и напиться.
 
 
А мир – жестокий, многотрубный смрад
Над сараюшкой.
И в том бараке всякий смерд был рад
Чекушке и горбушке.
 
 
Бывала рада я… Чему? Кому?!
Издохла жалость
Кощенкой драной. К милому – в тюрьму
Я наряжалась:
 
 
Пред мыльным зеркалом, в испарине – серьгу,
Ушанку-шапку:
Лиса убитая!… – и живо, на бегу
Скидая тапки,
 
 
Сухие лытки всунуть в раструбы тепла,
Слепого жара… —
О, как в тех катанках я Ангарой текла,
К тебе бежала!
 
 
О, как те валенки впечатывали след
В слепящий иней,
В снег золотой и наст, от горя сед,
И в густо-синий
 
 
Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты,
Вцепясь в решетки, —
Глянь, я внизу!… А там, за мной – кресты
И купол кроткий!…
 
 
А там, за мной, – горит широкий мир
Сребряным блюдом!
И Солнца сладко яблоко! Вот пир —
Я в нем пребуду
 
 
Хозяйкой ли, прислугой – все одно!
Убил?! Замучил?!… —
Я хлеб тебе сую через окно —
Звездой падучей!
 
 
Ни палачей, ни жертв, ни судей нет.
Мы – дети Божьи.
К тебе по блюду я качусь – багрян-ранет:
По бездорожью
 
 
Острожному, по саблям голых пихт,
По свадебным увалам,
По льдяным кораблям, где штурман зябко спит
У мертвого штурвала,
 
 
По мощным сионым круглых, пламенных снегов
Из зимней печи, —
Мокра, как мышь, под шубой на бегу, – к тебе, Любовь,
К тебе, далече!
 
 
К тебе!… – и наплечать – не дожила.
Не добежала.
В дырявых катанках близ царского стола
Мешком упала.
 
 
А мир сверкает!… блюда новые несут
И серебра и злата!… —
А я лежу ничком, и слезы все текут,
Как у солдата,
 
 
Когда в окопе он… – и, валенки мои,
Мои зверятки… —
Заштопать, залатать… – и снова – до Любви:
Марш – без оглядки —
 
 
Через дымы, чрез духовитый смог,
Через гранит тюремной кладки —
Чтоб напоследок, у острога, одинок,
Меня узрел ты на снегу… – вперед, зверятки…
 

Разлука. Квартира 3

 
Этот мир – чахлый призрак. Бесплотный, костлявый.
Люди, чуть съединившись, опять разрывают уста.
И бегут, будто в астме дыша, и спеша – Боже правый! —
Во бензины автобусов, на поезда…
 
 
Вот и ты убегаешь. И пальто твое я проклинаю,
Потому что не руки вдеваешь в него, а такую тоску,
Что страданья больней, чем прощанье, я в мире не знаю,
Хоть прощаться привыкли на бабьем, на рабьем веку!
 
 
И бежишь. И бегу.
И от нас только запах остался —
Вкруг меня – запах краски,
Вкруг тебя – запах модных дурацких духов…
Эх ты, призрачный мир!
Под завязки любовью уже напитался.
Мало всех – прогоревших, истлевших – людских потрохов?!…
 
 
Но, во смоге вонючем спеша на сиротский, на поздний автобус,
Шаря семечки мелочи,
Ртом в чеканку морозных узоров дыша,
Будем помнить: разлука – то мука во имя Живого, Святого,
Что не вымолвит куце, корежась, живая, немая душа.
 

Реквием для отца среди ненаписанных картин

Сон

 
Алмазоносной, хрусткой, грозной печью
Горят снега вокруг того жилья…
 
 
Наедине с тобой, с родимой речью —
О мой отец, дочь блудная твоя.
Там, на погосте с луковицей яркой, —
Лишь доски да прогорклая земля…
Ты дал мне жизнь и живопись – подарком:
Сухим огнем, когда вокруг – зима.
Давились резко краски на палитру.
И Космос бил в дегтярное окно.
Бутылка… чайник – бронзовою митрой…
То натюрморт, любимый мной давно…
О, Господи!… Что светопреставленье,
Когда, вдыхая кислый перегар,
Глядела я, как спал ты в ослепленье
Ребячьих слез, идущих, как пожар?!…
А мать, застлав убогие постели
И подсчитав святые пятаки,
С твоих картин стирала пыль фланелью,
И пальцы жгли ей яркие мазки!
Ты спал среди картин, своих зверяток,
Своих любовниц, пасынков своих,
И сон, как жизнь, и длинен был, и краток,
И радостен, как в голод – нищий жмых,
И страшен, как немецкая торпеда,
Как ледовитый, Северный, морской
Твой путь, когда вся живопись – Победа,
А вся любовь – под палубной доской!…
Малярство корабельное! Мытарство
Пожизненное! Денег снова нет
На краски…
 
 
Спи. Придет иное царство.
Иной с картин твоих пробрызнет свет.
И я стою. Мне холодно. Мне кротко.
Со стен лучатся зарева картин.
Ледок стакана. Сохлая селедка.
Такой, как ты, художник – лишь один.
И детство я свое благословляю.
И сон твой окаянный берегу.
Тобой ненамалеванного Рая,
Прости, намалевать я не смогу…
Но – попытаюсь! Все же попытаюсь
Холсты, что не закрашены тобой,
Сама – замазать…
И в гордыне каюсь,
Что кисть – мой меч.
Что долог будет бой.
 

Троица

 
Я вижу их в той комнате холодной,
За той квадратной льдиною стола:
Художник, вусмерть пьяный, и голодный
Натурщик, – а меж них и я была.
Натурщик был в тельняшке. А художник,
С потрескавшейся верхнею губой,
И в реабилитации – острожник,
Во лживом мире был самим собой.
Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость
Имел – щедра босяцкая братва —
Все раздавать, что за душой имелось:
Сожженный смех и жесткие слова.
Натурщик мрачно, будто под прицелом,
Сурово, скупо, молча пил и ел,
Как будто был один на свете белом —
Вне голода и насыщенья тел.
Свеча в консервной банке оплывала
И капала на рассеченный лук.
И я, и я меж ними побывала.
И я глядела в жилы желтых рук.
И я глядела в желваки на скулах.
И скатерть я в косички заплела…
 
 
Морозным ветром из-под двери дуло.
Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.
Звезда в окно глядела белым дулом.
…И я – дите – в ногах у них уснула.
 
 
…И я меж них в сем мире побыла.
 

Богородица с младенцем

 
Идет горящими ступнями
По снегу, ржавому, как пытка, —
Между фонарными огнями,
Между бетонного избытка.
 
 
Какое гордое проклятье —
Дух снеди из сожженной сумки.
На штопанное наспех платье
Слетает снег вторые сутки.
 
 
Кого растишь,
какое чадо?…
Кто вымахает – Ирод дюжий
Или родоначальник стада,
В пустыне павшего от стужи?
 
 
Но знаешь (матери – всезнайки),
Какая дерева порода
Пойдет на Крест,
и что за байки
Пойдут средь темного народа,
 
 
Когда Распятье мощно, грозно
Раскинется чертополохом
Над смогом полночи морозной,
Над нашим выдохом и вдохом.
 

Пророк

 
Лицо порезано
ножами Времени.
Власы посыпаны
крутою солью.
Спина горбатая —
тяжеле бремени.
Не разрешиться
живою болью.
 
 
Та боль – утробная.
Та боль – расейская.
Стоит старик
огромным заревом
Над забайкальскою,
над енисейскою,
Над вычегодскою
земною заметью.
 
 
Стоит старик!
Спина горбатая.
Власы – серебряны.
Глаза – раскрытые.
А перед ним —
вся жизнь проклятая,
Вся упованная,
непозабытая.
 
 
Все стуки заполночь.
Котомки рваные.
Репейник проволок.
Кирпич размолотый.
Глаза и волосы —
уже стеклянные —
Друзей, во рву ночном
лежащих – золотом.
 
 
Раскинешь крылья ты —
а под лопатками —
Под старым ватником —
одно сияние…
В кармане – сахар:
собакам – сладкое.
Живому требуется
подаяние.
 
 
И в чахлом ватнике,
через подъезда вонь,
Ты сторожить идешь
страну огромную —
Гудки фабричные
над белой головой,
Да речи тронные,
да мысли темные,
 
 
Да магазинные
врата дурманные,
Да лица липкие —
сытее сытого,
Да хлебы ржавые
да деревянные,
Талоны, голодом
насквозь пробитые,
 
 
Да бары, доверху
набиты молодью —
Как в бочке сельдяной!… —
да в тряпках радужных,
Да гул очередей,
где потно – походя —
О наших мертвых,
о наших раненых,
 
 
О наших храмах, где —
склады картофеля,
О наших залах, где —
кумач молитвенный!
О нашей правде, что —
давно растоптана,
Но все живет —
в петле,
в грязи,
под бритвою…
 
 
И сам, пацан еще
с седыми нитями,
Горбатясь, он глядит —
глядит в суть самую…
 
 
Пророк, восстань и виждь!
Тобой хранимые.
Перед вершиною
И перед ямою.
 

Купанье Сусанны

 
Омоюсь, очищусь от скверны…
Холодная эта вода…
Я встану нагая – наверно,
Отныне и навсегда.
 
 
Я вспыхну, как жадное пламя.
Ни плеч. Ни волос. Ни руки.
Лишь тела тяжелое знамя —
На мертвых миров сквозняки.
 
 
Меня приравняли вы к блуду,
К корыту, к лохани, к печи…
А я приравню себя – к чуду.
К купанью в осенней ночи.
 
 
Я выйду на берег песчаный.
Мне Волга стопу захлестнет.
Встречай же купанье Сусанны,
Катящийся с Севера лед!
 
 
Вся в кашле от дезактиваций,
В пыли от пустого пути,
Хочу в Чистоте искупаться,
Хочу в Тишину низойти.
 
 
Качает осеннюю пристань
Мазутная наша волна.
О тело, на холоде выстынь!
Душа, поднимися со дна!
 
 
Из тьмы забубенных бараков.
Из плесени овощебаз.
Из ветхого зимнего мрака,
Где Космос целует лабаз.
 
 
Из семечек в давке вокзальной.
Из мата на школьной стене.
Из жизни немой и печальной,
Как жемчуг на илистом дне.
 
 
Вхожу в Чистоту! Очищаюсь!
Безродную дочерь прими,
Природа! Тобой причащаюсь,
Текущей в грязи меж людьми!
 
 
Фабричная девка, Сусанна,
Красотка с тусовки да пьянь, —
Зачем тебе эта Осанна
Над Волгой в осеннюю рань?!
 
 
Зачем тебе эта церквушка
И фреска, где ты себя зришь,
Где свечки, старухи и душно,
И бедно, и счастливо лишь?!…
 
 
Зачем тебе певчие звуки
Из мятной мерцающей мглы —
Тебе, чьи замараны руки
То зельем, то метой иглы?!
 
 
Но я не хочу больше грязи.
Мир ополоумел, зачах.
Не стать мне потиром для князя
И гривной на хрупких плечах.
 
 
Молитвой единственной стало —
Отмыться от песи, парши,
Чтоб тело пречистым предстало
Пред лютым сверканьем души.
 
 
Да жить нам осталось недолго.
Вон, вон они, старцы, идут.
С речами о будущем долге
И верою в праведный труд.
 
 
И стрежень твой будет калечить
Цветной керосин и мазут.
И клены зажгут свои свечи!
Дымы к облакам поползут!
 
 
И буду стоять я, нагая,
Над черной безумной рекой,
Себя, как свечу, возжигая
Над смоговой смертной тоской!
 
 
И снег будет с неба валиться
На съеденный ржавчиной лед.
И малая чистая птица
В чаду над мною пройдет.
 

Портрет молодого человека с крестиком на шее

 
Рубаха распахнута. Крестик в ключице.
За верою модно поволочиться.
 
 
За верою – ярко, за верою – громко…
Вместо цепочки – от сумки тесемка.
 
 
В глазах синих – ясно и пусто.
Где-то – цитата из Златоуста
 
 
Запомнена напрочь, повторена гордо…
Тесемка врезается в тощее горло…
 
 
А снег его крестит, мороз его дарит,
А люди в автобусах ноги давят,
 
 
А жизнь – неиспытанна, неизреченна —
Неверьем, неверьем гудит обреченно —
 
 
И в лица в пустые в пустых магазинах,
И в брань площадную, и в сипы бензина,
 
 
В горелую снедь лилипутьих столовых,
В истертую решку печатного слова!
 
 
Лишь в эти снега, что легли на века
На нищую землю подобьем платка,
 
 
Да в то, как целуют любимых без меры —
Вся вольная вера.
Вся нищая вера.
 

Портрет дочери в парадном платье

 
Тяжелые ладони – на розовом шелку.
Мокрая прядь прилипла к виску.
Из-под юбки – стоптанный каблук.
Вечного взгляда смертный ультразвук.
 
 
Какие там наряды! – дощатая зима.
Какие там парады! – сибирская тьма,
Концерт в Ербогачене, где к минус сорока
Протянута сосновая колючая рука.
 
 
Там дочка-пианистка играет певцам —
Мальчишкам голосистым, охрипшим отцам,
Влюбляется, рыдает – опухшее лицо…
В бане роняет дареное кольцо…
 
 
И снова самолеты, и снова поезда,
И мыкается дочерь – незнамо, куда…
Ах ты, портрет негодный, парадный ты портрет!
Ни в памяти народной. Ни в замети лет…
 
 
И вот лицо рисует суровая кисть.
И вот рисует руки угрюмая жизнь.
И вот рисует сердце мое отец седой —
Посмертною морщиной, глубокой бороздой.
 
 
И вот я на портрете – вся в золоте сижу!
На жизнь свою нынешнюю – из завтра гляжу!
Глазами, намалеванными резко – в пол-лица —
Гляжу на плач Начала.
И на звезду Конца.
 

Распятие

 
«…и опять этот сон. Хватаю кисть и малюю —
Лоб в колючем венце, ребра, торчащие железно,
Ткань вокруг бедер и кровь настоящую, живую,
Струящуюся по запястьям и ступням бестелесным…
 
 
Ох ты, человек мой, ох, тело мое родное, —
Как же тебя они мучают, как же тебя пытают!
Вот была бы я, милый,
твоею земной женою —
Перегрызла бы глотки мучителям,
даром что не святая!…»
 
 
«Тише, дочь, тише… Хорошо, что ты плакать можешь.
Погляди-ка, как я Его написал:
голого, худого, седого,
С изогнутой кочергой ключицей,
с гусиной кожей,
Зубы гнилые в слепой улыбке показывающим бредово…
 
 
Вот Он жил-жил на свете, да всю жизнь и прожил.
И вроде бы Смерть сейчас для Него – благо!
А погляди-ка: в какой зимородковой, голубиной дрожи
Он на Кресте за жизнь хватается, бедолага…
 
 
Ох, дочка! Он знает все!
Знает, что воскреснет!
Что Его именем будут сжигать и вешать!
Что о Нем под куполами будут петь лучистые песни,
Что Ему будут молиться все —
и кто чист, и кто грешен…
 
 
Но сейчас-то, сейчас!
Больно рукам распятым!
Больно ногам пробитым!
Больно пронзенным ребрам!
И последние секунды живет Он
в этом мире проклятом,
И молится, чтоб еще секунду пожить
в этом мире недобром!
 
 
И жилы вздуваются:
это реки ломают льды.
И глаза закатываются:
это гаснут двойные звезды.
И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку —
глоток воды!
Это Божья милость!
А Он умирает, как человек —
мучительно, грозно и просто»
 

Жена Лота

 
И пламя черное! И гром!
Наш мир обрушился! И кровли
Стекали жидким серебром,
Потоками орущей крови!
 
 
Поняв, что драгоценна жизнь,
Забыв все золото – во Имя… —
Бежали все, чтобы спастись!
И я бежала вместе с ними.
 
 
Таща корзины и детей,
Крестясь, безумствуя и плача,
Бежала вдаль толпа людей
По тверди высохшей, горячей.
 
 
И в этом колыханье душ,
Что смерть и ночь огнем хлестала, —
«… наш дом горит!…» – мне крикнул муж…
Я бросила бежать. Я стала.
 
 
И, в потный маленький кулак
Зажав навеки ожерелье,
Я оглянулась! Посмотрела!
Да, это в самом деле так!
 
 
Я больше чуда не ждала.
Я просто знала: нету чуда.
И обняла меня остуда
И прямо к сердцу подошла.
 
 
И, каменея от любви,
И, ничего уже не слыша,
Я подняла глаза свои
От гибели – туда, превыше.
 

Революция

 
Это тысячу раз приходило во сне.
 
 
Площадь. Черная грязь костоломных снегов.
Лязги выстрелов. Рваное небо в огне.
И костры наподобье кровавых стогов.
 
 
На снегу, близко лавки, где надпись: «МЪХА»,
В кровянистых сполохах голодных костров,
В мире, вывернувшем все свои потроха
Под ножами планет, под штыками ветров, —
 
 
В дольнем мире, где пахнет карболкой и вшой,
И засохшим бинтом, и ружейною ржой, —
Тело тощей Старухи прощалось с душой,
Навзничь кинуто за баррикадной межой.
 
 
Поддергайчик залатан. Рубаха горит
Рваной раной – в иссохшей груди земляной.
Ангел снега, над нею рыдая, парит.
Над костром – мат солдатский, посконный, хмельной.
 
 
И рубахи поверх ярко выбился крест.
И по снегу – звенящие пряди волос.
Кашель, ругань и хохот, и холод окрест.
Это прошлое с будущим вдруг обнялось.
 
 
А Старуха лежала – чугунна, мертва.
Так огромна, как только огромна земля.
Так права – только смерть так бесцельно права.
И снега проходили над нею, пыля.
 
 
И под пулями, меж заревой солдатни,
Меж гуденья косматых площадных огней
К ней метнулась Девчонка:
– Спаси! Сохрани… —
И, рыданьем давясь, наклонилась над ней.
 
 
А Девчонка та – в лагерной робе была.
Выживала на клейком блокадном пайке.
И косынка ей красная лоб обвила.
И трофейный наган бился в нежной руке.
 
 
А у Девочки той стыл высокий живот
На густом, будто мед, сквозняке мировом…
И шептала Девчонка:
– Робенок помрет… —
И мечтала о нем – о живом! О живом!
 
 
Через звездную кожу ее живота —
В пулевом – бронебойном – прицельном кольце —
В мир глядела замученная Красота —
Царским высверком на пролетарском лице.
 
 
В мир глядели забитые насмерть глаза
Голодух, выселений, сожженных церквей, —
А Девчонка шептала:
– Ох, плакать нельзя…
А не то он родится… да с жалью моей!…
 
 
И себе зажимала искусанный рот
Обмороженной, белой, худою рукой!
А Старуха лежала. И мимо народ
Тек великой и нищей, родною рекой.
 
 
Тек снегами и трупами, криком речей,
Кумачом, что под вьюгою – хоть отжимай,
Тек торчащими ребрами тонких свечей
И командами, что походили на лай,
 
 
Самокруткою, что драгоценней любви,
И любовью, стыдом поджигавшей барак,
И бараком, что плыл, будто храм на Крови,
Полон детскими воплями, светел и наг!
 
 
Тек проселками, знаменем, снегом – опять,
Что песком – на зубах, что огнем – по врагу!
 
 
И стояла Девчонка —
Великая Мать.
И лежала Старуха
на красном снегу.