Текст книги "Сотворение мира"

Горбун у церкви. Вологда

 
Я весь завернулся в плохое тряпье.
Оглобля – рука… Я – телега…
А купол стоит, как страданье мое,
Над Вологдой синего снега!
 
 
Художник, спасибо, узрел ты меня,
Жующего скудную пищу
Под этим венцом золотого огня,
На этой земле полунищей.
 
 
С огромным таким, несуразным горбом,
В фуфаечке латанной, драной —
Неужто зайду я в рабочий альбом
Вот так, наудачу да спьяну?…
 
 
А Вологда наша – кресты-купола!…
Жар масла от луковиц брызнет:
Что, малый калека, – а наша взяла
Любви, и веселья, и жизни!…
 
 
Художник, спасибо! Я просто горбун,
А ты – ну, я вижу, ты можешь.
Гляжу на рисунок – идет колотун
И сердце – морозом – до дрожи.
 
 
Я много чего бы тебе рассказал…
Да смолоду выучил сам ты:
Деревня и голод, барак и вокзал,
Тюряги, штрафные, десанты…
 
 
А Вологда стынет седой белизной,
Пылает очьми-куполами!…
И горб мой, гляди-ка, встает надо мной —
Сияньем, похожим на пламя…
 
 
Я эту часовню весь век стерегу:
Здесь овощ хранит государство…
А небо – река!… А на том берегу —
Иное, счастливое царство…
 
 
А люди идут, говорят как поют,
Ругаются страшно и зыбко…
А Страшный – малеванный – сбудется Суд,
И сбудется Божья улыбка —
 
 
Над миром, где бьют по коврам на снегу,
Где птичьего – искры! – помета,
Где вкусно махорку свою подожгу
Для мыслей большого полета…
 
 
И так затянусь… И так ввысь полечу…
Поежусь в фуфаечке драной…
 
 
Художник… затепли во храме свечу
За все мои рваные раны…
 

Чудесный лов рыбы

 
Огромной рыбой под Луною – Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!… Уже недолго —
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна —
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…
 
 
Ловись же, рыба! Ты – еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, – рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты, с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, —
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… —
 
 
Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река – рыбалка – слезы – смех короткий —
Пацанка на корме – невеста – мать —
Рыдающая на отцовом гробе —
И снова – в плоскодонке – на заре —
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.
 

Похороны

 
Хоронили отца. Он художником был.
Гроб стоял средь подрамников, запахов лака —
Средь всего, чем дышал он и что он любил,
Где меж красок кутил, где скулил, как собака.
 
 
Подходили прощаться. И ложью речей,
Как водою студеной, его омывали…
Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей.
Он не слышал, чьи губы его целовали.
 
 
Гордо с мамой сидели мы в черных платках.
Из-под траура – щеки: тяжелое пламя.
И отец, как ребенок, у нас на руках
Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами…
 
 
Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне,
Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый,
Все хрипит человек: – Ты со мной, ты во мне, —
И, совсем уже тихо: – Ты слышишь, любимый?…
 
 
А потом подошли восемь рослых мужчин,
Красный гроб вознесли и на плечи взвалили.
И поплыл мой отец между ярких картин —
Будто факел чадящий во тьме запалили.
 
 
Его вынесли в снег, в старый фондовский двор.
И, как в колокол, резкий рыдающий ветер
В медь трубы ударял! И валторновый хор
Так фальшивил, что жить не хотелось на свете.
 

Душа летит над землей. Неоконченная картина

 
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
 
 
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, —
Метелью пьяной близ тебя качаться.
 
 
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
 
 
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
 
 
Я вижу, как – осанистей царицы —
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
 
 
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий —
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
 
 
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю —
А ты – мои голосовые связки.
 
 
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
 
 
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
 
 
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! —
Про то, как жить осталось очень очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, —
 
 
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
 
 
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
 
 
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
 
 
И только грех один…
 

Франция. Фреска

* * *

 
Вода – изумрудом и зимородком,
И длинной селедкой – ронская лодка,
И дымной корзиной – луарская барка.
Парижу в горжетке Сены – ох, жарко.
 
 
В камине камня трещит полено —
Пылает церковь святой Мадлены,
Швыряет искры в ночку святую…
Париж! Дай, я Тебя поцелую.
 
 
Я всю-то жизнешку к Тебе – полями:
Где пули-дуры, где память-пламя,
Полями – тачанок, таганок, гражданок,
Где с купола – жаворонок-подранок…
 
 
Бегу! – прошита судьбой навылет:
Нет, Время надвое не перепилит!
Рубаха – в клочья?!… – осталась кожа
Да крестик меж ребер – души дороже…
 
 
Бегу к Тебе – по России сирой,
Где вороном штопаны черные дыры,
Где голод на голоде восседает,
А плетью злаченою погоняет!
 
 
Ты весь – бирюза меж моих ладоней.
Сгорела я за Тобой в погоне.
И вот Ты у ног, унизан дождями,
Как будто халдейскими – Бог!… – перстнями…
 
 
А я и не знаю – что делать девке?
Забыла русские все припевки.
Лежишь, в мехах дымов, подо мною?! —
Валюсь Тебе в ноги – сковородою —
 
 
Где в стынь – расстегаи, блины, форели!
Где реки – в бараньих шкурах метелей!
А елки!… а зубья кровавых башен!…
Париж, наш призрак велик и страшен,
 
 
Наш призрак – выткан по плащанице
Снегов – кровоточащей багряницей:
На рельсах, скрепленных звездой падучей,
Мужик – лоб во проволоке колючей…
 
 
И ноги льдяны!
И руки льдяны!
Не счесть рябин в хороводе пьяных!
А над затылком – доска пылает:
«ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…»
 
 
И я, Париж, у Креста стояла.
И я завертывала в одеяло
Легчайшее – кости да кожа – тело.
А пламя волос во пурге летело.
 
 
А ты… – из мерзлот, где сутемь да слякоть,
Я так мечтала, сгорбясь, заплакать
Над жгучей жемчужиною Твоею,
Над перстнем – розовым скарабеем —
 
 
На сморщенной лапе старухи-Европы,
Над кружевом – в прорези грязной робы
Наемного века!
Над яркой бутылкой
Купола Сакре-Кер!
…над могилкой
 
 
Той маркитантки, кормившей с ложки
Солдат в императорской, злой окрошке —
О, где там парижский,
а где там русский, —
Лишь взор – от слез – по-татарски узкий…
 
 
И ветошь – к ране, и кружку – в зубы…
Париж! Неужели Тебе не люба —
Я: руки – в масле, я: скулы – в соли:
Чертополох – на Твоем подоле!
 
 
Пылинка, осколок полярной друзы —
Я здесь, прорвавшая века шлюзы
Размахом сердца, сверканьем тела…
Я так предстать пред Тобой хотела,
 
 
Как мать калеки – пред Чудотворной!
Мы, люди, – у Бога в горсти лишь зерна:
Во вьюге брошена, проросла я
Сюда, где Мария Стюарт – молодая,
 
 
Где мчится Шопен, в кулаке сжимая
Ключи от музыки, где немая
Шарманщица плачет перед Ван-Гогом,
А он ее угощает грогом
 
 
И в зимнюю шапку кладет монету!
И прочь – с холстами – по белу свету!
А Ты горишь за спиной кострищем,
Мой принц, Париж, что взыскуем нищим…
 
 
Я в Нотр-Дам залечу синицей.
Златым мазком мелькну в колеснице
Беззвучного Лувра: картиной – крикну!…
Зазябшей чайкой к воде приникну:
 
 
Лицо, и шея, и подбородок —
В Тебе, изумруд мой и зимородок,
Фонарь мой – во мраке родных острогов,
Оборвыш мой – у престола Бога:
 
 
Гаврош – с гранатой – под левой мышкой…
Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка.
Шарманщик играет близ карусели.
А мы с Тобой еще не поели
 
 
Каштанов жареных…
 

Володя пишет этюд тюрьмы Консьержери

 
Сказочные башенки,
черные с золотом…
Коркою дынною – выгнулся мост…
Время над нами
занесено – молотом,
А щетина кисти твоей
полна казнящих звезд.
 
 
То ты морковной,
то ты брусничной,
То – веронезской лазури зачерпнешь…
Время застукало нас с поличным.
Туча – рубаха, а Сена – нож.
 
 
Высверк и выблеск!
Выпад, еще выпад.
Кисть – это шпага.
Где д’Артаньян?!… —
Русский художник,
ты слепящим снегом выпал
На жаркую Францию,
в дым от Солнца пьян!
 
 
А Солнце – от красок бесстыдно опьянело.
Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.
А я закрываю живым своим телом
Ту – запредельную – без цвета – пустоту.
 
 
Я слышу ее звон… —
а губы твои близко!
Я чую эту пропасть… —
гляди сюда, смотри! —
Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,
А через Реку —
тюрьма Консьержери!
 
 
Рисуй ее, рисуй.
Сколь дрожало народу
В черепашьих стенах,
в паучьих сетях
Ржавых решеток —
сколь душ не знало броду
В огне приговоров,
в пожизненных слезах…
 
 
Рисуй ее, рисуй.
Королев здесь казнили.
Здесь тыкали пикою в бока королям.
Рисуй! Время гонит нас.
Спина твоя в мыле.
Настанет час – поклонимся
снежным полям.
 
 
Наступит день – под ветром,
визжащим пилою,
Падем на колени
пред Зимней Звездой…
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.
 
 
Пока мы вдвоем
летаем в Париже
Русскими чайками,
чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
смеха и тепла,
 
 
Пока мы целуемся
ежеминутно,
Кормя французят любовью – задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
птичья,
чугунная тюрьма.
 

Золотая Жанна

 
Горький сполох тугого огня
Средь задымленного Парижа —
Золотая мышца коня,
Хвост сверкающий, медно-рыжий…
 
 
Жанна, милая! Холодно ль
Под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король
Спит чугунным сном непробудным.
 
 
Грудь твоя одета в броню:
Скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню
Донесла в котоме с Валдая.
 
 
Героиня! Металл бровей!
Средь чужого века – огарок
Дервних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
 
 
Пламя хлещет издалека —
Волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века,
Ты сама назвалась – святою!
 
 
И с тех пор – все гудит костер!
Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер
На твоей земле умирает!
 
 
За любовь. За правду. За хлеб,
Что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от лез ослеп,
Слыша стон в огневой купели —
 
 
Бабий плач, вой надрывный, крик
Хриплогорлый – ножом по тучам:
Золотой искровянен лик,
Бьется тело в путах падучей!
 
 
Вот страданье женское! От
Резко рвущейся пуповины —
До костра, чей тяжелый плот
Прямо к небу чалит с повинной!
 
 
Стойте, ангелы, не дыша!
Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа
Отлетает к моим любимым.
 
 
И костер горит. И народ
Обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед
На вязанку вставать ногами.
 
 
Ничего не страшусь в миру.
Дети – рожены. Отцелован
Мой последний мужик…На юру,
Занесенном снежной половой,
 
 
На широком, седом ветру,
От морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру,
Я с тобой, золотая Жанна!
 
 
С нами радость и с нами Бог.
С нами – женская наша сила.
И Париж дымится у ног —
От Крещения до могилы.
 

Мост Неф. Этюд

 
Той зеленой воде с серебристым подбоем
Не плескаться уже никогда
Возле ног, отягченных походом и боем,
Где сошлись со звездою звезда.
 
 
По-французски, качаясь, курлыкают птицы
На болотистом масле волны…
Вам Россия – как фляга, из коей напиться
Лишь глотком – в дымных копях войны.
 
 
Я – в Париже?! Я руки разброшу из тела,
Кину к небу, как хлеба куски:
Где вы, русские?… Сладко пила я и ела,
Не познав этой смертной тоски —
 
 
Пятки штопать за грош, по урокам шататься,
Драить лестницы Консьержери
И за всех супостатов, за всех святотатцев
В храме выстоять ночь – до зари…
 
 
О вы, души живые! Тела ваши птичьи
Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.
В запределье, в надмирных снегах, в заресничье
Ваша кровь на скрижалях жива.
 
 
И, не зная, как сода уродует руки,
Где петроглифы боли сочту,
Имена ваши носят парижские внуки:
Свет от них золотой – за версту.
 
 
О, Петры все, Елены и все Алексеи,
Все Владимиры нищих дорог!
Я одна вам несу оголтелой Расеи
В незабудках, терновый, венок.
 
 
А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену
Белощекая баба-Луна,
Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,
С колокольного звона пьяна.
 

Храм Александра Невского в Париже

 
Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют…
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное – даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все – осыпаются!
…Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти драной:
Звездным скопленьем дрожа:
Всяк удержал, и тверезый и пьяный,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач —
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен – хоть плачь…
 
 
Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Окна цветные – сердца да ладони.
Радуга глаз витража.
Рыжие, зимние, дымные кони.
Жернов парит беляша.
Крошево птиц – в рукаве синя-неба.
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы – как детей – на руках
Их пронесли!
А изящный сей город
То нам – германский клинок,
То – дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, – всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи —
Руки в морщинах, да булок французских
На – с голодухи! – держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем – на полночном ветру —
Вымою ноги нагие – слезами,
Платом пурги оботру.
 

Разрыв

 
Взял грубо за руку. К устам, как чашу,
Поднес – пригубил – и разбил.
О боги, боги. Мы не дети ваши.
Вы нас пустили на распыл.
 
 
Подруга, слышь, – молочных перлов низка
Мне им подарена была!… —
Мне, нежношерстной, глупой киске
С подбрюшьем рысьего тепла…
 
 
Подруга, ты умеешь по-французски,
А мне – невмочь. Слоновой кости плеч
Ты помнишь свет? И взор степняцкий, узкий,
Светлей церковных свеч.
 
 
Златые бары, грязные вокзалы,
Блевотный, горький дух такси.
И то, как Русь веревками связала —
Чрез все «тубо» и все «мерси» —
 
 
Мне щиколотки – чтоб не убежала!
И кисти рук потресканных – чтоб я
Всю жизнь, кряхтя и матерясь, держала
Чан снежного, таежного белья!
 
 
Чтоб, в уши завинтив ее алмазы —
Блискучий Сириус, кроваво-хлесткий Марс —
Под выстрелами умирала сразу,
Как при разрывах принято у нас.
 
 
И ты, фрондер, любовник фатоватый,
Песнь лающий в ненашенскую тьму,
Не заподозришь, что не девки мы – солдаты:
По гордому наследству, по уму
 
 
Неженскому, которого разрывом
Не испугать: – мы – пуповину рвем!
 
 
Прощай. Лишь в пустоте порвавшись – живы.
Лишь лоскутами яркими – живем.
 
 
А лоскуты сшивает в одеяло
Безносая, безгрудая, – Она…
Отыдь. Уже тебя поцеловала.
Уже тебе ни капли не должна
 
 
Своей карминно-винной, царской крови,
Тугого тела, яростной души.
…Умру – бери портрет, целуй глаза и брови
И ноздри раздувай, припомнивши духи.
 
 
И бормочи в слезах свои Пардоны,
И Силь Ву Пле, и Господи Прости, —
Не надо мне, Париж, твоей короны:
Я голяком хочу на Русь ползти.
 

Мементо Лютециа

 
Метель громадой тысячи знамен
Укрыла мавзолейный мрамор…
Да, здесь остался, кто в судьбу влюблен —
Три пастуха да старец Симеон,
Портрет, ножом изрезанный, без рамы.
 
 
Снег льет с небес – горючий, голубой.
Он льет и засыпает нас с тобой,
Наш мир гранитный и рогожный.
Прилив – отлив. Гей, ледяной прибой!
Немым – пред смертью – спеть возможно.
 
 
Да, можно петь! И выть! И прокричать,
И высыпать половой – слово.
Нам Каинова спину жжет печать.
Нам не поклонятся, не крикнут: «Исполать!» —
Народы, чужды и суровы.
 
 
А будут молча, зубы сжав, смотреть,
Как мы в геенне огненной гореть
Зачнем; как в выстывшей купели,
Утробно сжавшись, мертвые – на треть,
Мы будем песню петь, что – не допели.
 
 
Что не допели во хмельных, донских степях.
Не прохрипели в пулевых, взрывных полях
Там, на Дуге, на Курском Коромысле.
Ту, что шептали чревом – в рудниках.
Ту, что – когда в петле зависли
 
 
Елабужской ли, питерской – нутром
Стенали! Выдыхали! Вырывали —
Как жилу зверя рвет охотник – вон!
Как древо – топором —
Корявое, что выживет – едва ли…
 
 
Но выживали – с песней на устах!
С широкой, как метель и ветер! С этой —
Сияющей, как иней на крестах,
Как кровь – с гвоздей – на Божиих перстах,
Смеющейся у гроба: «Смерти – нету!…»
 
 
Да, здесь остался нищ – и стар, и млад.
Россия – свищ. В нем потроха горят,
Просвечены рентгеном преисподним.
Мы кончены. Нас нет. Бьюсь об заклад:
Кто в белизне сгорит – уйдет свободным.
 
 
Глядите все: горят лабаз и мышь.
И, Башня до небес, – как страшно ты горишь
Среди серебряного града!
То Вавилон?!…
 
 
…А где-то спит малец Париж
В руках у минорита-брата.
 
 
А может, францисканца?… Капюшон
Засыпан снегом; кашлем рот спален;
Слезу вберут сухие щеки;
И на руке, как на реке, малец —
Ситэ в снегу, начало и конец,
И синий небосвод высокий.
 
 
И нам в тебя, Париж мой, не сбежать.
Тебя нам на руках не подержать,
В Нотр-Дам не преклонить лбы наши бычьи.
Нам здесь осталось петь и умирать,
А в серафимском, волчьем ли обличье —
 
 
Равно.
Кури говно да пей вино
Из нефти, сулемы. Веретено
Крути с куделею метели:
Вперед, назад. Ты был живой – давно.
В гробницу ляг. Под алое рядно
Гранита. Кость царя, слуги – одно.
Найдут через века. Сочтут темно.
Об этом пой. Об этом мы – не спели.
 

Королева Марго

1. Свадьба

 
Обвожу застылыми очьми
Этот мир.
Кровью простыню ожгла, слезьми… —
Сколько дыр!…
 
 
С кем я, Боже, только ни спала
На пуху…
Перед свадьбой – как топаз, светла
На духу.
 
 
Изгибали ржавой кочергой.
Били в грудь.
Перед свадьбой – помолюсь нагой,
Как-нибудь.
 
 
Дзынь бокалов! Бом тимпанов! Сверк
Плеч и шей!
…Так любила: камеристку Смерть —
Вон – взашей.
 
 
В жизни – тела желтый жмут лимон
До костей.
Перед смертью – побрякушки вон,
Вон – гостей.
 
 
Вон – парчу и злато, солод вин,
Жемчуга.
Перед смертью – ты одна, один,
И снега.
 
 
Царские – богат куничий мех!… —
Шубы – в пух…
Перед смертью помолюсь за всех
Я старух.
 
 
Ибо там, давно, они, как я,
Пили всласть
Лед, и мед, и холод бытия,
Стыдь и страсть.
 
 
И в последнем кубке мне несет
Мой король
Снова: ночь, мороз, и крик, и лед,
Снова – боль.
 
 
Ведь пока мне больно – значит, я
Не ушла!…
Гости, гости, – сирая семья
В ширь стола…
 
 
Ешьте, пейте, – до отвала вин!…
…Пьян и сыт,
На закраине стола – один —
Бог мой спит.
 

2. Ла Моль

 
Я в глаза тебя бью!
…Я целую твои
Зубы – белой полоской прибоя…
Не упрятаться в мышью нору от любви.
Под широкими звездами – вою.
 
 
Ты колдун. Ты царапал мне крест на груди.
Ты летел сквозь меня вороненком.
Ты хрипел: «Королева!…» Вранье исследи
Да замеряй рулеткою тонкой.
 
 
Изучи жуткий огнь ненавидящих глаз,
Хохот хилых лопаток разрыва
И пойми, что все счастие – здесь и сейчас,
А что будет – угрюмо и лживо.
 
 
Помню узкие, стеблями, ноги; щеку —
Лунным кратером; щучию спину.
Ты танцуя вошел. Ты раздвинул тоску.
Будто нож, из себя тебя выну.
 
 
Помню – прозвищу выдохну в ухо: «Ла Моль!…»
«Хендрикье!…» – «Рафаэлло!…» – «Джорджина!…»
А на деле – разрезала русская боль
И подвздошье, и бабью брюшину.
 
 
Помню сине-зеленое море и хлад.
Зубы клацали. Шуба не грела
Ни душонку, что вечно глядится назад,
Ни корявое – коркою – тело.
 
 
Хлеб горячий телес! Ешьте, птицы небес!
Чайки сыпались. В губы клевали.
И ты падал с небес, будто коршун, отвес,
И по мне руки-крылья хлестали.
 
 
И меня пальцы-клювы кололи в уста,
Жернова локтевые мололи…
И смололи. И стала безвидна, пуста —
Я: землею безумья и боли.
 
 
Выступает по мне копьевидная соль.
Покрывает тюремная наледь.
Я глаза тебе вырву, слепая юдоль.
Я сама поражу тебя – насмерть.
 
 
А мнея не убьешь. Я ведь, бочка, пуста.
Я ведь, выдра бесщенная, лыса.
 
 
…Только с ребер Его канет птица креста
На залив мой грудной, на объятье моста,
На прибой затонувшего мыса.
 
 
3. Варфоломеевская ночь
 
 
Жизнь, ты кроха. Ты малая мышка.
Я так мало на свете жила.
А меня протыкают, как пышку,
Зубы холода. Когти стекла.
 
 
Я прислужка. Меня пощадите.
Копья в грязную тычут парчу.
Золотые кровавятся нити.
С гарпуном в чешуе – жить хочу.
 
 
Жить! – Лимон, помидоры кусала.
Белый пламень из кружки пила.
Близ иконы, рыдая, стояла.
Да молитва до звезд не дошла.
 
 
Порот зад мой соленою розгой.
Как, вспухая, алели рубцы!
Вы, солдаты высокого роста,
Пожалейте меня, подлецы…
 
 
Рыжий! Ражий! Зачем ты копьище
В грудь всадил мне, под ребра угнал…
Видишь – красная кровь! Видишь – нищей
Рождена, пока Бог не прибрал!
 
 
Королевишны, голубокровки, —
Вон они, по мышиным норам…
А бедняги, а прахом торговки —
С голой грудью, открытой ветрам!
 
 
Мы не прячемся: смерть – она рядом.
Знаем запах рубахи ее.
Поклянемся и златом и гадом.
Разорвем на повязки белье.
 
 
И, ужасные раны бинтуя,
И, губу прокусив до кости,
Знаю истину, знаю простую:
Эту жизнь, как огонь, пронести —
 
 
Пронести!… – нежной свечкой по кругу,
По пустым анфиладам дворца,
Где тела громоздят друг на друга
Мертволикую тяжесть свинца,
 
 
Где пылающих, пламенных, пьяных
Остывает слоновья гора…
Жить хочу. Жить хочу. Без обмана.
И дожить. И дожить до утра.
 
 
Наврала вам в лицо! – не прислужка.
Я в крови королевской лежу.
Звон зубов – об солдатскую кружку.
Мрачный сок – по святому ножу.
 
 
«ЖИТЬ!» – морозом и кровью по коже
Грубо вышита древняя вязь.
Умираю – за то, что похожа
На судьбу: от нее родилась.