Текст книги "Благодетельница (сборник)"

– Мы играем! – закричала Маша. Голос ее впервые за эти дни звучал счастливо.

Даниель зашел в комнату. Маша сидела верхом на коленях Марины и, крепко держа ее за руки, изо всех сил раскачивалась, как на качелях, то взмывая вверх, то прогибаясь назад, почти касаясь затылком пола, и хохотала взахлеб. Марина вторила ей приглушенным грудным смехом. Разрушить эту идиллию Даниель не решился.

«Ладно, – подумал он, – поговорим завтра. Да она, наверное, и сама все поняла».

Вечер прошел спокойно, и они рано легли спать: сказалась усталость после бессонной ночи. Даниель, едва добравшись до кровати, закрыл глаза и приготовился мгновенно уснуть, но сон, как ни странно, не шел. Стоило ему закрыть глаза, как все дневные страхи и угрызения куда-то исчезали, и вместо них навязчивое воображение восстанавливало в памяти эпизоды прошедшей ночи, возбуждая и будоража его. Он долго вертелся, садился на постели, вставал, решил даже посреди ночи принять ледяной душ – все было напрасно. Марина, как наваждение, упрямо заполняла каждую клеточку. Наконец, измученный и разъяренный, сам не зная, зачем он это делает, Даниель ворвался к Марине в комнату.

Она полусидела на кровати.

– Ты не спишь? – удивился Даниель.

Марина загадочно улыбнулась. Нет, она не спала. Она не спала ни минуты. Она все слышала. Она ждала.

– Иди ко мне… – прошептала она своим особенным грудным голосом и протянула к нему руки.

Нинкины пророчества начинали сбываться. Света и вправду готова была лезть на стену. В ожидании звонка она вот уже двое суток не выходила из квартиры. Проклятый телефон вел себя подло. Звонки раздавались по нескольку раз на дню, заставляя Свету замирать от счастья и тут же, услышав чей-то ненужный голос, проваливаться в пропасть отчаяния. Прожив на свете сорок пять лет, она даже не подозревала о существовании такого чувства – огненного, пронзающего насквозь. «Господи, – укоряла она себя, в отчаянии заламывая руки, – я все, все не так сделала! Если бы только он сейчас появился! Я все отдала бы за один только взгляд! Как я могла не пустить его? Ведь он же хотел остаться!»

Света металась по комнатам, хваталась за голову. Краем сознания она понимала, что ведет себя, как безумная. Иногда мрачной тучей проплывала в голове мысль о Маше и Даниеле, но Света гнала, гнала ее прочь. Она отчаянно страдала, но в этом страдании не было места ни для мужа, ни для ребенка. Только он, только Иван мог вернуть ее в нормальное состояние.

На исходе второго дня она поймала себя на мысли, что понимает, в каком состоянии люди кончают жизнь самоубийством. Если он не объявится, ей тоже больше незачем жить. Вернуться в Германию, к обычным обязанностям, казалось страшнее смерти.

Света легла на диван и, закутавшись в плед, задремала. Ей снилось, что звонит телефон, а она никак не может добраться до него, чтобы снять трубку. Она повернулась на другой бок и вдруг отчетливо поняла, что это не сон. Телефон трезвонил настойчиво и громко. Вскочив с дивана и путаясь в пледе, она бросилась на кухню.

– Алло, алло! – закричала она, задыхаясь.

– Ты что, зарядку делаешь? Почему так запыхалась?

Светино сердце заметалось в груди и рухнуло куда-то вниз.

– Ваня, Ванечка… – прошептала она. – Ты где был все это время?

– Какое время? – засмеялся Иван. – Всего два дня прошло. У меня дел по горло.

– Приезжай, пожалуйста, – попросила Света.

– Когда?

– Сейчас. Немедленно. Я тебя так жду…

– Ну, ладно, сейчас приеду, – спокойно согласился Иван. – У тебя номер квартиры какой?

Иван нажал пальцем на рычаг, продолжая держать в руке трубку.

– Та-ак… – задумчиво произнес он и глубоко затянулся. Серый столбик пепла на сигарете надломился и упал на кушетку. Иван равнодушно наблюдал, как маленький огонек прожигает дырку в зеленой обивке. – Та-ак… – еще раз протянул он.

В комнате стоял полумрак. Свет фонарей, проникающий с улицы, освещал кушетку, стул с оставленной на нем чашкой кофе и книжные полки. Больше никакой мебели в комнате не было. По стенам на гвоздях болталось несколько вешалок с одеждой. Иван встал и, прихватив с собой телефон, отправился на кухню. Здесь царил немыслимый беспорядок – на столе вокруг печатной машинки были навалены горы исписанной бумаги вперемешку с грязной посудой и остатками пищи. К стене скотчем был приклеен большой лист бумаги с телефонами. Иван поискал глазами номер своего школьного товарища Готлиба.

– Та-та-та-та, – пропел он и несколько раз повернул телефонный диск.

– Алло! – отозвался энергичный деловой голос.

– Лев Борисович?

– Он самый.

– Привет, старичок.

– Ваня, ты? – обрадовался голос. – Вот не ожидал! Сколько лет! Как живешь, писатель?

– Да ничего, вот только нищета заела.

– Что, плохо платят вашему брату?

– Да вообще не платят. Я последний гонорар три месяца назад получил.

– А как же ты живешь?

– Да я и сам не знаю.

– Слушай, если тебе помочь надо, говори.

– Я за этим и звоню.

– Сколько? – голос стал напряженным.

– Да я не за деньгами.

– А за чем же?

– Ты ведь у нас специалист по международному праву, верно?

– Верно.

– Мне узнать нужно… – Иван замялся.

– Давай, давай, выкладывай поскорее, – ободрил его Лев Борисович.

– Лев, ты мне скажи, если русская женщина разводится со своим богатым немецким мужем, ей что-нибудь причитается?

– Так-так… – усмехнулся собеседник. – Мы что же, теперь охотимся на богатых невест?

– Ты мне на вопрос ответишь? – рассердился Иван.

– Отвечу. Если женщина разводится с богатым мужем, ей полагается ровно половина от имущества и капитала, нажитого в браке. Она замужем сколько лет?

– Лет десять.

– Ну, тогда она с пустыми руками наверняка не останется, если, конечно, брачного контракта нет. А дети есть?

– Есть. Дочка.

– В Германии родилась?

– Да.

– Так вот, если она в Москву вернуться захочет, то ребенка присудят отцу. Ты ее предупреди, а то потом годами судиться будет, все деньги на это потратит и ничего не добьется. Я знаю, у меня таких заявлений полно.

– Хорошо, предупрежу. Спасибо, старичок.

– Вань, а теперь ты мне скажи: неужели из-за денег? Ты же всегда таким идеалистом был. И потом, как же Лариса? Она ведь этого не переживет.

– Ларисе жизнь нужно устраивать. Что я ей могу предложить? Мою нищету помножить на ее и получится нищета в квадрате. А что касается моего идеализма, то в процессе жизни он здорово поистрепался. Я теперь на вещи смотрю практически. Я влюбился, но ее богатство, безусловно, входит в образ. Она спокойная и независимая. По жизни плывет – отдыхает, ну и я хочу отдохнуть рядом с нею. Все, пока, мне пора. – Иван положил трубку, сорвал с гвоздя куртку и вышел из квартиры.

– Ваня, Ванечка… – шептала Света, принимая душ, подкрашивая ресницы, судорожно наводя порядок в квартире. – Ваня, Ванечка…

Уже через двадцать минут она при полном параде уселась в кресло и стала ждать. Нет, время решительно не хотело двигаться с места. Это было невыносимо. Она включила телевизор – не помогло. Внутри все звенело от нетерпения. Сварила кофе, закурила, посмотрела на часы. Прошло всего десять минут. Невероятно! «Надо домой позвонить», – подумала Света и схватилась за телефон. С третьей попытки дрожащими руками набрала номер.

– Алло! – раздался в трубке голос Марины. Света решила, что от волнения перепутала номер, положила трубку, набрала еще раз.

– Алло!

Опять Марина?!

– Марина, это ты?

– Я.

– Я думала, что ошиблась номером.

– Нет, ты не ошиблась.

– Что ты делаешь у меня дома? – поинтересовалась Света, с удивлением отметив, что ненависти к подруге никакой нет.

– Пасу твоего ребенка.

– А где Маргарита?

– Сбежала.

– А Даниель дома?

– Нет, и Маши тоже нет.

– Хорошо, я позвоню попозже.

Света положила трубку. Нет, все же, что она там делает? Страшная догадка сжала сердце. Господи! Неужели он… Ужас, холодный и липкий, как жидкая глина, залепил ее душу. Все было ясно: Марина, воспользовавшись отсутствием подруги, окончательно заняла ее место. Окончательно – значит навсегда.

В дверь звонили давно и настойчиво, но Света, словно окаменев, не двигалась с места.

Рассказы

Вор в законе

В нижнем зале старого «Националя» было почти пусто. Обслуга скучала в ожидании денежных клиентов, а на дверях, уныло развесив усы, стоял швейцар, прямо под вывеской «мест нет». Несколько столиков были заняты завсегдатаями, пред которыми гнули сытые шеи наглые официантки. В «Национале» царила непривычная для Москвы атмосфера благополучия и барства. В углу, напротив огромного пыльного зеркала, обедала молодая женщина в сопровождении человека очень интересной наружности. Его лицо напоминало скульптурные изображения римских воинов – широкие морщины вдоль лба, нос с горбинкой, коротко стриженые волосы, борода, очень мускулистые плечи и крепкая шея. Несмотря на то что он был почти в два раза старше своей спутницы, было видно, что это пара. Они оба с почтением и интересом слушали человека преклонного возраста, наверняка давно перешагнувшего за отметку семьдесят. Его манера говорить, громкий голос, жестикуляция уже давно привлекали внимание посетителей, но, похоже, мужчину это обстоятельство нисколько не волновало, и он продолжал рассказ, как будто находился у себя дома. Звали его Петро. Это был человек небольшого роста, очень хилого телосложения, с хитринкой довольного своим остроумием одессита в голосе. И говорил он с легким одесским акцентом. Нужно было немного наблюдательности, чтобы заметить в его облике нечто настораживающее. Скорее всего, это было неуловимое с первого взгляда несоответствие, некое нарушение гармонии между мягкой отеческой улыбкой и выражением глаз, вернее, отсутствием какого-либо выражения. В них было только холодное безразличие и жуткая пустота. Он сидел на стуле, широко развалившись, как бы пытаясь занять крошечным телом как можно большее пространство, и вел повествование. Петро говорил не как рассказчик, а как учитель или проповедник.

– Да, жизнь надо любить, – продолжал он начатую мысль, – а любить ее нужно учиться. Это и есть самое трудное. Вот у меня это получается. Я вообще себя самым счастливым человеком в Москве считаю. А что, все у меня есть. Жена золото. Она у меня такая спокойная, вот если завтра здесь упадет атомная бомба, она посмотрит и спросит: «Что упало?» Удивительная женщина. Я иногда ее приласкаю, она ведь уже старая, никто другой этого не сделает, а я сделаю, и ей приятно. Потому что хорошее ценить умею. А иной раз глядишь на человека – все ему дано, все, о чем только мечтать можно, а он все мается, потому что на жизнь не с той стороны смотрит. Ракурс у него не тот. Вот взять, к примеру, моего сына…

В этот момент к столику, не торопясь, подошла официантка и принялась расставлять закуски. Петро взял в руки мисочку со свежими овощами, поставил ее на край стола и сказал:

– Я же просил помидоры и огурцы целиком, нерезаные.

– Все равно же резать будете, – смутилась официантка.

– Я сказал, целиком. – Петро как бы зацепился за нее взглядом. – И луковицу…

Официантка трусливо засуетилась и мгновенно исчезла на кухне. Уже через минуту к столу были доставлены целые овощи.

– Вот умница, – похвалил Петро и ласково потрепал ее по заду.

– Так вот, – продолжал он. – Мой сын Боря… Нет, я ничего не хочу сказать, у меня самый лучший сын на свете. Образованный, умница. Он у меня доктор, людей лечит. А жить не любит. То есть он пожить не против, особенно если неплохо, но вкуса у него к этому нет. Я ему говорю: «Боря, жизнь – замечательная вещь». А он: «Да ну, скучно». Я вас спрашиваю: что ему должно быть скучно? У него жена красавица, хохлушка. Вообще я вам скажу, что красивее хохлушек на свете никого нет. Если не дай бог чего, так я скорее его из дому выгоню, а невестку свою в обиду не дам. Она хозяйка, умница. А дочку ему какую родила! Гений, чистый талант. Она, если захочет, кого угодно вокруг пальца обведет. Пока на мне тренируется. Я ее прошу: «Внученька, сыграй на пианино». А она: «Пожалуйста, за каждую пьесу по рублю». Приходится платить. – Петро, довольный, рассмеялся.

Женщина сидела напротив Петро и, опершись подбородком о правую руку, внимательно его слушала. Было видно, что рассказ, да и сам рассказчик, ужасно занимают ее. Это была молодая особа лет двадцати пяти. Она относилась к категории женщин, привлекательность которых совершенно невозможно объяснить. На таких женщинах не останавливается взгляд, но, заметив ее, хочется смотреть, не отрываясь. Было в ее облике что-то шокирующее, как будто она сама для себя изобрела совершенно особые правила разговора и жестикуляции, которые напоминали какой-то непрерывный танец. Даже поза, в которой она сидела за столом, казалась застывшим балетным па. Как бы подавшись всем корпусом вперед, женщина напряженно всматривалась в собеседника, боясь пропустить малейший жест.

Дослушав до конца очередную фразу, Катя, так звали женщину, извинилась, сказала, что ей нужно выйти, что провожать ее не надо. Голос у нее оказался низким и тоже с какими-то странными, как будто выдуманными интонациями. Она пошла по коридору между столиками. Петро обернулся, чтобы разглядеть ее фигуру, и вместе с ним обернулись большинство мужчин, сидящих в зале. Она шла, как бы балансируя меж столиками и плавно покачиваясь, высокая и очень стройная.

– Ты где такую взял, Андрюша? – спросил Петро друга.

– На Горького, месяц назад познакомился.

– Хороша, ничего не скажешь. Поделись?

– Нет. Этой не поделюсь.

– Ну, не сейчас, потом, когда надоест.

– А она мне не надоест. Я вот женюсь на ней.

– Ну, женись, женись. Ты хоть видел, как она на меня смотрит?

– Да, – задумчиво произнес Андрей. – На этот ее взгляд все ловятся. Но ты особо не обольщайся. В принципе он ничего не значит. Она иногда даже женщин с толку сбивает, так что они черт-те чего начинают думать.

– Точно, глаза у нее какие-то сумасшедшие, как будто сейчас колдовать начнет.

В этот момент Катя подошла к столу, а следом за ней официантка. Тарелки с горячим дымились на ее руке.

Все принялись за еду. Ела Катя так же сосредоточенно, как слушала, как будто решала какую-то важную задачу.

Петро аккуратно разрезал все, что было на тарелке, и больше ни разу ни до чего не дотронулся. Выражение лица его ни на минуту не менялось. Казалось, он был очень доволен.

– Трудно, конечно, поверить, – продолжал Петро свой рассказ, – но я из очень хорошей семьи. Мои родители были видными людьми в городе. Отец – адвокат, и мать, очень хорошая женщина. Но я их плохо помню, потому что уже в пятнадцать лет я убежал из дому. Любовь, ничего не попишешь. Ух, и хороша же она была, Любочка! Такая стройная, белокожая и безудержная. Ей всего хотелось сразу. Как чувствовала, что жить ей недолго. Она, бедняжка, уже в двадцать лет от голода умерла, в Херсоне. Так вот, она из меня буквально душу вынимала. То ей то подай, то это, то в ресторан своди. А я ну просто голову потерял, мечусь, как сумасшедший, кровь кипит, кругом одни долги. Я вообще очень горячий. Вот однажды, вижу, идет моя любовь через улицу, а с ней какой-то фраер. Видно, при деньгах. Уж больно вид у него довольный. Любочку мою под ручку держит и что-то ей заливает с таким наглым видом, просто убил бы. Но убить у меня тогда духу не хватило. Я вечером к Любочке с претензиями: «Мол, так? У нас с тобой любовь, а ты в открытую черт-те с кем улицы переходишь?» А она только губку оттопырила. Фыркнула и говорит: «Может быть, это ты черт-те кто, а он настоящий кавалер. Смотри, что подарил!» И руку показывает, а на пальце колечко, новое. Это я сейчас понимаю, что перстенек-то дрянь был, доброго слова не стоил. А тогда у меня в глазах от ревности потемнело и я поклялся любыми средствами Любочку мою обратно заполучить. Чего бы мне это ни стоило. Вот тогда-то я впервые и украл.

Любочка подношений моих не взяла и ко мне не вернулась. А стоило это мне пятидесяти лет жизни. Ну, точно. Мне сейчас семьдесят пять, и из них я почти пятьдесят лет отсидел. Я тогда очень быстро попался. Уж кто заложил, не знаю. Может, и Любочка, царство ей небесное. Но только из этого круга выбраться мне уже не удалось. Да я, по правде говоря, и не очень старался. Человек – он как бильярдный шар, катается по зеленому сукну, пока в нужную лузу не попадет. А попал, так сиди и не рыпайся. Правда, бывает так, что всю жизнь прокататься можно. Я таких субъектов за версту вижу. От них добра не жди, потому что они в любую минуту в другую сторону метнуться могут. Дрянной народ. Хуже ментов, ей-богу. Я считаю, что мне подфартило. Ведь человек по жизни что-то уметь должен. А я в этом мире абсолютный профи. Авторитет. И потом. В лагере ведь день за два идет, а я скажу, что день за пять считать можно, так что я в пять раз больше вашего живу…

Андрей с любопытством наблюдал за Катей, за ее реакцией на этот необычный рассказ. Ему, видно, нравилось, что личность старого вора вызывает у нее такой живой интерес. Вообще ему нравилось все в этой женщине: ее походка, фигура, а главное, редкое для существ ее пола чувство юмора. Поэтому сейчас его удивляла серьезность, с которой она вслушивалась в каждое слово. Он даже почувствовал себя брошенным – так сильно была увлечена его спутница личностью собеседника.

– Что, нравится? – спросил Андрей, просто чтобы привлечь к себе внимание.

Катя вздрогнула, как будто ее выдернули из глубокого сна, повернула голову и как бы удивилась, что здесь еще кто-то есть. Андрея это неприятно задело, и он повторил свой вопрос еще раз.

– Бабель, – коротко ответила Катя. – Это все записывать надо. – И опять повернулась к Петро.

Тот спокойно докуривал очередную сигарету. По выражению его лица было ясно, что этот процесс доставляет ему огромное наслаждение. Вообще он все делал с аппетитом. Выпивал очередную рюмочку холодной густой водки, затягивался дымом безобразно вонючей «Примы», вспоминал подробности своей чудовищной жизни. Вообще у него был вид человека, абсолютно довольного собой.

– Слушай, Петро, а ты историю рассказывал про татарку, помнишь?

– Как же не помнить – Раиса. Хорошая женщина была. Красивая, добрая. Такой человек и мухи обидеть не может. А вот ведь жизнь как вывернула… – Петро продолжал улыбаться. – Молодые мы тогда были. Любить очень хотелось. Пока молодой, всюду быстро приживаешься. И на зоне тоже весна свой запах имеет, и кровь по жилам гоняет, и петь соловьем хочется. Увидел я Раису, как она по зоне идет. У них, у татарок, знаешь, походка бывает такая кошачья, как будто крадется. Гордая она была очень. И голову так назад откидывала, как будто ей ни до кого дела нет. А лицо… Ну чистый Чингиз-хан. Глаза узкие, брови черные, и губы такие большие, плотные. В общем, глаз оторвать невозможно, до чего хороша! Даже телогрейка ее не портила. Я с тех пор, как ее увидел, ни о чем другом думать не мог. Скоро у нас любовь закипела. Но на зоне встречаться трудно, редко получается, урывками. А нам друг без друга хоть помирай. И решили мы с ней в бега удариться. Там убежать легко было. Я сам частенько отлучался. Так, – заработать, с людьми всякими повстречаться, продуктов раздобыть. Я тогда политических подкармливал – жалко их было. Они народ в такой ситуации никчемный. Редко кто приспособиться мог. Ну, выйти с зоны не очень трудно, и недалеко от зоны передвигаться можно. А дальше бежать некуда: кругом вечная мерзлота. Но мы так порешили: выживем. И правда, выжили. Год почти целый в бегах были, и живы остались. Чудо! Мы с ней то ли хижину, то ли шалаш построили. Из чего уж тогда его соорудили, не помню. Но стены кое-какие были. Правда, там за такой перегородкой от холода не укроешься, но мы с собой кое-что из теплых вещей прихватили, костер жгли. Короче, почему-то не умирали. Я даже сейчас диву даюсь. Не верю, что все это со мной было. Ну, и есть же что-нибудь надо, а что есть, если вокруг кроме снега – ничего. Но и здесь господь выручил. Там высоковольтные провода проходили, птицы за них задевали и на землю падали. Идешь утром вдоль этой высоковольтки и подбираешь тех, которые посъедобнее. Мороженая дичь, одним словом.

Ну, живем мы с ней так месяц-другой, не поймешь, то ли живы, то ли это просто сон какой. И жить вроде дальше не за чем, и помереть лень. Все в нас промерзло насквозь. Ничего не чувствуем, даже подумать, зачем все это, и то тяжело. Мы и времени счет потеряли – ни месяцев не помним, ни дней. Стал я только замечать, что Рая какая-то не такая стала. Но опять – толком приглядеться не могу, потому и сам как под наркозом. Я так ничего и не понял, пока она однажды не легла в нашем шалаше и не объявила, что сейчас родит, а роды должен принимать я. И родила, представьте себе, живого ребеночка – девочку. И тут мы оба как бы проснулись. Я понял: надо возвращаться, с ребенком так долго не протянем, и стал Раю уговаривать. Пошли, говорю, обратно в зону. Все равно пропадем здесь. Она долго не хотела, потом как-то внезапно согласилась. Как будто приговор себе вынесла. И стала меня торопить. Мы и день назначили, когда сдаваться пойдем, потому что так сразу-то страшно решиться. Оставалось у нас еще немного времени. Утром вышли мы на очередную «охоту», птиц подбирать. А девочку в хижине оставили. Долго проходили, ничего не нашли, а когда вернулись – Рая девочку тронула, а она вместе с тряпкой, которая у нас была вместо одеяльца, к полу примерзла. Смотрю я на Раю и вижу – ничего в ней не шелохнулось. Показалось даже, что она вздохнула как-то с облегчением. Тогда ведь думали, что другой жизни уже никогда не будет. А я, помню, заплакал, так мне эту девочку жалко стало. Рая на меня через плечо посмотрела, и такая ненависть у нее во взгляде была, что я сразу замолчал. А она спокойно повернулась и пошла. И я за ней тронулся – назад, в зону. Вот так, – как бы подвел черту Петро.

Теперь он откинулся на спинку стула и внимательно разглядывал своих слушателей.

– А потом?

– Что потом?

– Что было с ней дальше? С Раей?

– А ее застрелили, когда мы в зону возвращались, – спокойно произнес Петро и махнул рукой. – Меня пропустили, а в нее выстрелили.

Катя смотрела в упор на человека, который таким необычным образом рассказывал о смерти своего ребенка и его матери. Она как бы старалась проникнуть за возведенную им стену, которая отделяла его от всего сущего. Было ясно, что это не поза и не бравада – а лишь привычка равнодушно принимать самые чудовищные события, которые так часто громоздились в его жизни. Все его существование сводилось к единственному желанию – выжить.

На улице между тем темнело. Из-за тяжелых гардин проникал свет фонарей большой, переполненной людьми улицы Горького. Люди суетливо пробегали вдоль окон, и это создавало ощущение радостного оживления. Старый «Националь» со своей спокойной, ленивой атмосферой, со своими загадочными посетителями был похож на огромный аквариум в центре удивительного города. Аквариум, наполненный редкими рыбами. И им разрешено поплавать прямо в центре Москвы, на глазах у всех, потому что стены все равно стеклянные, из-за которых так удобно за ними присматривать.

Картина за столом практически не изменилась, если не считать того, что стол был теперь чисто убран и на нем дымились три чашки кофе. Петро шумно размешивал сахар и бесцеремонно разглядывал Катю. Она с удивлением отметила, что взгляд этого некрасивого, старого человека не оставлял ее равнодушной и даже приводил в состояние, похожее на возбуждение.

– А когда вы женились? – спросила она, как бы сделав над собой усилие.

– Я Софочку свою знал, когда она еще ребенком была, – ответил Петро. – Мы с ней соседями были. Скромная девочка такая была. Мать ее от себя ни на шаг не отпускала. Так они и ходили всюду вместе, их даже прозвали «дочки-матери». Мамаша, видно, берегла ее для кого-то. Вот и сберегла. Так что она меня сорок пять лет все из тюрьмы дожидалась. Я ей много раз говорил: «Не жди ты меня, Софочка, ты такая приятная женщина, тысячу раз могла бы уж замуж выйти». А она ни в какую. Верная очень. Хлебнула она со мной, конечно. Двоих детей сама вырастила, у меня ведь еще дочка есть. И дети какие получились! Сам себе завидую. Правда, с бабками у нее никогда забот не было. Деньги она получала регулярно, как зарплату. Но разве в этом дело? Что это за жизнь для интеллигентной женщины? Повестки, аресты, обыски. Но она отчего-то другой не хотела. Ну и я ей за это никогда не изменял. В жизни есть вещи, которые ценить надо. Я ей все годы верный был. – Лицо рассказчика приняло сентиментально-торжественное выражение.

– Ну, как, Петро, – перебил его Андрей, – так ни разу…

– Так это же совсем другое, – остановил его Петро. – Здесь надо уметь отличать. Нет, подмены, конечно, были. Но изменять – никогда.

Катя улыбнулась, впервые за все это время. Андрей тоже рассмеялся. Смех у него оказался искренний и заразительный, совершенно не сообразный с серьезным лицом.

– Вот это здорово, Петро. Мне нравится твоя философия. Надо ее взять на заметку.

При этих словах Катя поежилась, а в ее глазах появилась так хорошо знакомая Андрею насмешка. Застывшая улыбка Петро тоже стала сердечнее и шире.

– А что вы думаете, мне всегда семьдесят пять лет было? Я в молодости при виде юбки просто в обморок падал. Ни одной пропустить не мог. Помню, как-то в Киеве выступала эта… знаменитая певица. Ну, как ее?..

– Русланова? – попыталась подсказать Катя.

– Да какая Русланова! Ее тогда еще на свете не было. Шульженко! Во! Она еще не такая известная была и у нас в кабаке пела. Я только освободился, денег полные карманы, одет с иголочки. Увидел я ее на сцене и, чувствую, пропал! Бабы, они всюду есть, и в зоне, и на свободе. Но здесь совсем другое дело. Дама! Она вся как будто светится. Гладкая такая, холеная. Я сразу записочку соорудил: так мол и так, хочу вас немедленно, жду в зале. И в перерыве передал ей с халдеем. После перерыва выходит она на сцену, еще краше прежнего, платье сменила. Ну, королева, и только. Я от волнения чуть рассудка не лишился. Жду, что ответит. А она зал так взглядом окинула… Я ей знак подал – мол, это я. И тут она на меня с таким презрением посмотрела и начала петь, словно ничего не случилось. У меня прямо в глазах потемнело от обиды. Ну нет, думаю, со мной такой номер не пройдет. Поднялся прямо посредине песни, еще стулом нарочно громыхнул, чтобы она слышала, и на улицу. Взял тройку, сгонял на вокзал, там у нас цветы продавали. Купил букет, завернул его в газету, а газету доверху деньгами набил. Сумма по тем временам была огромная. Приезжаю обратно, а она как раз очередную песню заканчивает. Я сходу на сцену, протягиваю ей букет, ручку целую и говорю тихонько, чтобы никто не услышал: «Вы цветы в гримерной раскройте, здесь не надо». А сам подошел к окну, сел на подоконник и жду, чего будет. Но женщина есть женщина. Разве она послушает? Тем более такая. Она, конечно, тут же за газету сверху потянула, цветы хотела вынуть, ну и деньги по всему залу разлетелись. Я ей только воздушный поцелуй успел послать – и в окно, благо, оно открыто было. А под окном тройка стояла. Я, когда удирал, только слышал, какая там суматоха поднялась. Знаете, полный зал энкавэдэшников – народ грамотный, погулять любят. Только вот поймать меня у них тогда не получилось. Да если бы даже поймали… Страха у меня никогда не было, только азарт. Они-то меня каждый раз наказать хотели, а я в тюрьму как к себе домой возвращался. От этого и наглость была. А они все голову ломали, почему да отчего. Правда, потом, когда у меня уже авторитет был, и им все ясно стало. Не то чтобы они со мной бороться не могли. Могли, конечно. Но мы вроде как в одну игру играли. У них против таких, как я, только одно средство – убрать, чтобы и воспоминаний не осталось. Но я почему-то чувствовал, что они этого не сделают. Я для них как партнер по шашкам: уберешь – играть не с кем будет. То есть сажать-то всегда кого найдется, но им же тоже не эта мелочь нужна, а фигура. Так и дело азартнее, интереснее становится.

Да, я их, конечно, здорово веселил. То побег учиню, то кину кого-нибудь так, что они это в историю вписывают. А особенно на допросах они со мной здорово терялись. Я ведь боли не боюсь, это все дело привычки. Из меня, если упрусь, ничего не вытащишь. А упирался я всегда. Потому что по-другому нельзя – должна же быть совесть. Мне товарищи мои доверяют, что же я, их продам? Нет, это не мой почерк. Я один раз даже рот себе зашил, чтобы лишнего не болтнуть.

– Как зашил? – ахнула Катя.

– Ну вот, посмотри.

Петро повернул лицо к свету. И правда, вдоль рта тянулись шрамы, явно свидетельствующие о том, что история эта не вымышленная.

– Вот так. Взял иголку, нитку и зашил. Гражданин следователь так и присел, когда меня увидел. А мне только этого и надо. Я бы и без этой штопки ничего не сказал, но здесь – эффект! Они знать должны, что во мне духу больше, тогда уважать будут. А того, кто их боится, они сразу слопают и не облизнутся даже.

– Ну ладно, Петро, – остановил его Андрей. – Что-то мы с тобой совсем забыли – с нами рядом женщина. Давай за нее выпьем. Без нее мы бы только даром вечер потратили.

– Это точно, – согласился Петро. – Как вас зовут? – обратился он к Кате.

Тот факт, что почти после трехчасового знакомства этот удивительный человек впервые поинтересовался ее именем, показался Кате забавным. Андрей тоже слегка смутился, но Катя, весело сверкнув глазами, ответила.

– Очень хорошо! – оживленно воскликнул Петро. – У меня есть перстень старинной работы. Сделан в виде буквы К. А поверхность усыпана бриллиантами. Знаете, сейчас делают много фуфла, но это настоящие бриллианты. Так вот, я это кольцо тебе принесу, – повернулся он к Андрею, – а ты его подаришь ей. – Старик ткнул пальцем в Катю.

– Слушай, кончай дурака валять. Хочешь – сам подари.

– Нет, – решительно возразил Петро. – Я эту женщину не знаю.

Вдруг он слегка прищурился, заметив что-то за окном, и принялся настороженно вглядываться в него.

– Что случилось? – Андрей заметил в его глазах беспокойство.

– Ничего-ничего, – отмахнулся Петро. – Мне тут нужно разобраться немного…

Он встал, подошел к официантке. Было видно, как он роется в карманах, передает ей деньги, потом что-то шепчет ей на ухо и поворачивается к выходу. Официантка, смущенно пожав плечами, двинулась следом за ним.

К столу Петро не вернулся, и больше в тот вечер они его не видели.

Прошел месяц. Катя с Андреем сидели в ресторане за тем же столиком – это была идея Андрея: занять столик у зеркала.

– Что-то случилось? – спросила Катя. – У тебя вид какой-то слишком торжественный.

– Ничего особенного. Петро в Бутырке под следствием. Его в тот же вечер взяли. Он хотел через кухню уйти, но его раскусили – тоже не дураки, знают, с кем имеют дело.