Текст книги "Жители ноосферы"

Но перед этим подал на развод.

А может, сначала подал рапорт, а потом – заяву в суд.

Ты запутался в фактографии и хронологии, перемены в личной и общественной жизни срослись для тебя, как близнецы Энг и Чанг, юродствовали, корчили злые рожи, утомляли невыносимо. С тобой беседовало все женино семейство, стыдило, уговаривало, заискивало, угрожало, напоминало о жилплощади и протекции в органы и надоело до зеленых чертей. Наконец, пустили в ход тяжелую артиллерию – дочку; та, уставя на тебя твои же голубые глаза, лепетала: «Папа, не уходи от мамы!». Тщетно ты пытался ей объяснить, что развод с мамой не означает развода с ребенком, девочка плакала, замкнулась… Тесть среди учебного года сделал внучке путевку в МВДшный санаторий, с ней поехала твоя будущая бывшая, «чтобы привести нервы в порядок». И тогда ты ушел из дома, пахнущего комфортом и стабильностью, ибо от благочестивых ароматов тебя уже мутило. Куда? К отцу, жившему в гражданском браке на площади жены? К матери в Зосимов, где для сержанта юстиции потолок – охрана лесопилки или бензозаправки? Нет, ты на птичьих правах жил в общаге УВД и проходил медкомиссию на Москву. Даже курить бросил по сему поводу. И выиграл-таки свой решительный (хоть явно не последний) бой. Прибыл в столицу с одним чемоданом. Обосновался в… общага – не общага, гостиница – не гостиница, малосемейка – не малосемейка, караван-сарай, ночлежка, грязная, как спецприемник, где можно было спать только на спине и в одежде. Но после опостылевшего тебе «домашнего уюта» бардак в каморке и двенадцатичасовые дежурства просто радовали.

Ты быстро «поднял» дурную привычку курить, и если выпадали спокойные, сидячие объекты, вроде КПП районных управлений внутренних дел или федеральной службы исполнения наказаний, смоля крепкие сигареты, обдумывал, как дальше жить. Жить было хреново. Главным образом – потому что не ради чего. Ну, уехал от семейных проблем, так ведь решение их оказалось временным, а что завтра?..

Завтра, послезавтра, послепослезавтра не приносило смысла жизни. А послепослепослезавтра тебя бросили на дежурства в метро, и ты пошел – какая, в сущности, разница, где ворочать каменные думы? – хоть на станциях всегда суета сует и всяческая суета чрезвычайная. И вот, пожалуйста, с утра пораньше на тебя налетела какая-то поскользнувшаяся кобыла – идиотки, нацепят шпильки и едут по гололеду, сшибая углы и фонари, фигуристки, мать их, Катарины, блин, Витт!

Фигуристка, мать ее, Катарина, блин, Витт, Инна Степнова показала класс в пируэтах на льду потому лишь, что выметнулась из метро, как будто на сходе с эскалатора ее одарил метким ударом знаменитый кнутобоец екатерининского века Степан Иванович Шешковский. Сорок минут назад я должна была включить диктофон и задать первый вопрос интервью, по теме которого сейчас и вспоминала персоналии «бабьего царства». Это была халтура, заказанная интернет-сайтом «Ля-русс.ру». И не они просили Инну Степнову мощью своего дарования поспособствовать наполнению очередного номера, а я выжала из редактора политотдела позволение сделать аналитическое интервью. От первого задания зависели многие перспективы. И, по закону ехидства, меня задержали в «Сей-Час-Же».

До офиса, где следовало беседовать с неким полуизвестным политологом – стоит ли не стоит сегодня передавать власть в нежно-цепкие женские пальчики? – оставалось пять минут бодрой ходьбы по асфальту – или полчаса ковыляния по льду под горку. По платформе метро и подземному переходу я бежала, и по инерции сохранила тот же темп на улице. Неведомая сила схватила модные шпильки и повлекла, куда я не знала, и лишь отчаянно полоскала в воздухе руками, пока прямо по курсу не возникла широкая спина – о, какое счастье! – в милицейской куртке – блин, а регистрация просрочена!

С мыслью о том, что придется платить штраф не только за отсутствие регистрации, но и за налет (в прямом смысле слова) на сотрудника правоохранительных органов, я обняла спину, словно она принадлежала моему уезжавшему брату или настигнутому при уходе любовнику. Запоздало взвизгнула. И тут же начала оправдываться:

– Простите, пожалуйста, я не нарочно, но – жуткий гололед… Товарищ старший сержант! – ты развернулся, медленно, как отличный актер в ключевой сцене, и я отпустила руки.

– Господи милосердный! – беспомощно произнесла я.

– Поскромнее надо. Не Господь я, в лучшем случае – Илья Пророк, – серьезно ответил милиционер.

– Илюха! – и ликующая улыбка расползлась по моему лицу, настолько искренняя, словно и не было периода полного отчуждения. Скифскому коннику, затерянному в дебрях столицы, костром родного племени явилось твое березанское лицо… И, честно, ты ведь тоже был рад? Ты был очень рад, Илюха!

На глазах у твоих напарников я распласталась по форменке и вроде бы собралась реветь.

– Как ты здесь оказался?

– За тобой слежу.

– Да-а? – наизнанку вывернулась я от изумления.

– Ну конечно, бросила родной город, думала сбежать от всех друзей… Ан нет, не удалось, видишь, я тебя отыскал… У нас длинные руки…

Твои длинные руки не хотели меня обнять. Я заслужила эту отстраненность. Это было чудо, что мы вот так встретились, мимолетное, как все чудеса – мне уже пора было бежать к офису политолога. И я физически ощутила, как это мне не по силам.

– Сотовый оставь! – выкрикнула я, с напрягом отрываясь от твоей куртки.

– Оставил бы на бедность. Зачем мне вещь, которой у меня нету? – сарказм остался при тебе и даже вырос за время наших невстреч.

– Слушай, но как же мне тебя найти? – брякнул мой язык, прежде чем мои мозги спохватились о соблюдении приличий.

– Я буду дежурить здесь сегодня весь день, – ответил ты, прежде чем твоя злопамятность успела очнуться. И я проинтуичила, как закончится сегодняшний день…

Я вернулась, взяв интервью (странно, политолог даже не укорил меня за опоздание!), и проторчала около тебя больше часа. Но разговор мы повели бестолковый, на сплошном подтексте, старательно, как школьники, признающиеся в симпатии, обходя главное. Все время на нас давили косяка твои содежурные, и тебя это смущало. А важного все не было сказано, и мне пришлось – опять мне, черт побери сильных баб! – взять быка за рога:

– Ну, пока! Как все же нам с тобой увидеться?

– Ну, вдруг еще будешь мимо пробегать – хватайся… – скучно предложил ты.

– Координаты у тебя есть? – и я почувствовала себя дознавателем из прокуратуры.

– Есть. Общага за Окружной, телефон на вахте и вечно сломан.

– Илья, не бывает неразрешимых проблем! – это было уже навязчиво, согласись.

Ты сжалился и записал мои телефоны, и дальше говорить стало неприличным, нарочитым. Тем более, что ты добавил: «График дежурств очень жесткий…». Я помахала перчаткой, даже сделала несколько осмотрительных шагов по льду в сторону метро, и вдруг меня как прострелило – если уйду сейчас, то уже навсегда, но как, как задержаться, что сказать?!

– А я развелась, Илья, – бросила я через плечо пробный шар. И застыла в ужасе ожидания, не оборачиваясь.

– Я тоже, – сказал ты.

Вот тогда я попятилась, пряча от тебя глаза, полыхавшие бессовестной радостью. И спросила, когда ты сменяешься. Посмей только заявить, что ты не понял, к чему я клоню! Ибо отрезал: «Совсем скоро. В половине первого ночи». А уличные часы только начали нарезать сегментами седьмой час. И я сдуру выразила свой щенячий восторг какой-то очень умной оценкой, типа: «Шикарно!», чем вконец рассердила тебя. Помнишь, какую ты мне отповедь прочитал? Мое выступление на Глинистых озерах рядом с нею было детским лепетом!

– Не знаю, что ты в этом шикарного находишь – ехать на последнем поезде в Перово, дальше на автобусе, потом пешком, с мыслью – только бы дойти, а дойдешь – сам не рад. Куда стремился, думаешь? Ни ванной, ни, пардон, сортира нормального, удобства в коридоре – на тридцать восемь комнаток всего одна уборная и душевая кабина на четыре этажа. Горячей воды нет. Кухни тоже. Постельное белье цвета мокрого асфальта. Спишь очень быстро, потому что твоя подушка нужна следующей смене. Наверное, это шикарно. Причем шик высшей пробы. Но эту пробу ставить негде! – впервые за всю историю знакомства ты позволил себе говорить со мной так жестко и укоризненно, словно одна я была виновата в твоих бытовых неурядицах. И я покаянно склонила выю под грузом своей вины. Дослушала до конца и встрепенулась:

– Я практически уверена, что это на самом деле шикарно. И я тебе докажу! Пока!

Я убегала, так ходко передвигаясь, будто у каблуков выросли моторчики, и уже не боялась упасть. Я бежала домой, гонимая заботами всех на свете любовниц, жен и хозяек. Я вытрясла в универсаме всю наличку, закупая продукты для торжественного ужина, я наготовила жратвы на Маланьину свадьбу, поражаясь, что не режу пальцы, очищая картошку, не пересаливаю суп и не пережариваю бифштексы, я перестелила постельное белье и стыдливо припрятала в ванной комнате новую зубную щетку. Я очень хотела исправить ошибку. Остаться с тобой. Надолго. Насколько позволит судьба.

Судьба позволила. Пять лет нам было даровано. А теперь я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля.

Не может быть, чтобы ты не расшифровал моих намерений. Они окутывали мою фигуру терпким облаком аромата основного инстинкта. Или… все вышло уж больно кинематографично?

Я вылезла из метро аккурат в полночь, когда и положено появляться морокам и нечисти, и ты протер замыленные глаза, потряс головой, и я сказала: «Да я это, я, Илюша», – но ты правильно возразил: «Ты? А зачем?».

– За кем, – сказала я пересохшим ртом. Искреннее некуда. – Честь имею пригласить тебя в гости.

– Инна, можно в другой раз – я ужасно устал, и мне добираться на другой конец столицы…

– Илья, когда женщина приглашает мужчину в гости в этот час, она, наверное, не думает, что ему придется добираться домой на другой конец столицы!

– Что ты говоришь?

– То, что ты слышишь.

Мы любили переговаривать некоторые моменты начала совместной жизни. От этого теплело на душе и замирал в диафрагме живой комочек блаженства. Гладя мою спину хозяйским движением, перебирая позвонки, щекоча шею, ты посмеивался в темноте: «Думал, сейчас все тебе выскажу: “Милостыня! Подачка! Прихоть! Обойдусь!”. Это были первые слова, которыми я хотел ответить на твой призыв. Должно быть, я слишком долго ждал его, Инна! Должно быть, я уже не верил, что это возможно…» А мне зацепило рассудок другое: как моя рука, словно работая автономно, легла на мужское запястье, скользнула в глубь рукава и там присосалась пиявкой к локтевому сгибу, чтобы не сумел стряхнуть меня, потому что я бы не пережила этого. Клянусь! – весь вечер, пока я готовила тебе роскошную встречу, болело сердце, и не привычной мне уже невротической болью, а так панически… Оно сигналило: единое грубое слово от Ильи Шитова – инфаркт миокарда. Ибо жить незачем.

– Извини, но я тут подумала… – произнесли мои губы. – В общем, я все приготовила и без тебя не уйду.

– А меня ты спросить забыла? Может быть, я уже не хочу идти к тебе? – сказал ты, и сердце бултыхнулось у меня в грудине, и стало тяжко дышать. Я спазматически сжала твой локоть. Мы заспорили. Слава богу, мы заспорили! Ведь ты бы мог просто оттолкнуть меня…

Мы спорили возбужденным шепотом, громче крика, пока сдавали смену, пока ты относил в отделение оружие – я и туда с тобой поперлась, стенку подпирала в коридоре, ловя на себе отдаленные подхихикивания других милиционеров, пока шли до метро и я все еще не была уверена, какую ветку ты предпочтешь. Я выдвинула последний аргумент: «В конце концов, до меня гораздо ближе…» – а ты тоскливо повторял: «Инна… Как-то все не так…» Но мы вылезли на Сухаревке, в обмене шпильками дошли до подъезда, поднялись по лестнице, прошли по коридору – ты велся в поводу, не умея или не желая отвязаться, – и наконец дверь угловой комнаты придушенно скрипнула и подалась. И потолочная лампочка осветила обильно накрытый стол. «Будто праздник», – желчно заметил ты, а я парировала: «Не будто, а праздник. Раздевайся».

Ты был бы не ты, если б удержался от реплики: «Совсем?» – медленно стаскивая дубленку. И что я, одурев от счастья, ответила? «Как тебе угодно!»

– Неужели теперь не врешь? И не сбежишь?

А я только голову запрокинула, ловя твои губы…

Ужин был съеден поутру. И после завтрака я спросила:

– А вечером?..

– Давай подождем знамения, как нам поступить… – отомстил ты.

Сердце снова пропустило удар.

– Но?.. – трепыхнулась я.

– Думаю, что приду… Давай подождем вечера…

Ты не пришел.

Ты не знаешь, чего мне стоили эти две недели. Я не могла работать! Слышишь, Илья? – не могла я работать, я, ишак, робот, станок с ЧПУ, не бросавшая ручку (затем клавиатуру) в дни, когда от меня ушел Пашка Дзюбин, когда мне подбросили ребенка, когда я проходила через мучительное бюрократическое оформление удочерения, а ночами укачивала слабенькую, плаксивую Ленку, словно понимавшую всем своим невеликим тельцем, что мама от нее отреклась, когда мы развелись с Багрянцевым, когда первые месяцы в Москве я голодала и перебивалась стихийными гонорарами, когда уволилась из «Сей-Час-Же», напряженным ожесточением воли удерживая себя от финального разговора «по душам» с любимой начальницей Галиной Венедиктовной, когда разругалась со своим любовником – главным редактором портала «Ля-русс.ру» и думала, что он меня и с должности попросит (к его чести, он оказался намного умнее, предложил дня через три размолвку и постель забыть, а деловые отношения к столкновению характеров не примешивать, и мы до сих пор хорошие друзья и коллеги, но сейчас мне не поможет ни друг, ни коллега)…

Я не могла писать материалы ни о чем, я путала двери, забывала телефоны, теряла вещи, садилась не на те поезда в метро, искала по всей редакции, кто и зачем подложил мне на стол листок с непонятным текстом, пока его не перевернули и не ткнули в нос моей же рукой записанный на чистой стороне номер мобильника… Я огребла несколько выговоров за сорванные встречи и ненаписанные тексты, за дурацкие комментарии, взятые по телефону. Я ничего не ела, только пила очень крепкий кофе – без него я бы не поднялась утром с койки, где лежала без сна, таращась в потолок и заново переживая каждое соприкосновение той ночи. Я не звонила домой – почти забыла о своей дочке. Я грубила матери, когда она вызывала меня, беспокоясь из-за долгого молчания. Я бросалась к аппарату, стоило ему поперхнуться трелью, в одном уповании – услышать тебя. Чей-то другой голос в трубке воспринимался глубочайшей личной обидой! В офисе, в метро, в магазине, в постели я сжимала в руке мобильник и, как только он начинал вибрировать, срывала крышечку, чая твоего звонка, – но это был неизменно не ты, и я обрывала разговор. Стоило на миг расстаться с мобильником, и посторонние звуки (скажем, сигнал клаксона) казались мне пропущенным сигналом твоего контакта. Я пила валерьянку, кордарон, настойку боярышника, сосала нитроглицерин и валидол плюс внутрь еще половину ассортимента аптечного пункта – не помогало. Сердце каждую полночь устраивало «панические атаки», и я всерьез ожидала, что следующее нарушение ритма навсегда успокоит идиотку Степнову. Я узнала, какова на вкус, цвет и запах бессонница, от которой умер Юкио Мисима. Я похудела, спала с лица и почти перестала краситься – наносить призрачный макияж меня заставляла лишь вера увидеть тебя. Скажем, тебя перебросят караулить «Сухаревскую»… Я каждый день просчитывала «за» и «против», что первая встреча наша была последней.

А почему я не ехала на «Третьяковскую», где мы столкнулись? Да ты же задаешь риторический вопрос, ответ прекрасно ведом тебе… Я заслужила твой пинок в преисподнюю… Я, наверное, заслужила и то, что сейчас у меня во рту кляп, а на шее петля…

Ты появился через две недели, когда из мартовской слякоти уже выплывал пронзительно-солнечный, асфальтово-проталинный апрель. Появился без предупреждения, но безошибочно определив время. Я рано оказалась дома. Я не могла «пойти развеяться», как сама же советовала своим утопавшим в слезах подругам, как делала при личной драме… кой черт, драме! Водевилями выглядели все предыдущие расставания! Я сидела на кровати подавленная и в слезах – они точились из глаз и не приносили облегчения. Я не думала ни о Пашке, ни о дочери, ни о матери, ни о службе. Думала, как сильно я, овца драная, обидела мужика, что любил меня на расстоянии десять лет! И кто-то позвонил во входную дверь, а я не сочла, что это может касаться меня, и соседка по коммуналке, бабка Софья Кирилловна прошаркала по коридору с большим опозданием, открыла дверь и неразборчиво забормотала: «Дома, кажется… Но странно, не выходит… Угловая дверь, постучите… Уж не знаю, где может быть…» В угловую дверь постучали, и я не успела вытереть слез, клацнула замком – Горгона Горгоной! – и прямо в мокрые мои глаза попал пучок солнечной энергии.

Ты стоял в цивильном – это был твой недежурный день, – с раскидистой гвоздикой-кустом в фольговом кульке. Остаточный луч солнца высек из футляра шустрого зайчика, и тот, ослепив меня, скользнул падающей звездой по комнате, упал куда-то под вешалку. Проводив его взглядами, мы, ты – громко, я – сорванным голосом, вскрикнули хором:

– Загадывай желание!

Ты сказал после паузы:

– Я еще в библиотеке и в дежурке замечал, что у нас с тобой дублируются мысли и слова одни и те же выскакивают одновременно. На Востоке такое явление называют «кысмет» – судьба, да? Замечал, но тебе не говорил. Хотел проверить.

– Ну и как? – шепнула я бледными, искусанными, ненакрашенными губами.

– Сама же видела. Только что…

Мы оба засмеялись. Облегченно. Как я благодарна тебе, что ты обошел молчанием мой внешний вид! Словно ничего не заметил. Но что все понял, как надо, свидетельствовала твоя необычайная нежность…

После этой встречи я уже не переживала за твои исчезновения – знала, что последней она точно не окажется! Хоть ты и являлся ночевать по волновому распорядку, порой даже по форме.

Регулярной (или налаженной!) жизни мешали дежурства, построения и прочие милицейские обязанности, разорванность твоя между Сухаревкой и караван-сараем… Построения проходили по месту службы, караван-сарай своим изолированным расположением съедал большую часть свободных часов. Ты то являлся за полночь, то заводил будильник на пять утра. Наши встречи укладывались в минуты безудержных ласк, любовного сумасшествия, – а затем шло быстрое кофепитие и прощание у двери: «До следующего раза?» – «Обязательно!». До следующего раза я ходила с затуманенными глазами, неуклюже, словно в коконе твоих ласк и шепота, который боялась разорвать. Но в душе у меня цвели… наверное, незабудки. А бабка Софья Кирилловна, раз поймав меня в коридоре, внезапно сделала заговорщицкие глаза и придвинулась ко мне мятым, но выразительным личиком – я даже отстранилась, мне показалось неприличным стоять перед ней такой молодой и влюбленной. Но бабка приватно шепнула, что я очень «умная девочка и хорошая», но мне надо устраивать семью, так как «дочке нужен папа».

– Я просто хотела сказать – твой молодой человек, по-моему, будет очень хорошим папой твоей девочке… – теснила меня к стене в прямом и переносном смысле Софья Кирилловна. – Он тебя по-настоящему любит…

Я старорежимно зарделась. Бабкины глаза взблескивали так, что я осознала: когда-то она была молода и чертовски темпераментна! Но я скомканно поблагодарила ее и ушла от развития темы, прошмыгнув в свою комнату.

Это было воскресенье. Накануне ты дежурил на каком-то стадионе и прийти не обещал, потому что дежурство было чревато непредвиденными осложнениями – всем памятен был чемпионат мира по футболу и обкуренные придурки, бившие подряд смуглые физиономии и лобовые стекла машин. Я посидела, подумала, покурила… поднялась, привела себя в христианский вид и поехала. Адреса я не знала, но уповала, что язык до Перова доведет.

И несколькими часами позже набрела на здание, очень похожее на рейхстаг в Берлине сразу после победного штурма в мае 45-го. От его экстерьера на меня так и пахнуло миазмами общежитейской юности. Опять в форточках болтались неприличного вида пакеты со снедью. Проходя по асфальтовой дорожке под треснутыми окнами первого этажа, я несколько раз поскользнулась на завязанных узлом презервативах и метким пенальти забила в дохлые кусты гол водочной бутылкой. Вход в общагу походил на «обезьянник», изнутри сложносоставно воняло, стекло на фанерной табличке потрескалось, и надпись, украшавшая ее, давно ушла в область загадок.

На вахте в безразмерном и грязном холле дежурила особь третьего пола в оранжевом путейском жилете, с пегим ежиком на голове (никогда бы не подумала, что в Москве могут еще водиться такие типажи!).

– Как мне Шитова найти?

– Для чего? – нашлась особь. Ох, я чуть было не полезла в бутылку, то есть за служебным удостоверением! – но глянула в сальные глазки особи и с удовольствием сообщила то, что она не могла не понять:

– Потрахаться!..

Особь гыкнула и махнула рукой в кишечнополостный коридор, изобиловавший с виду всевозможными инфекциями.

– Третий этаж, триста пятая.

На третьем этаже, в триста пятой ты валялся на кровати в трениках и гостей явно не ждал. К счастью, ты был в комнате один. Мне захотелось упасть у кровати на колени, завыть, забиться о железные прутья головой, чтобы скрипели все пружины этого агрегата – вот каково твое место в жизни, да?! А чего тебе захотелось в тот момент, Илюша?..

Ты протер глаза, покрутил головой… Ты трогал мою руку и приговаривал: «Теплая… Пахнет вкусно… Значит, не сон? Не привидение? Значит, Инка? Но какими судьбами?». – «Новость принесла тебе», – сказала я с безумством храбрых. И выпалила то, что разучивала и повторяла на все лады долгую дорогу сюда:

– Мне кажется, тебе пора объявить командованию, как оно там у вас называется, о перемене места жительства на Садово-Сухаревскую.

Озвучив, я ковырнула носком ботинка потертый оргалит раз, другой, третий и внимательно следила, не просверлю ли в нем дырку. Тебя ожгло мгновенным ужасом, который я не могла не почувствовать. Ты напрягся и с внутренней дрожью переспросил:

– Делаешь мне предложение?

– Деловое. У меня в твоем обществе лучше идут дела.

– А что скажут по поводу этого предложения твои соседки?

– Во-первых, при чем тут соседки? Во-вторых…– великолепный образчик женской логики, не так ли? – думаю, что благословят. Им тоже мужчина в доме нужен. У них то окна не открываются, то краны текут…

Ох, как был ты напуган – как заяц, напоровшийся на волка, как мародер, схваченный за руку ожившим «трупом», как всякий разведенец, коего снова пытаются затащить в семейные узы!

– Инна… Ведь такого рода предложения должен делать мужчина женщине. Так заведено. Кысметом. Так должен говорить мужчина женщине, когда он готов пригласить ее в свою саклю… Я… ну прости, если честно… сомневаюсь в своей готовности…

Мой змеиный язык не мог не поспешить:

– Ты о регистрации брака?

– Ну… если ты так… догадалась…

– Я журналист со стажем. И тебя знаю скоро двадцать лет, так? И ты меня знаешь. На что спорим: если ты переедешь ко мне и кто-то из нас первым предложит сбегать в ЗАГС, то это буду не я, ну? На ящик пива – пойдет? Или на ящик коньяку?!

– Честно?

– Честно. Только ради твоего комфорта я тебя туда и зову. Ну и немножко ради своего…

– Честно? Скажи честно – не обидишься, что предложения не делаю? Хотя обязан, как честный человек…

– Из всех модальных глаголов, – блеснула я интеллектом, – самым действенным является глагол «хочу», на втором месте – глагол «могу», а на третьем, безнадежном – «должен». И потом, разве я тебе когда-либо врала?

Мы оба знали, что я имею в виду. Мы оба почувствовали в жирном и гнилостном запахе общаги торфяной аромат Глинистых озер… Можно было продолжать полемику, но мы только помолчали, уставив зрачки в зрачки. Интересно, замечал ли ты, что глаза у нас – одинакового цвета, как зеркальные отражения друг друга? Потом ты поднялся и пошел одеваться, и мы поймали такси и поспешили домой (слышишь? – домой!), и все было прекрасно. А на другой день ты сходил в общагу и уладил там дело с вахтенной особью, оказавшейся комендантом. Прелестно уладил – съехал из общаги с вещами, но не выписываясь, обещал платить ей, как за проживание, и немного сверху, это не считая того, что в распоряжении особи оказалась свободная койка, которой она не замедлила распорядиться. А на третий день ты поехал на построение с Сухаревки, а бабка Софья Кирилловна выхватила меня из ванной и секретно шепнула: «Поздравляю, Инночка!». Бабка лучилась, будто это к ней переехал давний возлюбленный.

Мне понравилось, как ты после вселения обнюхал мое более чем скромное жилище с любовно разведенным беспорядком. Ты походил на очень крупного кота, что, задействовав полный комплект усов, прошелся по углам, задержал взгляд на горках бычков, немытых чашках, сваленных в кучу вещах и книгах, бумажках и блокнотах, завитых вязью моего почерка, выдохнул и расслабился: отпустило! Здесь кое-какие детали живо напоминали твое общежитие, некоторые были заимствованы из «дежурок» и, вероятно, каптерок, кое-что дышало студенческим аскетизмом, но ничего не напоминало ухоженную квартирку твоей бывшей жены, откуда ты спас только носильные вещи. Я кралась за тобой по пятам бесшумной поступью помоечной кошки, и когда можно стало открыть рот, сообщила:

– Не бойся: я не исповедую тезис о святости семейных уз и непреходящести домашнего уюта. Я больше всего на свете люблю гостиничные номера и магазинную еду. Мы будем с тобой вместе жрать консервы из банок и полуфабрикаты из пластиковых корыт…

Спустя несколько дней после твоего вселения, когда выпал сумрачный и прохладный день, какими апрель охлаждает рвущихся к весне, вышел такой пердимонокль… конечно, ты о нем не забыл. Мы с тобой сидели и грелись пивом, завели разговор про нас же, про любимых, – и ты, отведя почему-то глаза, негромко повествовал, что больше всего тебе нравится девчонка в школьной форме, которая сидела в кустах всякий раз, как ты лез в свою секретную дырку в заборе… Девчонка все время вторгалась на твою территорию. Настало время ей отомстить – и вторгнуться на ее территорию, как ты считаешь? И вот я вторгся… и меня от этого не ломает, как ни странно… Господь с тобой, я простила тебе эту оговорку, – потому что ты дальше сказал: одинокий волк пришел в логово близкой по крови и духу волчицы, а волки знают толк в подборе пары… Меня так и ошпарило изнутри, и я залепетала, как всегда, обратившись к великой русской литературе, что Владимир Дудинцев в одной из моих любимых книг «Белые одежды» писал…

– Когда люди сходятся в нашем возрасте, каждый приносит свой чемодан, и не пустой?

Меня обуял шок. Ты улыбался.

– Кысмет. По-русски судьба, да? Кто бы ни был в твоем прошлом, мне он не помешает!

«Нам он не помешает», – поправила я, филолог хренов, знаток психологии и самодостаточная женщина.

Но – удивительное дело – сцена, разыгрывавшаяся между нами, показалась мне подозрительной. В ней перемешались кислое и сладкое, словно сироп и лимонный сок в рекламном чане телевизионного экрана. В маленькой комнатке на Сухаревке, затопив ее, стремительно застывала карамель нежных чувств, и в карамели проглядывал привкус неестественности. Слишком сладко было… но потом подозрения мои отодвинулись в дальний чулан подсознания, и я привыкла считать, что такую прекрасность я заработала… Но в эту горчайшую минуту мне мерещится та же химическая сладость, сплошной эрзац, и я понимаю – карамелька, забытая в чулане, разбухла и засосала в свое мягкое синтетическое чрево пять лет семейной жизни. Примет «ни к чему» не существует.

И теперь во рту у меня кляп, а на шее петля… Послушай, а кто же разговаривает с тобой? Да нет же, никто с тобой не разговаривает, и со мной никто, мы безмолвствуем через триста километров, а все потому, что некогда карамель растаяла между нашими губами, испачкав их приторным и вязким…

Нам с тобой первое время никто не мог помешать. Право же, Илья, грех жаловаться… жили мы с тобой, как считали нужным. Что считал нужным один, соглашался привести в исполнение другой. Каким еще супругам выпал такой счастливый билет?

Пока Ленка была поменьше, мы ее по нашим скитаниям не мотали, но сами по теплу, если совпадали наши выходные, ни свет ни заря бежали на какую-нибудь электричку или автобус и ехали в места былой славы Руси. Мы проехали с тобой все Подмосковье. Кусково или Архангельское не считались вояжем, как и прогулки по древнему центру. А вот Истра, Звенигород, Дмитров, Талдом, Вязники, Егорьевск, Коломна были конечными пунктами наших экскурсий, мы бродили там, стирая порой ноги в кровь, и ты до хрипоты рассказывал мне, что означает полумесяц на кресте христианского купола, и какого века постройки церковь, озирающая просторы с холма… Мы побывали на полях Бородинском и Куликовом, и когда под Бородиным ты наткнулся на группу археологов, то был счастлив, как мальчишка, бросил сумки, бросил меня, полез в канаву… как ты выразился на бегу – двигать отвал? – и прокопался с ними до темноты, мы возвращались в Москву в электричке, набитой бомжами, я спала у тебя на плече, а ты всю дорогу шепотом извинялся… Мы видели с тобой Тверь и Торжок и собирались на твой день рождения – на девятое мая – в Псков. А в Новгород Великий так и не доехали…

Знаешь – наверное, я свожу в Великий Новгород Ленку, чтобы не так больно было отвыкать от привычного уже устоя жизни… в электричке.

Насчет колес – подумывали, как бы купить машину. Подумывали до позавчерашнего вечера. Тебе к маме было бы удобнее ездить на личном автомобиле… Да, мне очень понравился твой Зосимов. Когда-то я была там в командировке, еще от «Газеты для людей», и мне мерзким показался этот малоэтажный городишко с его садами и сточными канавами. У меня там коза бутерброд из руки вырвала, представляешь? Я устала бегать из районной прокуратуры на окраину, купила в магазине хлеба и сыру, попросила порезать – продавщица на меня выставилась, как на выпускницу кунсткамеры, и накромсала просимое ломтями толще моего рта, – села на скамейку, явно частную, в тени то ли вишни, то ли дуба… Пока пережевывала первый кусок невпроворот, подошла тощая черная коза, пристально посмотрела на мои жующие уста и зубами вынула у меня из руки питание. Я ошалела, она сглотнула бутерброд удавьим движением и стала тереться мордой о мою руку. Пришлось позорно бежать – кушать самой хотелось.

Так о чем я… Да, городок ваш мне не показался. Да и как может выглядеть привлекательным населенный пункт, где мужик в пьяной драке убил соседа, забросил труп в сарай и три года спокойно жил рядом… А тело мумифицировалось… Потому и не воняло…