Текст книги "Жители ноосферы"

Но когда мы с тобой приехали в этот осколочек патриархальной Руси, об руку прошлись по улочкам без асфальта, надергали вишен из соседского сада, искупались в речке Зосимовке, я изменила впечатление о твоей малой родине. Это славный мирный городок, там очень хорошо отдыхать. Единственное, что меня отвращает от милейшего земного уголка – ты там будешь отдыхать от меня.

А уж как Ленка подросла, мы всей семьей стали кататься. На теплоходе в Астрахань, на мою прародину, плавали – ну скажи, разве плохое было путешествие? А про то, чем порадовала астраханская гостиница, я и вспоминать нынче стесняюсь… не стесняюсь, а больно очень, и завидки берут, будто не со мной было.

Или как ты подарил мне на день рождения гитару. Постой, я, кажется, путаюсь в хронологии… Сначала была гитара, в первый же год совместной жизни, а потом уж странствия… Но какое значение имеет порядок цифр, если все они выстроились в круглый ноль, в кляп во рту и петлю на шее?

Про гитару превентивного разговора не было. Разве что однажды я, разбитая на органы, еле приползла с работы небывало поздно, а ты был не на дежурстве, ты усадил меня на кровать, укутал одеялом, заварил чаю и устроил вечер ностальгии. Поставил в простенький магнитофон кассеты из своих запасов – Высоцкого, Окуджаву, Визбора, а на закуску – Щербакова. И от гитарного перебора я оттаяла быстрее, чем от горячего питья. Видимо, я так воодушевилась, подпевая, что седьмого декабря, в воскресенье, выпавшее на мой день рождения, ты повел себя странно: пошел на рынок один, без меня, а вернулся вдвоем… с гитарой… И мы синхронно вспомнили, как пели в городском парке Березани после концерта «Машины времени». И переорали тот же репертуар: «Вагонные споры – последнее дело…», «Мы охотники за удачей, птицей цвета ультрамарин!», «Ах, варьете, варьете…». И Лозы: «Как его по отчеству? Вот и я не знал…». И Розенбаума «Как-нибудь, где-нибудь, с кем-нибудь…»

Потом из коридора забарабанили в дверь обе бабки-соседки, неразборчиво выкликая, что голосов мексиканских актеров из телевизора не слышно. Тогда мы устыдились и занялись наконец праздничным обедом.

Илюша, ведь все это было, было! Так почему же у меня теперь во рту кляп, на шее петля?

Куда уходят забота, нежность, доброта и взаимопонимание?

Я, конечно, выиграла, и в ЗАГС меня позвал все-таки ты, сославшись на то, что «от соседок неудобно», и мы расписались безо всяких там наворотов и финтифлюшек, без платья белого и костюма, даже без колец – потому что у нас было нечто дороже свадебной сбруи и ритуалов. А сейчас я стою у телефона, во рту у меня кляп, на шее петля.

Неужели причиной этому – лишь градостроительная политика Лужкова? Он наслал бульдозеры на вашу общагу, как на рассадник чумы, и таким образом временная твоя регистрация по данному адресу приказала долго жить. Чудесную комендантшу выгнали с должности, офицеров рассовали по другим ведомственным общежитиям, а на тебе, старший ты мой сержант, споткнулись, ибо ты уже пять лет появлялся в общаге лишь раз в месяц, вручить комендантше честную мзду. И, узнав о перемене твоего семейного положения, порекомендовали не парить никому мозги и регистрироваться на площади жены, но регистрироваться обязательно, ибо в серьезных органах беспрописным не место. А мне тетка оформила длительную регистрацию, и мы уже деньги копили, чтобы выкупить у нее комнату на Сухаревке, и Ленке уже школу присматривали… Неужели только из-за невозможности воспользоваться моим преимуществом ты повернул все так, что вот сейчас я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля?

Ты что говорил? «Не могу прописываться на твоей территории. Это выглядит так, словно я, провинциальный альфонс, приехал в Москву за жилплощадью. Ты же меня сама уважать перестанешь…» Впервые за пять лет с той весны, когда ты пропал на две недели, я плакала и разубеждала тебя, собирая все аргументы – и были они не такими уж глупыми! Но я-то апеллировала к рассудку, а ты думал ущемленным мужским самолюбием…

И тут меня поразила загадочная слепоглухонемота. Видно, в эйфории потрясающего прошлого я решила самонадеянно: «Куда ты денешься!». Чакры, которые раньше улавливали любой твой сигнал, пропустили тревожные импульсы – а они ведь исходили от тебя сплошным потоком с того самого дня, как ты лишился регистрации. Не надо было включать тонкий уровень, чтобы ощутить твою нервозность, даже болезненность. Я снимала ее «домашними» средствами – новая рубашка, ужин повкуснее, «Илюша, пойдем в кино!». Ты все принимал вроде бы с благодарностью, однако под голубизной твоих глаз заклубилась уже донная муть и прикрыла от меня кусочек твоих дум…

Ты сказал, что пока не решится вопрос с регистрацией, работа под угрозой, и я позволила себе надавить. Ты сказал, что хочешь съездить и посоветоваться с мамой… Что бы мне не лечь поперек комнаты, не спрятать твои ботинки, не выпить демонстративно пол-литра столового уксуса? Я ограничилась замечанием, что вряд ли твоя мама «в теме» здешних дел, но если тебе так хочется… Ты уехал в Зосимов, а мне и в голову не пришло, что ты уже подал рапорт на перевод на работу в Зосимовский РОВД… Ты ведь не собирал при мне вещей, не прощался надолго, ты обещал привезти мне поздних летних цветов и спелых зосимовских яблок…

И вот теперь я стою у телефона, во рту у меня кляп, а на шее петля…

– Инненька! Постарайся, пожалуйста, меня понять, как это всегда у тебя получалось!.. – говоришь ты. – Инна, я не могу жить за твоей спиной и пользоваться твоим общественным положением! Инна, я уже был однажды в тени женщины – поверь, это неприятное ощущение. Это не жизнь, это существование. Гибель для мужчины. Инна, я уезжал в Москву не ради Москвы, даже – прости! – не ради тебя, я ведь не знал, что ты на меня налетишь на льду… Я уезжал оттого, что начал чувствовать себя последним ничтожеством в доме, где заправляла жена. И сейчас есть такая же угроза. Не возражай, Инна, я выслушал все твои аргументы. Они справедливы, но не до конца. Какая бы ты ни была умная женщина, ты все-таки женщина. Ты не встанешь на мою доску. Мне потерять работу – это смерть. Молчи, я знаю, что ты скажешь – я не потеряю работу, если пропишусь… ну, черт, зарегистрируюсь к твоей тетке… Инна, у меня в Зосимове дом, где мне надо быть хозяином, и старая мать. Я у нее – единственная надежда и опора. А у тебя я кто?.. Муж, любовник, друг, товарищ и брат – но я тебе не опора. Ты же это понимаешь. Ты настолько сильная, что мое плечо тебе нужно раз в год. Было нужно. Пока мы хоть в глобальном вопросе были независимы друг от друга. А теперь, получается, ты мне плечо подставишь с этой чертовой пропиской! Мне, мужику сорокалетнему! Выручишь меня!.. Да что ж я – содержанец, жиголо, что ли? То одна меня из грязи вытащила, в органы устроила – в сорок лет я на воротах стою, скажите, какая радость! То другая меня в Москве пристроит работать… Инна, обижайся или нет, но это не дело, так не пойдет, и жить в таком идиотском положении я не могу!..

Ты говоришь теперь без остановок, боясь моих ответных реплик – но их не будет, Илюша, не потому, что во рту у меня кляп, а на шее петля, а потому, что я снова, как та школьница в куцем платьице, понимаю тебя, просвечивая рентгеном. Мой рентгеновский аппарат сломался неделю назад… Черт, а вдруг он сломался пять лет назад, иначе бы ты не поминал нынче с такой злобой свою первую жену и не сравнивал бы меня с ней? Ты, стало быть, все время нашего совместного блаженства (полно, было ли оно для тебя блаженством?!) страдал от не-само-реализованности, вот как оценили бы твое состояние психологи. Тебя мучило то, что ты ко мне – как бесплатное приложение… Что не я при тебе, а ты при мне… Вот странно, а отчего же мне казалось, что мы друг при друге на паритетных началах?..

– Не могу, хотя ты знаешь, что я тебя… я тебя… я тебя…

Помехи связи?

– Илья, слушаю…

– Я тебя люблю, Инна, двадцать лет, но жить прихлебателем не буду даже с тобой. Особенно с тобой. Жить прихлебателем с женщиной, которую любишь так, как я тебя, – аморально. Я так решил. Я хоть раз в жизни должен что-то решить сам…

– А что же ты… сам… за меня-то решаешь?

– Что? Плохо слышу, Инна!

– Ничего, проехали…

Он решил за двоих, такое право ему дали пять лет наших в образе двуглавого орла… Он решил, а ты сама виновата. Теперь уж без вариантов, теперь нет дилеммы – порешать на досуге… Ты очень виновата, Инна Аркадьевна, что единственный мужчина, с кем ты хотела бы лечь в одну могилу, сбежал от тебя на край света.

– Илья! А хочешь, я приеду к тебе в Зосимов?

– Что?!

– Хочешь, я приеду к тебе в Зосимов?

– Инна, ты спятила! Ты – и в районном центре? Тут газета одна, купленная главой администрации на корню, и телевидения нет. Куда ты здесь пристроишься?..

– Никуда. К тебе. Выучусь готовить, разводить помидоры, а ты станешь меня обеспечивать и самореализовываться таким образом…

– Инна, это бред. Ты не сможешь здесь прожить и недели. Ты сбежишь, как я… Ты же не мыслишь себя помимо своей работы…

Да, ты прав. И я права. Ты не от Москвы устал – ты от меня устал. Ты, наверное, устал и делить свое сокровенное на двоих. Ты волк-одиночка, тебе нужна только твоя территория, где ты будешь полным хозяином… а не владельцем на паритетных началах…

– Илюша… Но почему же ты все это говоришь мне по телефону? Разве трудно было – честно, глядя в глаза?..

– Инна, ну что ты говоришь, глупая… Если бы я смотрел тебе в глаза, разве бы я смог от тебя уехать? Я же от тебя отойти был не в силах на полшага…

Получила, Инна? Получила. Последнее признание в любви. Илья, ты лучше не скажешь.

– Илья… а что с вещами делать?

– Пока еще тепло. У матери кое-что мое осталось. Прохожу, здесь форс не нужен, не столица… Собери в мою сумку. Как-нибудь приеду и заберу.

– Хочешь, контейнер отправлю?

– Ради бога, не напрягайся из-за меня! Я сам приеду и заберу… Но не очень скоро. Когда почувствую…

Пи-ип! – это не перебои на линии. Это Илья бросил трубку, поняв, что едва не проболтался. «Когда почувствую, что смогу посмотреть в твои глаза и не остаться около тебя навек» – вот какую фразу ты начал. Ты не хочешь возвращаться. Никогда. И оттого у меня во рту кляп, а на шее петля, и когда они рассосутся, неизвестно, и для того, чтобы рассосались, надо как-то дальше жить… Я уже не умру без тебя, ты угадал, – но во рту у меня кляп, на шее петля, и мне холодно на свете, почти так же, как в воротах скандинавского ада.

Вместо эпилога

Я выметнулась на улицу и иду по лужам, под занудным сентябрьским дождем, без зонта и не разбирая дороги, в классической манере всех брошенных женщин. Не так давно мы с Ильей повесили трубки. Теперь я должна успокоить себя хоть насильно – завтра на работу, и послезавтра, и послепослезавтра тоже, и вообще надо как-то дальше жить, несмотря на сегодняшний крах… Но я не знаю, что с собой сотворить (о нет, не в том смысле!) – чтобы «устаканиться». Вот и иду энергичной походкой, на износ, как будто опаздываю куда-то, по Садовому кольцу. Это не лучшее место для прогулок – обилие машин, разбрызгивающих лужи вдоль тротуара, какофония гудков, прохожие, иной раз буквально врезающиеся в меня… Можно было выбрать Бульварное кольцо – там обстановка лиричнее и суматохи меньше. Но у Садового то преимущество, что оно непрерывное. Если кончится круг, а я не устану и не успокоюсь, пойду на второй, на третий… Такая медитация на ходу.

Я шагаю, попадая в какой-то шаманский ритм, и вот уже глаза мои видят не серую теснину задымленного, загазованного, затуманенного моросью Садового и даже не кровавые промельки светофоров, двоящиеся на свет и его размазанное отражение. Со мной происходит то же самое, что на пустыре в Волжанске или на кладбище в Новгороде – и еще в разных случаях и точках земного шара со мной происходило такое, просто не всегда стоит выкладывать все, что у тебя за душой. Но сейчас мне не хочется оставлять за душой ничего – пусть ее продует и выстудит, только тогда у меня появится шанс жить дальше!.. Как я уже много раз жила, как буду жить после воплощения в журналистку Инну…

Будто бы я впадаю в транс… или возношусь в ноосферу… Меня уже нет на Садовом кольце, это не я перехожу Кудринскую площадь размеренно-торопливым шагом и уворачиваюсь от «Бентли», и не меня его лощеный водитель, не хуже шоферюги мусоровоза, кроет матом… Я обретаюсь не в сером тумане Москвы, а в небывалом, неизвестном на Земле оттенке – наверное, так выглядит вселенский Хаос изнутри. Не знаю, кто я, пророчица или демиург, дано ли мне лишь видеть то, что я сейчас вижу, или я могу творить из этого Ничто свою новую судьбу – пока я только наблюдаю… Передо мной сменяется ряд картин, и все они мне знакомы, точно родные воспоминания.

Я вижу существо, скорее всего, мужского пола, судя по крепости, коренастости тела – оно мечется вокруг костра, горящего посреди высокой пещеры, и ритмично колотит о чадный воздух огромной погремушкой. Это маракас, я знаю – древний шумово-музыкальный инструмент, шаманы индейского племени таино, жившего на Антильских островах, использовали маракас для своих обрядов. Его гулкие басовитые удары отлично вводили в транс. Мое первое воплощение – из тех, что я помню! – являлось верховным жрецом таино, а жрец был не простым мошенником, дурившим соплеменников россказнями о загробном мире – он действительно умел «проваливаться» туда и «выныривать» обратно, и жил невероятно долго – почти как библейский Моисей, да, может, Моисея с него и списали?..

Я помню почти все свои предыдущие жизни. Зачем мне они являются сейчас? А вот зачем: ведь в каждом новом воплощении повторялся расклад: я и ты. Ты – тот, кого Инна Степнова знала как Илью Шитова, – и сейчас мне подают знак, что ничего в моей карме не изменилось, я снова встретилась с тобой. Как встретила прямоходящая, мычащая, волосатая самка неандертальца похожего на нее, точно клон, самца – но у этого грубого, свирепого кормильца половины племени были светлые глаза, будто небо просвечивало сквозь череп, и за то его боялись и сторонились другие самцы… Как встретила жена патриция в городе Геркулануме красивого голубоглазого плебея незадолго до того, как последовать за супругом в Ливию – ох, как она рыдала, видя с корабля, бегущего на юг, позади себя зарево на полнеба… Как встретила простая английская ведьма, на беду свою, несгибаемого шерифа графства Девоншир – ты, по настоянию епископа, отдал приказ о моем сожжении на костре, да и сам ты стоял за искоренение всякой нечисти, ибо был добрым католиком!.. А ведьма, сгорая на костре, погибала дважды – и страшнее огненной кончины была боль неразделенной любви к доброму христианину!.. С того воплощения «долг превыше всего» стало девизом твоего духа. Долг и уводил тебя от меня – того, кем ты был, от меня, кем я была. Не всегда ты был мужчиной, а я женщиной! Выходило и наоборот – в раскольничью мину на русском Севере добровольно легла женщина, мучимая тайной, постыдной, по ее мнению, любовью к никонианскому священнику, явившемуся туда, под Вологду, с огнем, мечом да солдатами, да с воздетым трехперстным знамением… У священника под косматыми бровями – мои сизые глаза, в нечесаной бородище – мои чувственные губы, а под выцветшей рясой – мое страстное сердце, и, когда он узнал, что целая семья раскольников заживо похоронила себя в мине, пошел куда глаза глядят, рукой зажав на груди наперсный крест, как телесная оболочка Инны Степновой сейчас марширует на красный свет через Калужскую площадь… Священник ушел туда, где простирались кроваво-клюквенные болота, и больше его никто никогда не встречал… И я вижу сейчас пузырь болотной жижи, который неспешно, сыто надула трясина… Он лопается, и брызги летят мне, Инне Степновой, в лицо… Мокро на щеках, но это не дождь…

Всякий раз, когда мы сталкиваемся на земле, мы расстаемся. Но с каждым рождением заметен прогресс. В этот раз мы сумели с тобой прожить одной семьей целых пять лет! По сравнению с достижениями прошлых жизней (максимум – два месяца переписки через линию фронта, через Марну, чтоб ей сгореть! – хотя именно это с ней и произошло осенью 1914 года) уже ох как неплохо!.. Но зачем мне сегодня видеть все это?..

Я вижу, что будет с нами дальше. В этом воплощении мы уже не встретимся. Не покидая материального и трехмерного пространства, мы с тобой, Илья, оказались в параллельных мирах. Стена, возникшая между нами, прочнее, чем разница Москвы и провинции, фатальнее, чем развод супругов. Нам просто не суждено будет больше никогда увидеть друг друга… до следующего рождения, конечно. Я вижу тебя, копающегося на огороде в Зосимове, сидящего в кабинете Зосимовского РОВД неглавным опером – ты так до пенсии и просидишь, и прокопаешься, и уже на пороге старости женишься наконец на овдовевшей соседке с тремя детьми, и старость твоя пройдет под знаком обмана. Ты будешь обманывать сам себя, будто это твои дети, твои внуки, твое счастье – довольство и покой у тебя будет, а вот счастья – увы, нет. Так же, как не будет его у меня, хотя внешне все у меня сложится неплохо. Я вижу свою физиономию на экране телевизора – до того, как мне удастся пробиться на телевидение в качестве ведущей программы на одном негосударственном канале, остается не так уж много времени. Я не умру от горя и не позволю себе сломаться. Буду жить дальше, только всю шелуху вытряхну из себя. Я не просто пророчица – я демиург и сотворю из своей жизни то, что мне надо.

Но щедрое на видения Ничто показывает мне мою дочь. На моих глазах Ленка, которую я оставила дома обиженным ребенком, – мама поговорила по телефону, потом накричала на дочку, сказала, что ей некогда играть, пусть Лена играет в компьютер, и убежала под дождь! – взрослеет. Она вытягивается, расстается с длинными волосами, стрижется все больше «под мальчишку» и так же одевается. И хобби у нее не девичьи – она проводит за компьютером все больше времени, и ее занятия в этой сфере такие осмысленные, что уже мать подходит к ней на цыпочках и смотрит снизу вверх… Это сработали гены Ленкиного отца, компьютерного бога… Я вижу, как Ленка, склонившись над планшетом, что-то набивает в нем каббалистическими символами. Мне неприятно смотреть, но приходится, и я вижу, как она отсылает мамашу с ее вечными вопросами подальше: «Ты всё равно ничего не поймёшь пока, а когда будет готово, я всё объясню!». Я вижу Ленку… Елену Павловну… в помещении, где стены изменчивы и расплываются. Оказывается, это экраны, вроде компьютерных, но куда совершеннее. Она управляет изображениями на экранах.

А потом передо мной возникает огромная аудитория ретроградного вида – амфитеатром. В амфитеатре сидят люди (и я во втором ряду с краю), на сцене небольшой президиум – человек пять, а между ними на кафедре стоит моя дочь, лет тридцати на вид, в строгом брючном костюме. В руках у Елены Павловны девайс размером не более спичечного коробка, и на нем вовсе микроскопические сенсоры. Прикосновение к сенсору – и в воздухе над Елениной головой вспыхивают слова: «Возможность имитации реальности на основе воображаемых событий. Экспериментальный показ». Она произносит краткую речь. Очень короткую – несколько фраз. Она не мастер говорить, она предпочитает действовать.

«Мама, журналист и телеведущая Инна Аркадьевна Степнова, с детства замучила меня разговорами о ноосфере – вместилище человеческой информационной памяти…» Это я замучила?! Это меня замучили ноосферой!.. Это мне не удалось отделаться от ноосферы даже «перерастя» богемную тусовку в «Перадоре», ибо именно на мой электронный адрес кинула архив Павла Грибова… кто бы вы думали?! Милена! Спустя года три после нашей треугольной истории. Она вышла замуж и решила избавиться от памяти об «ошибке молодости», о чем известила меня в лаконичной сопроводительной записке…

Елена Павловна меж тем вызывает в воздухе аудитории какую-то «жизнь» – над кафедрой колышется атмосфера, точно в жару над полем, снизу вверх идут переливчатые волны и стекаются в объемные фигуры Всеволода Савинского и Павла Грибова. Меж тем Елена продолжает:

«Моя технология поможет сформировать базу данных, которую допустимо называть “ноосферой”. Для экспериментального показа я воспользовалась маминым культурным архивом, содержащим в том числе стихотворное наследие различных поэтов. Это виртуальная имитация самих авторов. Стихи вложены в их память посредством специальной программы. После запуска они начнут их читать вслух…» – запуск происходит, и Всеволод читает «Прощай, земля, любимая когда-то…».

У него оказывается некрасивый, «подвывающий» голос, но это чудо воскресения из мертвых! Бог мой, сколько же лет назад я впервые услышала стихи Всеволода Савинского?!.. На его декламацию накладывается ровный речитатив Елены Павловны:

«Недостаток технологии пока в том, что в информационную базу вовлекаются только известные данные. Но я надеюсь в перспективе установить связь данной информационной базы непосредственно с информационной “копилкой” Земли для их взаимного обогащения. “Жители ноосферы” – так называется мой экспериментальный проект…»